Передо мной входная дверь из светлого дерева с блестящими ручками и медной табличкой. Ирена впускает меня в просторную гостиную с двумя распахнутыми балконными дверями. Кругом разлит приятный, яркий свет Ветер постепенно надувает зеленые занавески – все выше и выше. Затем, так же медленно, занавески сдуваются и оседают.
– Ради тебя, – произносит Ирена вкрадчиво, – я не пойду сегодня в посольство. Подожди, я позвоню. – И уходит.
Переполняемый смутным предчувствием счастья, я смотрю по сторонам. Обстановка вполне современная, но – как бы это сказать? – по предпоследней моде, что ли; года два назад такая мебель только-только начинала входить в моду, а теперь это уже серийное производство. Вся мебель низкая, геометрических форм: красные, зеленые, синие кресла и диваны, пластмассовые стулья, столики, лампы. Все совсем еще новенькое, как с витрины универмага, но при этом отчетливо хранящее печать чьего-то присутствия. Чьего? Присутствия, странным образом навеянного «отсутствием» Ирены.
А вот и она.
– Садись, где тебе удобно, да вот хотя бы сюда. – И указывает на один из диванов. Сама усаживается напротив. Между нами низкий столик из стекла и стали. Мы смотрим друг на друга. Ирена сидит, согнув безукоризненно плотно сомкнутые ноги; настолько безукоризненно, что между ними не протиснется и лезвие ножа, не то что «он». Глядя на меня с нескрываемым любопытством, словно видит впервые, она начинает: – Итак, ты идешь в банк, спускаешься в камеру хранения индивидуальных сейфов, снимаешь сандалию и просовываешь ступню промеж ног первой попавшейся женщины, которую и в глаза-то никогда не видел? Чувствую, что краснею, и мысленно ополчаюсь на «него»: «– Вот что мне приходится выслушивать!» Однако по ее тону не скажешь, что она настроена враждебно. Скорее уж снисходительно, шаловливо.
Смущенно я оправдываюсь: – Вообще-то со мной такое редко случается. Это был особый случай.
– Что же в нем такого особенного? – Не знаю. Наверное, твои ноги.
– У меня особенные ноги, у другой особенной окажется грудь, еще у кого-нибудь – попка, так, что ли? – Ну, где-то так, только…
– Стало быть, ты из тех, кто в автобусах прижимается к женщинам, чтобы пощупать их? – Бывало и такое, хотя…
– Кто подглядывает в замочную скважину, как раздевается горничная? – Тогда мне было пятнадцать лет, я жил в родительском доме…
– А теперь ты уже попросту набрасываешься на горничную, разве нет? – Как получится, правда…
– Могу поспорить, что ты ходишь в кинотеатры на периферии, устраиваешься возле какой-нибудь девахи, берешь ее руку и заставляешь делать то, на что подбивал меня в машине.
– Все может быть, однако…
– Короче, ты в любой момент готов закрутить новый романец, и неважно с кем, была бы юбка! До сих пор я лишь робко пытался возражать Ирене. Еще и потому, что «он» все время мне бубнит: «– Не трогай ее, пусть отведет душу, пусть выговорится. Разве по голосу не слышишь, что это только для вида?» И все же в конце концов я восстаю: – Ничего подобного. И вообще, ты привела меня в свой дом, чтобы высказать мне в лицо эти сомнительные «комплименты»? – Зато правдивые.
– Только отчасти.
– В любом случае, согласись, что гусь ты еще тот.
– Что значит «еще тот»? – Юбочник, помешавшийся на этом деле, вот только не очень-то удачливый, или я не права? – Ну, неудачливым меня не назовешь. Когда-никогда, а удача мне улыбается.
– Когда-никогда? Процентов этак на двадцать? – Процентов этак на пятьдесят.
– Не многовато ли хватил? Она определенно надо мной подтрунивает, но не злобно, а с какой-то симпатией. Все же я чувствую, что пора положить конец этим колкостям, хоть они и безобидные.
– Ну все, хватит. – Мой голос звучит твердо. – Хорошенького понемножку. Я не такой, каким ты меня расписываешь.
– Ничего я не расписываю. Что вижу, то и говорю – Черт подери, нельзя же сводить всего человека к одному его минусу или к одной слабости: тот карьерист, этот бездельник, а Рико вот в юбочники зачислила…
– Ладно, не злись.
– Так ведь любой на моем месте разозлится.
– Хорошо, объясни тогда, кто ты в действительности. До сих пор я, честно говоря, имела дело в основном с Федерикусом Рексом. Ты сказал, что тебя зовут Рико. Расскажи мне о Рико.
