Судя по всему, шоссе где-то поблизости: в отдалении я едва различаю шум моторов и клаксонов. Как всегда, у меня первым пунктом на повестке дня стоит очистка территории, и хотя это занимает уйму времени, я ухитряюсь натянуть облачения на Гарри и Энглберта, ценой неимоверных усилий убрав когти и нацепив перчатки. Если по какой-то причине Энглберт, очнувшись, не сможет справиться с ситуацией или вообще загнется от множественных ран, то я не могу позволить, чтобы случайный прохожий-человек обнаружил посреди Нью-Джерси груду полуоблаченных мертвых динозавров.
Надеюсь, что быстрый осмотр лимузина поможет уяснить, кто велел прикончить меня. Но багажник пуст, бардачок тоже, если не считать обычных документов на машину. Даже техпаспорт не помогает: владельцем числится некий Сэм Донавано – имя совершенно незнакомое. Поспешно обыскав мертвого водителя, я обнаруживаю бумажник и стопку документов – вполне достаточно, это и есть мистер Донавано.
Мое собственное облачение, хоть и разодрано, но явно подлежит восстановлению, и если мне удастся очистить его от всяческих телесных выделений, то я вполне смогу добраться до города. Я в состоянии перетянуть самые кровоточащие раны жгутами из рубашки Гарри, и какая же радость, что на этот раз мне не нужно переводить на перевязочный материал собственную одежду. Потребуется время, чтобы поймать машину до города, – даже если бы я слегка не кровоточил, остается хромота, так что я волочу свое бедное измученное тело, словно законченный бродяга, – а солнце уже готовится нырнуть за горизонт. Впрочем, темнота лишь поможет мне скрыть повреждения, а это как раз то, что требуется сейчас больше всего. Я сажусь под дуб и стараюсь не вырубиться.
План мой прост: дожидаюсь сумерек, а потом возвращаюсь в город и относительную безопасность моего гостиничного номера. Там я разоблачусь, погружусь в восхитительное облако постели и завершу этот день, отключившись в третий и последний раз.
Это в том случае, если больше никто не попытается меня убить.
12
Нет покоя нечестивцам. Не успеваю я вернуться в номер, стянуть облачение, принять столь необходимый мне душ, зашить кучу зияющих прорех в своей псевдоплоти, вновь натянуть человечью шкуру и начать переодеваться ко сну, как слышится стук в дверь. Я ковыляю пингвиньей походкой, на ходу натягивая штаны, и смотрю в глазок. Не может быть лишних предосторожностей с народом, что желает меня убить.
Это портье, славный парень по имени Альфонс, с которым я имел счастье познакомиться, покидая сегодня утром отель. Я открываю дверь.
– Добрый вечер, мистер Рубио, – слегка кланяется он. – Извините за беспокойство.
– Никакого беспокойства. – Я медлю. – Разве что вы хотите оповестить меня о чем-нибудь в этом роде.
– О нет, сэр. Для вас послание.
Я бросаю взгляд на телефон: индикатор сообщений не светится. Альфонс, должно быть, понял мое недоумение, так как продолжает:
– Я предпочел вручить вам его собственноручно, мистер Рубио, ибо таково было пожелание дамы, доставившей его мне.
Дамы? Альфонс кладет маленький розовый конверт на мою протянутую ладонь и получает взамен пять долларов. Довольный портье благодарит, желает мне доброго вечера и удаляется. Я закрываю дверь и сажусь на кровать.
Конверт источает насыщенный аромат духов, подсказывающий мне, что отправительница принадлежит к человечьему племени. Сара.
«Дорогой мистер Рубио, – читаю я, – буду Вам очень признательна, если Вы согласитесь сопровождать меня сегодня вечером в театр и после представления поужинать где-нибудь вместе. В Хэллоуин меня всегда освобождают от работы, и вместо того чтобы навешивать на себя карнавальные тряпки, я бы предпочла провести вечер со столь интересным, каким Вы кажетесь, собеседником. Если Вы сможете составить мне компанию, пожалуйста, подъезжайте к театру «Принц Эдуард» не позже половины восьмого. Надеюсь на встречу. Искренне ваша, Сара Арчер».
Не в моих правилах отвергать приглашение дамы на ужин, особенно когда она еще и подозреваемая. Но Сара Арчер… она интересна – даже интригующа – и на определенный манер привлекает меня, пусть и против воли, хотя меня просто корчит от остальных представителей ее рода. Однако с тех пор, как я в Нью-Йорке, о логике нужно забыть, и хотя ловить мне приходится в мутной воде, предпочитаю полагаться на интуицию.
Внизу Альфонс дает мне инструкции, как добраться до театра «Принц Эдуард», которые – вот сюрприз! – заключаются в том, что он заказывает такси. Я облачен в свой единственный здесь костюм, ладно скроенную пару в серую и черную полоску, пусть не с Родео-драйв, однако, как мне кажется, отлично сидящую. Я протягиваю Альфонсу очередную пятерку, он захлопывает дверцу, такси срывается с места и несется к самому сердцу театрального района. У меня совершенно не оставалось времени заправиться базиликом, но несмотря на абсолютную трезвость, нехватка травы не ввергает меня в панику, как раньше. Уверен, что перехвачу где-нибудь… когда-нибудь.
– «Принц Эдуард»? – спрашивает водитель. Чистый нью-йоркский выговор, ни малейшего следа иностранного акцента.
Я объясняю:
– Встречаюсь там кое с кем.
– Смотреть то представление?
– То представление? Спектакль в «Принце Эдуарде», да.
– Чертовски запутанное представление, – взад-вперед качает головой водитель. – Так мне и говорили: чертовски запутанное представление.
Я прибываю к театру «Принц Эдуард» целым и невредимым, причем на десять минут опережая график, так что успеваю досконально изучить толпу. Удивляет количество динов – по моей оценке, не меньше половины публики, что значительно выше средних по стране 10–12 процентов. Странно: то ли статистика врет, то ли спектакль поставил один из наших.
Я жду на краю тротуара, будто робкий подросток, пришедший на первое свидание, с каждой минутой все больше тревожась, а Сара не появляется. Обманула? Все уже заходят внутрь, не сомневаюсь, что представление вот-вот начнется.
Я озираюсь по сторонам, выглядываю в темноте такси, лимузин, какой-нибудь признак Сары. Ничего.
– Мистер Рубио? – это не голос Сары, однако имя мое, значит, хоть что-то начинается. Я поворачиваюсь и вижу билетершу – бедняжка до того малокровна, что чуть ли не насквозь просвечивает. – Вы Винсент Рубио? – Я говорю ей, что так оно и есть. – Ваша приятельница позвонила и сказала, что немного задержится. Ваш билет был заказан заранее, так что… вот он.
Мне вручают билет и сопровождают прямо к месту – третий ряд, в середине, между группой азиатских бизнесменов и пожилой парой, которой, судя по виду, все это уже наскучило.
Театр декорирован под джунгли: на стенах – тропические деревья и пещеры из папье-маше, сцена задрапирована тигрово-полосатой и леопардово-пятнистой материей, воздух наполнен звериным рыком и слоновьим ревом. Все это сгодилось бы для ресторана со сценой в окрестностях Санта-Барбары, но здесь, на Бродвее, выглядит жалко. Занавес опущен, публика гудит, а со стропил гордо свисает подсвеченный щит в тридцать футов длиной и пятнадцать высотой.
Он гласит: «МЭНИМЭЛ -МЮЗИКЛ!» И я понимаю, что вечер мне предстоит долгий-предолгий.