– Я – режиссер.
– Режиссер? И много у тебя фильмов? – Пока ни одного.
– Значит, никакой ты не режиссер.
– Я стану им через две недели, когда начну снимать мой первый фильм.
– Ты женат? – Да, у меня жена и сын.
– И ты любишь жену? – Да, очень.
– А с виду и не скажешь, – Это ты насчет банка? Там я поддался минутной слабости. Со всяким бывает.
Она замолкает, пристально вглядываясь в меня своими загадочными, нечеловеческими глазами с расширенными, отрешенными зрачками. Вроде задумалась. Затем с пугающей проницательностью Ирена говорит: – Тогда будем считать, что во всем виноват Федерикус Рекс? – Будем.
– Выкинем из головы и то, что произошло в банке. Постараемся сделать так, чтобы Федерикус Рекс больше не возникал между нами. Никогда. Если ты согласен, а для меня это очень важно, то я готова стать твоим Другом. Идет? Что со мной? Я глубоко и как-то по-новому взволнован тем, что она так точно и одновременно так случайно почувствовала мое потаенное, страстное желание. Неожиданно внутри меня что-то разорвалось сверху донизу, словно лопнувшее от резкого порыва ветра полотнище театрального задника во время представления под открытым небом. Тот же ураганный порыв спустя мгновение швыряет меня к ногам Ирены: я стою на коленях, обхватив руками ее ноги, закрыв глаза и уткнувшись лицом в ее колени. Это подобно какому-то затмению. Но я все же пытаюсь понять истинную причину столь невероятного душевного порыва. Неужели это снова моя неизлечимая неполноценность, в который уж раз напоминающая о себе таким презренно сентиментальным образом? Или есть все-таки что-то новое в моем головокружительном чувстве к Ирене, таком внезапном, таком вдохновенном, таком умопомрачительном, что благодаря ему я встал с дивана, обошел стол, опустился на колени, обхватил ее ноги, и все это – вот загадка! – совершенно безотчетно? И не станет ли это новое чувство первым, пока еще робким шагом к моему раскрепощению? Тому самому раскрепощению, что, словно драгоценный дар, я уже полгода по крупицам собираю для «моего» фильма и что вопреки моей воле вдруг воплотилось в образе Ирены? От этой мысли я изо всех сил прижимаюсь к ее ногам; мои руки обнимают их с таким отчаянием, с каким руки утопающего обнимают сломанную мачту тонущего корабля. Да, я угадываю собственное раскрепощение в моем – как бы это сказать? – ариэлевском чувстве. И, судя по всему, это чувство дает мне основания полагать, что «он», мой коварный гонитель, наконец-то смирился с неизбежностью сделать то, что является попросту «его» долгом, а именно – исчезнуть.
Думая об этом, я по-прежнему стою с закрытыми глазами. Чувствую, как Ирена ласково проводит по моей голове ладонью, и мысленно ликую: сомнений нет, я люблю Ирену, Ирена любит меня, а «он» повержен – окончательно, навсегда. Тем временем рука Ирены далеко не безобидно спускается с моей лысины на щеку. Тут следует сказать, что у меня особо чувствительное ухо; к тому же оно как будто напрямую соединено с «ним». Ирена легонько касается пальчиком моего левого уха; по спине немедленно пробегает дрожь; и вот уже, к моему великому огорчению, я слышу, как муторный голосок этого подлого типа поздравляет меня: «– Молодчага, хвалю, так держать! Вот это я понимаю: во всеоружии перешел в наступление на любовном фронте. А ведь до чего верно рассчитал: когда все уже сказано, только любовь, настоящая или мнимая – неважно, позволяет добиться большего, дает нам возможность быстро и точно попасть в цель. А теперь, когда первый оборонительный рубеж покорен, перейдем к штурму крепости, лобовой атакой и без всяких там уловок. Значит, так, проталкивайся лбом между ее коленями, настырно раздвинь их одним напором лица, чтобы потом, в порыве страсти, сразу оказаться, так сказать, уста в уста. Не робей, как прорвешься, все будет в лучшем виде, положись на меня».