Признаю, что когда-то, в 1983 году, я был большим поклонником телевизионного сериала «Мэнимэл. Приключения профессора Чейза». Я был просто на седьмом небе от счастья, глядя, как доктор Джонатан Чейз борется с преступностью, как он приходит в ярость и в мгновение ока превращается в диких животных, но я, видать, один был такой, потому что не прошло и трех месяцев, как сериал закрыли, отправив на свалку низкобюджетного, высококонцептуального телевидения. Но даже самые несгибаемые из фанатов «Мэнимэла» не могли высидеть два с половиной часа, наблюдая, как получеловек-полулеопард поет и танцует, расследуя контрабанду наркотиков.
В первой песне, которая называлась «Невероятный человек-леопард, я люблю тебя», к примеру, были такие слова: «Да, я знала, что ты дикий кот, но к тебе устремлен мой полет». И после этого я решил отключить мозг, так как на сегодня в его услугах более не нуждаюсь.
Через двадцать минут, в течение которых я подвергаюсь испытанию еще двумя музыкальными номерами и чечеткой в четыре ноги, я вдруг ощущаю чечетку на собственном плече.
– Это место занято? – раздается шепот, и я оборачиваюсь, готовый грудью встать на защиту свободного кресла.
– Представьте себе… – И тут замечаю рыжую гриву, ниспадающую на обнаженные плечи, короткое ярко-желтое платье, заметное с другого конца города, и знакомую фигуру, во все это упакованную. Сердце мое бьется о ребра, будто запертый в клетке Кинг-Конг. – Оно зарезервировано для приятельницы, – говорю я.
Сара непринужденно опускается на мягкое сиденье, склоняется ко мне и шепчет прямо в ухо:
– Ваша приятельница не будет возражать, если я займу ее место?
– Не думаю, – отзываюсь я, сдерживая эмоции и стараясь привести в норму сердцебиение. – На самом деле, я только вчера с ней познакомился.
– И она уже стала приятельницей?
Я пожимаю плечами:
– Похоже на то. Она пригласила меня в театр.
– У нее контрамарки. – Она скрещивает ноги и поправляет платье. – Я много пропустила?
Перейдя на библиотечный шепот, я стараюсь посвятить Сару в основные хитросплетения «Мэнимэл-мюзикла». Беда в том, что их не слишком-то много:
– Значит, так… парень, что бродит по сцене, он человек, но в придачу еще и кот. А есть еще контрабандисты.
Мы терпеливо внимаем песням о леопардах, львах, барсуках, контрабанде наркотиков («Принял дозу, принял две, закружилось в голове»), опять о леопардах, и в конце концов до антракта все завершается выступлением исключительно мрачного доктора Чейза, оплакивающего свое горькое пребывание в двух ипостасях. Публика рукоплещет – мы с Сарой тупо следуем общему примеру, – и в зале вспыхивает свет. Нужно с толком провести пятнадцать минут до второго акта.
– Желаете выпить? – спрашиваю я. – Могу принести что-нибудь из бара.
Сара качает головой:
– Здесь не разрешают входить в зал с напитками. Я пойду с вами.
Когда мы выбираемся из партера – всю дорогу мужчины человечьего племени с вожделением пялятся на Сару, и хотя она не моей породы, я все равно задираю нос, – немногочисленные бары «Принца Эдуарда» уже забиты полупьяными театралами, жаждущими расширить сознание для восприятия второй части этого опуса. Мы с Сарой занимаем очередь за парой динов, облаченных пожилыми супругами. Их запахи – красное дерево, тлеющее в камине, – почти один от другого неотличимы, и хотя то, что с годами запахи мужа и жены становятся все более и более похожими, – это лишь старая сказка, ежедневно я получаю эмпирические свидетельства, заставляющие в нее поверить.