Чувствую, что «он» не прав. Чувствую, что «он» все погубит. Чувствую, что из-за этого «положись на меня» я снова сяду в лужу. Чувствую, наконец, что «он» не имеет ничегошеньки общего с тем неподдельным, истинным порывом, который заставил меня кинуться к ногам Ирены. И все равно, несмотря ни на какие предчувствия, мой злой гений берет верх. Не разжимая объятий, начинаю осторожно, незаметно протискиваться лбом меж ее колен: тем самым я как бы подбиваю Ирену на стихийную, почти добровольную уступку. Однако колени не поддаются, наоборот – смыкаются еще тесней. Тогда я откровенно хватаю их двумя руками и, налегая всем телом, пытаюсь что есть мочи разомкнуть. Происходит то, что я и предполагал. Ирена вовсе не собирается уступить и «положиться» на «него». Вместо этого она со всей силы больно бьет меня коленом прямо по лицу. Я отлетаю на пол и шарахаюсь спиной об стол. Но Ирене этого мало: уже не так яростно, скорее презрительно она наносит мне в придачу удар в плечо.
Затем с серьезным видом, сухо и неприязненно произносит: – Сиди смирно и не шали. Не то получишь коленом под зад.
IV. ПРИШИБЛЕН!
Теперь уж я до смерти на «него» разозлился. Подумать только: в тысячный раз попадаю впросак по «его» милости. Но еще больше злюсь на самого себя – за то, что «положился на него». Вскакиваю и говорю: – Не беспокойся – шалить не буду. А если и буду, то в другом месте. Я ухожу.
– Ладно тебе, не принимай близко к сердцу.
– А как мне, по-твоему, это принимать? – С юмором. Видел бы ты, какой ты сейчас смешной! – Что же во мне смешного? – Раскраснелся, злой как черт, а эта штуковина… я хочу сказать Федерикус Рекс, раздулась до таких размеров, что, извини, кажется больше тебя.
– Раз я смешон, то ухожу.
– Да нет же, останься, ты вовсе не смешон, то есть смешон, но очень даже мило.
– Для чего мне оставаться? – Останься – я все тебе объясню.
– Что именно? – То, что между нами могут быть только дружеские отношения.
– Все ясно, я ухожу: дались мне твои объяснения, а к ним еще и дружеские отношения.
– Значит, и ты такой же, как все: без этого дела женщина для тебя – пустое место.
«Его» реплика: «– Золотые слова. Без этого дела женщина для нас – что ноль без палочки. Пошли отсюда, чего мы тут забыли?» Мой ответ «ему»: «– Коль скоро ты советуешь мне уйти, я останусь. Может быть, впервые в жизни поступлю правильно».
Обращаюсь к Ирене: – Что тут объяснять? Нечего тут объяснять. Не нравлюсь я тебе – вот и весь сказ.
– На твоем месте я бы все-таки кое о чем спросила.
– О чем же? – Да что ты за бука такой, ничего тебе не интересно. Ты идешь в банк, снимаешь башмак и протискиваешь ступню между ногами незнакомки. Она не сопротивляется, не поднимает скандала, но в последний момент, когда ты уже думаешь, что дело в шляпе, незнакомка отталкивает тебя и не желает иметь с тобой ничего общего. Тебе не кажется, что я веду себя несколько странно? На твоем месте я была бы полюбопытнее.
– Ну ладно. Так объясни, почему ты не желаешь иметь со мной ничего общего? На лице Ирены появляется широкая, довольная улыбка, не выходящая, впрочем, за пределы губ. Глаза вытаращены, зрачки расширены, словно уставились куда-то сквозь меня.
– Я оттолкнула тебя, – медленно отвечает Ирена, чеканя каждый слог, – потому что ты мне не нужен.
– Никто никому не нужен. Однако ж…
– Нет, ты не понял. Мне достаточно меня самой. Мне не нужен никто другой.
– Никто другой? – Ну, то есть друг, сожитель, супруг, любовник, называй как угодно.
Я все еще никак не возьму в толк, И снова, как всегда грубо и напролом, «он» открывает мне глаза: «– Ей-ей, у тебя башка совсем уже не варит. Неужто не допетрил, что перед нами типичный случай из серии „втихомолку сам с собой“? Вся ясно: сматываем удочки, нечего тут толочься».
Но я не слушаю «его». Меня заинтриговала серьезность Ирены. Иду на риск: – Короче говоря, ты…
– Ну говори, говори, не бойся.
– Самодостаточна? – Боже правый, какой благовоспитанный мужчина. Да оставь ты в покое все эти мудреные словечки, называй вещи своими именами.
– Нет уж, сама называй, коли взялась объяснить, чем я тебя не устраиваю.
– Тогда скажу прямо: я мастурбирую.
– Мастурбируешь? – Да, мастурбирую.
– И… всегда мастурбировала? – Всегда.
– И тебе достаточно только мастурбации? – Достаточно, потому что благодаря мастурбации мне достаточно меня самой.
– Это что – каламбур? – Нет, правда.
– А может, правда в том, что ты попросту не в состоянии любить? – Мастурбация, для меня во всяком случае, – один из способов любить и быть любимой.
– Любить? И быть любимой? Кем? – Любить самое себя и быть любимой самой собою.
– А не лучше ли любить самих себя через любовь к другому? – Сколько сложностей! Мастурбация позволяет любить самих себя напрямую, без посредников.
– Любить кого-то означает преобразовывать мир вокруг нас.
– Каким образом? – Делая его красивее, свободнее, глубже.
– Тогда мастурбация гораздо выше любви.
– Почему? – По-твоему, любовь делает мир красивее, свободнее и глубже. А мастурбация идет еще дальше: она замещает реальный мир другим миром, возможно, менее реальным, но зато абсолютно в нашем вкусе.
– Это не любовь. Любить – значит выйти из самих себя, отождествиться с другим.
– А зачем выходить из самих себя? И потом, онанист любит самого себя, это верно, но поскольку он любит некоего воображаемого себя, действующего в некоем воображаемом мире, то и он выходит из самого себя. В известном смысле онанист выходит из самого себя, оставаясь при этом внутри себя.
Она говорит спокойным, ясным, уверенным голосом, с легким полемическим задором, однако весьма взвешенным: наверняка она хорошенько обдумала то, что собирается сказать, и в любом случае считает себя неуязвимой для возражений собеседника. Такое впечатление, будто это говорит кто-то другой, невесть откуда, а она всего лишь приоткрыла рот, чтобы позволить чужим словам вырываться наружу. Внезапно меня пробирает какая-то мысленная дрожь, тотчас же передающаяся всему телу. Я встаю и принимаюсь расхаживать по гостиной, как всегда чувствуя себя донельзя смешным: лысый, коротконогий недомерок, да еще руки заложил за спину, просунув их между рубашкой и брюками, и щупает собственные голые ягодицы – дурная привычка, перед которой я не в силах устоять в минуты напряженных раздумий.
– Послушай, Ирена, – изрекаю я наконец. – Давай не будем витать в облаках и спустимся на землю, если не возражаешь.
– А я и не витаю в облаках.
– Может, хватит фундировать эту твою «самсебятину»? – Что значит «фундировать»? – В твоем случае это значит, что ты пытаешься подыскать обоснование тому, что является несостоятельным.
– И кто же это «фундирует»? – Ты.
– А как, по-твоему, я должна поступить? – Очень просто: рассказать мне.
– О чем? – Как о чем? О твоей привычке.
– Я же сказала: задавай вопросы. Так задавай. Я расскажу обо всем.
И тут же добавляет: – Да сядь ты, наконец, маячишь, как ненормальный. А я дам тебе что-нибудь выпить Сажусь на диван напротив нее. Ирена встает и размеренными движениями настоящей посольской секретарши подходит к бару, берет стакан, наливает в него виски, бросает два кубика льда, затем в той же последовательности готовит второй напиток. Протягивает мне один стакан, ставит перед собой другой и снова садится.
– Может, ты и прав, – говорит она. – Может, я и впрямь выражалась несколько отвлеченно. Тогда слушай. Ведь ты режиссер, не так ли? – Так.
– Тогда тебе легче будет меня понять, если я скажу, что, в сущности, это как в кино.
– То есть? – Ну что-то вроде киносеанса. Только двойного, а я как бы дважды являюсь зрительницей.
– Прости, но я все равно ничего не понял.
– Иными словами, мастурбация в том виде, в каком я ею занимаюсь, состоит из двух четко разграниченных и одновременных сеансов: на первом я присутствую с закрытыми глазами, в воображении, а на втором – в действительности, если открываю глаза. Первый сеанс, как я уже сказала, – воображаемый, хотя я выступаю в качестве исполнительницы. Второй сеанс я показываю самой себе, в действительности, пока присутствую на первом.
– Извини, у меня, наверное, голова не с того боку затесана, только я никак не врублюсь в этот закидон с двойным сеансом.
– Тогда слушай, как я это делаю. В моей спальне стоит большое трехстворчатое зеркало, перед ним – табурет. Рано утром, когда все еще спят, я встаю с постели и сажусь на этот табурет. Иногда я одета, а чаще голая. Сажусь на табурет и начинаю мастурбировать. Попеременно я просматриваю один из своих внутренних фильмов и смотрю на собственные отражения в створках зеркала. Вот и получается два сеанса: один воображаемый, другой – настоящий, один в моей фантазии, другой – в зеркале. Я одинаково возбуждаюсь от воображаемых сцен и от производимого ими эффекта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
– Ради тебя, – произносит Ирена вкрадчиво, – я не пойду сегодня в посольство. Подожди, я позвоню. – И уходит.