Пожилые супруги оборачиваются – должно быть, уловили мой запах – и кивают мне: дружеское приветствие, с которым мы, динозавры, иногда обращаемся к незнакомцам нашего рода, подобно владельцу старинного автомобиля, сигналящему товарищу по увлечению, сидящему за рулем такого же обтекаемого «мустанга» 1973 года. Но затем они видят Сару – обоняют Сару или, вернее говоря, не обоняют Сару, – и улыбки их вянут, тут же сменяясь гримасами отвращения.
Мне хочется завопить: «Она – свидетель! Может, и приятельница, но не более того!» С другой стороны, слишком горячо протестовать тоже не хочется.
– Длинная очередь, – говорю я лишь для того, чтобы нарушить молчание.
– Да уж, – кивает Сара. – Так можно не успеть к началу второго акта.
– Да. Верно. Не хотелось бы пропустить.
– Так вам нравится? – интересуется она, обольстительно теребя юбку изящным кулачком.
– Представление? Конечно. Он человек, он зверь… он Мэнимэл. Как можно пропустить такое?
– А-а. – Она кажется разочарованной.
– А вам?
– О, конечно, конечно. То есть я хочу сказать, чему же тут не нравиться, так? Тут тебе и леопарды, и…
– И тигры, – монотонно поддакиваю я.
– Точно. И тигры.
Мы лжем. Оба. И оба это понимаем.
Хихикая, мы рука об руку пересекаем вестибюль, спускаемся по лестнице и покидаем «Принц Эдуард», словно школьники, впервые прогуливающие урок.
Часом позже мы все еще пересмеиваемся, хотя самое заразительное веселье иссякло пятнадцать минут назад. На некоторое время мы оказались в затруднительном положении, один приступ хохота сменялся другим, так что у нас никак не получалось сделать заказ в маленькой греческой таверне, которую мы обнаружили неподалеку от театра. В конце концов я был вынужден прикусить язык, чтобы прекратить смех, чуть не сменившийся слезами и поездкой в больницу: у меня отвалилась коронка, и настоящий, острый зуб с совершенно неожиданной силой прищемил язык. К счастью, я ухитрился сделать вид, что мне срочно нужно в туалет, закрепил там коронку, удостоверился, что язык мой во время обеда не выскочит изо рта прямо на колени Саре, и ко второй попытке принять у нас заказ успел вернуться к столу. И теперь мы ждем, беседуем, пьем.
– Нет, нет… – Сара потягивает вино, и губы ее оставляют на стекле изысканный красный отпечаток, – …вовсе не так. Я вполне могу себе представить, что кому-то это по вкусу.
– Но не вам.
– Не мне. Антропоморфизм очень хорош и все такое, но…
– Богатое слово, мэм…
– …но мне трудно представить себе, что весь мир населен человеко-кошками, которые живут среди нас по своим законам, а мы и понятия о них не имеем.
– Не достоверно?
– Нет, просто неинтересно.
Прибывают закуски, и мы лениво макаем лепешки в хумус, цацики и тараму. Наш официант настолько грек, что дальше некуда – на Хэллоуин он нарядился в жилет с открытой спиной а-ля Зорба, – и оглашает коронные блюда с таким удовольствием, что каждое слово аппетитно само по себе. Сара советуется со мной относительно выбора, и я предлагаю «греческое ассорти», рассудив, что всегда смогу стянуть оттуда то, что ей окажется не по вкусу.
Я дохожу до того, что вылавливаю по возможности весь базилик и укроп из собственной порции; процедура почти автоматическая – вилка погружается и поднимается, прежде чем я успеваю проконтролировать движение. Что бы мы ни делали сейчас – я и Сара, – все почему-то кажется правильным, и впервые за долгое время я не ощущаю потребности пожевать травки. Что касается Сары, то она просит меня помочь с базиликом на ее блюде, и поскольку на нее он нужного действия все равно не произведет, я только рад оказать ей подобную услугу.
Щурясь в полумраке ресторана, Сара пристально изучает мое лицо, так что лоб ее морщится очаровательными дюнками. Ее взгляд блуждает по моей физиономии, делая остановки на носу, на губах, на подбородке.
– Я что, запачкался? – Неожиданно смутившись, я хватаю салфетку и судорожно вытираю губы и подбородок, дабы начисто удалить греческие деликатесы, осевшие на моем лице.
– Вовсе нет, – хихикает Сара. – Это… я имею в виду… усы.
– Вам не нравится?
Должно быть, Сара увидела, что я задет, так как поторопилась уверить меня в обратном:
– Нет-нет, мне нравится! Очень! Просто когда я увидела вас… ну, вчера вечером… вы были чисто выбриты.
На это мне сказать нечего. Изменения в облачение вносятся, как правило, постепенно, дабы создать впечатление естественного процесса, – к примеру, серию грудных мускулов от Нанджутсу, о покупке которой я подумывал в годы самовлюбленности, следует наращивать не один месяц, – но усы, насколько мне известно, всегда были короткой дорожкой к мужественности.
– Они фальшивые, верно?
– Конечно нет! – негодую я. – Такие же настоящие, как все остальное.
Сара снова хихикает, импульсивно склоняется ко мне и что есть сил дергает ус. Это, как правило, не больно, однако тонкий слой эпоксидной смолы под маской передает рывок истинной шкуре, так что мое «ой!» вполне натурально.
Изрядно сконфуженная Сара, густо покраснев, отворачивается:
– Простите! Я, правда, думала…
– В нашей семье волосы растут быстро, – говорю я, стараясь вернуть разговор в легкомысленное русло. – Моя мать была из породы терьеров.
Сара смеется, и я с радостью вижу, как встает и с извинениями покидает столик ее досада.
– Если вам не нравится, я могу сбрить их.
– Честное слово, нравится. Клянусь. – И она крестит сердце изящным пальчиком.
Мы едим дальше. И пьем. И болтаем.
– Как продвигается дело? – спрашивает она, наполняя бокал.
– Это деловой ужин?
– Нет, если вам этого не хочется.
Это намек? Надо быть начеку.
– Нет-нет, все просто замечательно. Дело далеко не закрыто. Улики, улики и еще раз улики, вот жизнь детектива. Соедини их, охлади до готовности и смотри, что получилось.
Сара разделывается с бутылкой вина – господи, она умеет пить – и заказывает следующую.
– Меня вы толком еще не расспрашивали, – замечает она. – По-настоящему.
– Не очень-то учтиво превращать свидание в допрос.
– А это свидание?
– Нет, если вам не хочется.
Мы одновременно улыбаемся, и Сара, склонившись через стол, чмокает меня в лоб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Надеюсь, что быстрый осмотр лимузина поможет уяснить, кто велел прикончить меня. Но багажник пуст, бардачок тоже, если не считать обычных документов на машину. Даже техпаспорт не помогает: владельцем числится некий Сэм Донавано – имя совершенно незнакомое. Поспешно обыскав мертвого водителя, я обнаруживаю бумажник и стопку документов – вполне достаточно, это и есть мистер Донавано.
Мое собственное облачение, хоть и разодрано, но явно подлежит восстановлению, и если мне удастся очистить его от всяческих телесных выделений, то я вполне смогу добраться до города. Я в состоянии перетянуть самые кровоточащие раны жгутами из рубашки Гарри, и какая же радость, что на этот раз мне не нужно переводить на перевязочный материал собственную одежду. Потребуется время, чтобы поймать машину до города, – даже если бы я слегка не кровоточил, остается хромота, так что я волочу свое бедное измученное тело, словно законченный бродяга, – а солнце уже готовится нырнуть за горизонт. Впрочем, темнота лишь поможет мне скрыть повреждения, а это как раз то, что требуется сейчас больше всего. Я сажусь под дуб и стараюсь не вырубиться.