Переполняемый смутным предчувствием счастья, я смотрю по сторонам. Обстановка вполне современная, но – как бы это сказать? – по предпоследней моде, что ли; года два назад такая мебель только-только начинала входить в моду, а теперь это уже серийное производство. Вся мебель низкая, геометрических форм: красные, зеленые, синие кресла и диваны, пластмассовые стулья, столики, лампы. Все совсем еще новенькое, как с витрины универмага, но при этом отчетливо хранящее печать чьего-то присутствия. Чьего? Присутствия, странным образом навеянного «отсутствием» Ирены.
А вот и она.
– Садись, где тебе удобно, да вот хотя бы сюда. – И указывает на один из диванов. Сама усаживается напротив. Между нами низкий столик из стекла и стали. Мы смотрим друг на друга. Ирена сидит, согнув безукоризненно плотно сомкнутые ноги; настолько безукоризненно, что между ними не протиснется и лезвие ножа, не то что «он». Глядя на меня с нескрываемым любопытством, словно видит впервые, она начинает: – Итак, ты идешь в банк, спускаешься в камеру хранения индивидуальных сейфов, снимаешь сандалию и просовываешь ступню промеж ног первой попавшейся женщины, которую и в глаза-то никогда не видел? Чувствую, что краснею, и мысленно ополчаюсь на «него»: «– Вот что мне приходится выслушивать!» Однако по ее тону не скажешь, что она настроена враждебно. Скорее уж снисходительно, шаловливо.
Смущенно я оправдываюсь: – Вообще-то со мной такое редко случается. Это был особый случай.
– Что же в нем такого особенного? – Не знаю. Наверное, твои ноги.
– У меня особенные ноги, у другой особенной окажется грудь, еще у кого-нибудь – попка, так, что ли? – Ну, где-то так, только…
– Стало быть, ты из тех, кто в автобусах прижимается к женщинам, чтобы пощупать их? – Бывало и такое, хотя…
– Кто подглядывает в замочную скважину, как раздевается горничная? – Тогда мне было пятнадцать лет, я жил в родительском доме…
– А теперь ты уже попросту набрасываешься на горничную, разве нет? – Как получится, правда…
– Могу поспорить, что ты ходишь в кинотеатры на периферии, устраиваешься возле какой-нибудь девахи, берешь ее руку и заставляешь делать то, на что подбивал меня в машине.
– Все может быть, однако…
– Короче, ты в любой момент готов закрутить новый романец, и неважно с кем, была бы юбка! До сих пор я лишь робко пытался возражать Ирене. Еще и потому, что «он» все время мне бубнит: «– Не трогай ее, пусть отведет душу, пусть выговорится. Разве по голосу не слышишь, что это только для вида?» И все же в конце концов я восстаю: – Ничего подобного. И вообще, ты привела меня в свой дом, чтобы высказать мне в лицо эти сомнительные «комплименты»? – Зато правдивые.
– Только отчасти.
– В любом случае, согласись, что гусь ты еще тот.
– Что значит «еще тот»? – Юбочник, помешавшийся на этом деле, вот только не очень-то удачливый, или я не права? – Ну, неудачливым меня не назовешь. Когда-никогда, а удача мне улыбается.
– Когда-никогда? Процентов этак на двадцать? – Процентов этак на пятьдесят.
– Не многовато ли хватил? Она определенно надо мной подтрунивает, но не злобно, а с какой-то симпатией. Все же я чувствую, что пора положить конец этим колкостям, хоть они и безобидные.
– Ну все, хватит. – Мой голос звучит твердо. – Хорошенького понемножку. Я не такой, каким ты меня расписываешь.
– Ничего я не расписываю. Что вижу, то и говорю – Черт подери, нельзя же сводить всего человека к одному его минусу или к одной слабости: тот карьерист, этот бездельник, а Рико вот в юбочники зачислила…
– Ладно, не злись.
– Так ведь любой на моем месте разозлится.
– Хорошо, объясни тогда, кто ты в действительности. До сих пор я, честно говоря, имела дело в основном с Федерикусом Рексом. Ты сказал, что тебя зовут Рико. Расскажи мне о Рико.
– Я – режиссер.
– Режиссер? И много у тебя фильмов? – Пока ни одного.
– Значит, никакой ты не режиссер.
– Я стану им через две недели, когда начну снимать мой первый фильм.
– Ты женат? – Да, у меня жена и сын.
– И ты любишь жену? – Да, очень.
– А с виду и не скажешь, – Это ты насчет банка? Там я поддался минутной слабости. Со всяким бывает.
Она замолкает, пристально вглядываясь в меня своими загадочными, нечеловеческими глазами с расширенными, отрешенными зрачками. Вроде задумалась. Затем с пугающей проницательностью Ирена говорит: – Тогда будем считать, что во всем виноват Федерикус Рекс? – Будем.
– Выкинем из головы и то, что произошло в банке. Постараемся сделать так, чтобы Федерикус Рекс больше не возникал между нами. Никогда. Если ты согласен, а для меня это очень важно, то я готова стать твоим Другом. Идет? Что со мной? Я глубоко и как-то по-новому взволнован тем, что она так точно и одновременно так случайно почувствовала мое потаенное, страстное желание. Неожиданно внутри меня что-то разорвалось сверху донизу, словно лопнувшее от резкого порыва ветра полотнище театрального задника во время представления под открытым небом. Тот же ураганный порыв спустя мгновение швыряет меня к ногам Ирены: я стою на коленях, обхватив руками ее ноги, закрыв глаза и уткнувшись лицом в ее колени. Это подобно какому-то затмению. Но я все же пытаюсь понять истинную причину столь невероятного душевного порыва. Неужели это снова моя неизлечимая неполноценность, в который уж раз напоминающая о себе таким презренно сентиментальным образом? Или есть все-таки что-то новое в моем головокружительном чувстве к Ирене, таком внезапном, таком вдохновенном, таком умопомрачительном, что благодаря ему я встал с дивана, обошел стол, опустился на колени, обхватил ее ноги, и все это – вот загадка! – совершенно безотчетно? И не станет ли это новое чувство первым, пока еще робким шагом к моему раскрепощению? Тому самому раскрепощению, что, словно драгоценный дар, я уже полгода по крупицам собираю для «моего» фильма и что вопреки моей воле вдруг воплотилось в образе Ирены? От этой мысли я изо всех сил прижимаюсь к ее ногам; мои руки обнимают их с таким отчаянием, с каким руки утопающего обнимают сломанную мачту тонущего корабля. Да, я угадываю собственное раскрепощение в моем – как бы это сказать? – ариэлевском чувстве. И, судя по всему, это чувство дает мне основания полагать, что «он», мой коварный гонитель, наконец-то смирился с неизбежностью сделать то, что является попросту «его» долгом, а именно – исчезнуть.
Думая об этом, я по-прежнему стою с закрытыми глазами. Чувствую, как Ирена ласково проводит по моей голове ладонью, и мысленно ликую: сомнений нет, я люблю Ирену, Ирена любит меня, а «он» повержен – окончательно, навсегда. Тем временем рука Ирены далеко не безобидно спускается с моей лысины на щеку. Тут следует сказать, что у меня особо чувствительное ухо; к тому же оно как будто напрямую соединено с «ним». Ирена легонько касается пальчиком моего левого уха; по спине немедленно пробегает дрожь; и вот уже, к моему великому огорчению, я слышу, как муторный голосок этого подлого типа поздравляет меня: «– Молодчага, хвалю, так держать! Вот это я понимаю: во всеоружии перешел в наступление на любовном фронте. А ведь до чего верно рассчитал: когда все уже сказано, только любовь, настоящая или мнимая – неважно, позволяет добиться большего, дает нам возможность быстро и точно попасть в цель. А теперь, когда первый оборонительный рубеж покорен, перейдем к штурму крепости, лобовой атакой и без всяких там уловок. Значит, так, проталкивайся лбом между ее коленями, настырно раздвинь их одним напором лица, чтобы потом, в порыве страсти, сразу оказаться, так сказать, уста в уста. Не робей, как прорвешься, все будет в лучшем виде, положись на меня».
Чувствую, что «он» не прав. Чувствую, что «он» все погубит. Чувствую, что из-за этого «положись на меня» я снова сяду в лужу. Чувствую, наконец, что «он» не имеет ничегошеньки общего с тем неподдельным, истинным порывом, который заставил меня кинуться к ногам Ирены. И все равно, несмотря ни на какие предчувствия, мой злой гений берет верх. Не разжимая объятий, начинаю осторожно, незаметно протискиваться лбом меж ее колен: тем самым я как бы подбиваю Ирену на стихийную, почти добровольную уступку. Однако колени не поддаются, наоборот – смыкаются еще тесней. Тогда я откровенно хватаю их двумя руками и, налегая всем телом, пытаюсь что есть мочи разомкнуть. Происходит то, что я и предполагал. Ирена вовсе не собирается уступить и «положиться» на «него». Вместо этого она со всей силы больно бьет меня коленом прямо по лицу. Я отлетаю на пол и шарахаюсь спиной об стол. Но Ирене этого мало: уже не так яростно, скорее презрительно она наносит мне в придачу удар в плечо.