План мой прост: дожидаюсь сумерек, а потом возвращаюсь в город и относительную безопасность моего гостиничного номера. Там я разоблачусь, погружусь в восхитительное облако постели и завершу этот день, отключившись в третий и последний раз.
Это в том случае, если больше никто не попытается меня убить.
12
Нет покоя нечестивцам. Не успеваю я вернуться в номер, стянуть облачение, принять столь необходимый мне душ, зашить кучу зияющих прорех в своей псевдоплоти, вновь натянуть человечью шкуру и начать переодеваться ко сну, как слышится стук в дверь. Я ковыляю пингвиньей походкой, на ходу натягивая штаны, и смотрю в глазок. Не может быть лишних предосторожностей с народом, что желает меня убить.
Это портье, славный парень по имени Альфонс, с которым я имел счастье познакомиться, покидая сегодня утром отель. Я открываю дверь.
– Добрый вечер, мистер Рубио, – слегка кланяется он. – Извините за беспокойство.
– Никакого беспокойства. – Я медлю. – Разве что вы хотите оповестить меня о чем-нибудь в этом роде.
– О нет, сэр. Для вас послание.
Я бросаю взгляд на телефон: индикатор сообщений не светится. Альфонс, должно быть, понял мое недоумение, так как продолжает:
– Я предпочел вручить вам его собственноручно, мистер Рубио, ибо таково было пожелание дамы, доставившей его мне.
Дамы? Альфонс кладет маленький розовый конверт на мою протянутую ладонь и получает взамен пять долларов. Довольный портье благодарит, желает мне доброго вечера и удаляется. Я закрываю дверь и сажусь на кровать.
Конверт источает насыщенный аромат духов, подсказывающий мне, что отправительница принадлежит к человечьему племени. Сара.
«Дорогой мистер Рубио, – читаю я, – буду Вам очень признательна, если Вы согласитесь сопровождать меня сегодня вечером в театр и после представления поужинать где-нибудь вместе. В Хэллоуин меня всегда освобождают от работы, и вместо того чтобы навешивать на себя карнавальные тряпки, я бы предпочла провести вечер со столь интересным, каким Вы кажетесь, собеседником. Если Вы сможете составить мне компанию, пожалуйста, подъезжайте к театру «Принц Эдуард» не позже половины восьмого. Надеюсь на встречу. Искренне ваша, Сара Арчер».
Не в моих правилах отвергать приглашение дамы на ужин, особенно когда она еще и подозреваемая. Но Сара Арчер… она интересна – даже интригующа – и на определенный манер привлекает меня, пусть и против воли, хотя меня просто корчит от остальных представителей ее рода. Однако с тех пор, как я в Нью-Йорке, о логике нужно забыть, и хотя ловить мне приходится в мутной воде, предпочитаю полагаться на интуицию.
Внизу Альфонс дает мне инструкции, как добраться до театра «Принц Эдуард», которые – вот сюрприз! – заключаются в том, что он заказывает такси. Я облачен в свой единственный здесь костюм, ладно скроенную пару в серую и черную полоску, пусть не с Родео-драйв, однако, как мне кажется, отлично сидящую. Я протягиваю Альфонсу очередную пятерку, он захлопывает дверцу, такси срывается с места и несется к самому сердцу театрального района. У меня совершенно не оставалось времени заправиться базиликом, но несмотря на абсолютную трезвость, нехватка травы не ввергает меня в панику, как раньше. Уверен, что перехвачу где-нибудь… когда-нибудь.
– «Принц Эдуард»? – спрашивает водитель. Чистый нью-йоркский выговор, ни малейшего следа иностранного акцента.
Я объясняю:
– Встречаюсь там кое с кем.
– Смотреть то представление?
– То представление? Спектакль в «Принце Эдуарде», да.
– Чертовски запутанное представление, – взад-вперед качает головой водитель. – Так мне и говорили: чертовски запутанное представление.