Затем с серьезным видом, сухо и неприязненно произносит: – Сиди смирно и не шали. Не то получишь коленом под зад.
IV. ПРИШИБЛЕН!
Теперь уж я до смерти на «него» разозлился. Подумать только: в тысячный раз попадаю впросак по «его» милости. Но еще больше злюсь на самого себя – за то, что «положился на него». Вскакиваю и говорю: – Не беспокойся – шалить не буду. А если и буду, то в другом месте. Я ухожу.
– Ладно тебе, не принимай близко к сердцу.
– А как мне, по-твоему, это принимать? – С юмором. Видел бы ты, какой ты сейчас смешной! – Что же во мне смешного? – Раскраснелся, злой как черт, а эта штуковина… я хочу сказать Федерикус Рекс, раздулась до таких размеров, что, извини, кажется больше тебя.
– Раз я смешон, то ухожу.
– Да нет же, останься, ты вовсе не смешон, то есть смешон, но очень даже мило.
– Для чего мне оставаться? – Останься – я все тебе объясню.
– Что именно? – То, что между нами могут быть только дружеские отношения.
– Все ясно, я ухожу: дались мне твои объяснения, а к ним еще и дружеские отношения.
– Значит, и ты такой же, как все: без этого дела женщина для тебя – пустое место.
«Его» реплика: «– Золотые слова. Без этого дела женщина для нас – что ноль без палочки. Пошли отсюда, чего мы тут забыли?» Мой ответ «ему»: «– Коль скоро ты советуешь мне уйти, я останусь. Может быть, впервые в жизни поступлю правильно».
Обращаюсь к Ирене: – Что тут объяснять? Нечего тут объяснять. Не нравлюсь я тебе – вот и весь сказ.
– На твоем месте я бы все-таки кое о чем спросила.
– О чем же? – Да что ты за бука такой, ничего тебе не интересно. Ты идешь в банк, снимаешь башмак и протискиваешь ступню между ногами незнакомки. Она не сопротивляется, не поднимает скандала, но в последний момент, когда ты уже думаешь, что дело в шляпе, незнакомка отталкивает тебя и не желает иметь с тобой ничего общего. Тебе не кажется, что я веду себя несколько странно? На твоем месте я была бы полюбопытнее.
– Ну ладно. Так объясни, почему ты не желаешь иметь со мной ничего общего? На лице Ирены появляется широкая, довольная улыбка, не выходящая, впрочем, за пределы губ. Глаза вытаращены, зрачки расширены, словно уставились куда-то сквозь меня.
– Я оттолкнула тебя, – медленно отвечает Ирена, чеканя каждый слог, – потому что ты мне не нужен.
– Никто никому не нужен. Однако ж…
– Нет, ты не понял. Мне достаточно меня самой. Мне не нужен никто другой.
– Никто другой? – Ну, то есть друг, сожитель, супруг, любовник, называй как угодно.
Я все еще никак не возьму в толк, И снова, как всегда грубо и напролом, «он» открывает мне глаза: «– Ей-ей, у тебя башка совсем уже не варит. Неужто не допетрил, что перед нами типичный случай из серии „втихомолку сам с собой“? Вся ясно: сматываем удочки, нечего тут толочься».
Но я не слушаю «его». Меня заинтриговала серьезность Ирены. Иду на риск: – Короче говоря, ты…
– Ну говори, говори, не бойся.
– Самодостаточна? – Боже правый, какой благовоспитанный мужчина. Да оставь ты в покое все эти мудреные словечки, называй вещи своими именами.
– Нет уж, сама называй, коли взялась объяснить, чем я тебя не устраиваю.
– Тогда скажу прямо: я мастурбирую.
– Мастурбируешь? – Да, мастурбирую.
– И… всегда мастурбировала? – Всегда.
– И тебе достаточно только мастурбации? – Достаточно, потому что благодаря мастурбации мне достаточно меня самой.
– Это что – каламбур? – Нет, правда.
– А может, правда в том, что ты попросту не в состоянии любить? – Мастурбация, для меня во всяком случае, – один из способов любить и быть любимой.
– Любить? И быть любимой? Кем? – Любить самое себя и быть любимой самой собою.
– А не лучше ли любить самих себя через любовь к другому? – Сколько сложностей! Мастурбация позволяет любить самих себя напрямую, без посредников.
– Любить кого-то означает преобразовывать мир вокруг нас.
– Каким образом? – Делая его красивее, свободнее, глубже.
– Тогда мастурбация гораздо выше любви.
– Почему? – По-твоему, любовь делает мир красивее, свободнее и глубже. А мастурбация идет еще дальше: она замещает реальный мир другим миром, возможно, менее реальным, но зато абсолютно в нашем вкусе.
– Это не любовь. Любить – значит выйти из самих себя, отождествиться с другим.
– А зачем выходить из самих себя? И потом, онанист любит самого себя, это верно, но поскольку он любит некоего воображаемого себя, действующего в некоем воображаемом мире, то и он выходит из самого себя. В известном смысле онанист выходит из самого себя, оставаясь при этом внутри себя.
Она говорит спокойным, ясным, уверенным голосом, с легким полемическим задором, однако весьма взвешенным: наверняка она хорошенько обдумала то, что собирается сказать, и в любом случае считает себя неуязвимой для возражений собеседника. Такое впечатление, будто это говорит кто-то другой, невесть откуда, а она всего лишь приоткрыла рот, чтобы позволить чужим словам вырываться наружу. Внезапно меня пробирает какая-то мысленная дрожь, тотчас же передающаяся всему телу. Я встаю и принимаюсь расхаживать по гостиной, как всегда чувствуя себя донельзя смешным: лысый, коротконогий недомерок, да еще руки заложил за спину, просунув их между рубашкой и брюками, и щупает собственные голые ягодицы – дурная привычка, перед которой я не в силах устоять в минуты напряженных раздумий.
– Послушай, Ирена, – изрекаю я наконец. – Давай не будем витать в облаках и спустимся на землю, если не возражаешь.
– А я и не витаю в облаках.
– Может, хватит фундировать эту твою «самсебятину»? – Что значит «фундировать»? – В твоем случае это значит, что ты пытаешься подыскать обоснование тому, что является несостоятельным.
– И кто же это «фундирует»? – Ты.
– А как, по-твоему, я должна поступить? – Очень просто: рассказать мне.
– О чем? – Как о чем? О твоей привычке.
– Я же сказала: задавай вопросы. Так задавай. Я расскажу обо всем.
И тут же добавляет: – Да сядь ты, наконец, маячишь, как ненормальный. А я дам тебе что-нибудь выпить Сажусь на диван напротив нее. Ирена встает и размеренными движениями настоящей посольской секретарши подходит к бару, берет стакан, наливает в него виски, бросает два кубика льда, затем в той же последовательности готовит второй напиток. Протягивает мне один стакан, ставит перед собой другой и снова садится.
– Может, ты и прав, – говорит она. – Может, я и впрямь выражалась несколько отвлеченно. Тогда слушай. Ведь ты режиссер, не так ли? – Так.
– Тогда тебе легче будет меня понять, если я скажу, что, в сущности, это как в кино.
– То есть? – Ну что-то вроде киносеанса. Только двойного, а я как бы дважды являюсь зрительницей.
– Прости, но я все равно ничего не понял.
– Иными словами, мастурбация в том виде, в каком я ею занимаюсь, состоит из двух четко разграниченных и одновременных сеансов: на первом я присутствую с закрытыми глазами, в воображении, а на втором – в действительности, если открываю глаза. Первый сеанс, как я уже сказала, – воображаемый, хотя я выступаю в качестве исполнительницы. Второй сеанс я показываю самой себе, в действительности, пока присутствую на первом.
– Извини, у меня, наверное, голова не с того боку затесана, только я никак не врублюсь в этот закидон с двойным сеансом.
– Тогда слушай, как я это делаю. В моей спальне стоит большое трехстворчатое зеркало, перед ним – табурет. Рано утром, когда все еще спят, я встаю с постели и сажусь на этот табурет. Иногда я одета, а чаще голая. Сажусь на табурет и начинаю мастурбировать. Попеременно я просматриваю один из своих внутренних фильмов и смотрю на собственные отражения в створках зеркала. Вот и получается два сеанса: один воображаемый, другой – настоящий, один в моей фантазии, другой – в зеркале. Я одинаково возбуждаюсь от воображаемых сцен и от производимого ими эффекта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37