Я прибываю к театру «Принц Эдуард» целым и невредимым, причем на десять минут опережая график, так что успеваю досконально изучить толпу. Удивляет количество динов – по моей оценке, не меньше половины публики, что значительно выше средних по стране 10–12 процентов. Странно: то ли статистика врет, то ли спектакль поставил один из наших.
Я жду на краю тротуара, будто робкий подросток, пришедший на первое свидание, с каждой минутой все больше тревожась, а Сара не появляется. Обманула? Все уже заходят внутрь, не сомневаюсь, что представление вот-вот начнется.
Я озираюсь по сторонам, выглядываю в темноте такси, лимузин, какой-нибудь признак Сары. Ничего.
– Мистер Рубио? – это не голос Сары, однако имя мое, значит, хоть что-то начинается. Я поворачиваюсь и вижу билетершу – бедняжка до того малокровна, что чуть ли не насквозь просвечивает. – Вы Винсент Рубио? – Я говорю ей, что так оно и есть. – Ваша приятельница позвонила и сказала, что немного задержится. Ваш билет был заказан заранее, так что… вот он.
Мне вручают билет и сопровождают прямо к месту – третий ряд, в середине, между группой азиатских бизнесменов и пожилой парой, которой, судя по виду, все это уже наскучило.
Театр декорирован под джунгли: на стенах – тропические деревья и пещеры из папье-маше, сцена задрапирована тигрово-полосатой и леопардово-пятнистой материей, воздух наполнен звериным рыком и слоновьим ревом. Все это сгодилось бы для ресторана со сценой в окрестностях Санта-Барбары, но здесь, на Бродвее, выглядит жалко. Занавес опущен, публика гудит, а со стропил гордо свисает подсвеченный щит в тридцать футов длиной и пятнадцать высотой.
Он гласит: «МЭНИМЭЛ -МЮЗИКЛ!» И я понимаю, что вечер мне предстоит долгий-предолгий.
Признаю, что когда-то, в 1983 году, я был большим поклонником телевизионного сериала «Мэнимэл. Приключения профессора Чейза». Я был просто на седьмом небе от счастья, глядя, как доктор Джонатан Чейз борется с преступностью, как он приходит в ярость и в мгновение ока превращается в диких животных, но я, видать, один был такой, потому что не прошло и трех месяцев, как сериал закрыли, отправив на свалку низкобюджетного, высококонцептуального телевидения. Но даже самые несгибаемые из фанатов «Мэнимэла» не могли высидеть два с половиной часа, наблюдая, как получеловек-полулеопард поет и танцует, расследуя контрабанду наркотиков.
В первой песне, которая называлась «Невероятный человек-леопард, я люблю тебя», к примеру, были такие слова: «Да, я знала, что ты дикий кот, но к тебе устремлен мой полет». И после этого я решил отключить мозг, так как на сегодня в его услугах более не нуждаюсь.
Через двадцать минут, в течение которых я подвергаюсь испытанию еще двумя музыкальными номерами и чечеткой в четыре ноги, я вдруг ощущаю чечетку на собственном плече.
– Это место занято? – раздается шепот, и я оборачиваюсь, готовый грудью встать на защиту свободного кресла.
– Представьте себе… – И тут замечаю рыжую гриву, ниспадающую на обнаженные плечи, короткое ярко-желтое платье, заметное с другого конца города, и знакомую фигуру, во все это упакованную. Сердце мое бьется о ребра, будто запертый в клетке Кинг-Конг. – Оно зарезервировано для приятельницы, – говорю я.
Сара непринужденно опускается на мягкое сиденье, склоняется ко мне и шепчет прямо в ухо:
– Ваша приятельница не будет возражать, если я займу ее место?
– Не думаю, – отзываюсь я, сдерживая эмоции и стараясь привести в норму сердцебиение. – На самом деле, я только вчера с ней познакомился.
– И она уже стала приятельницей?
Я пожимаю плечами:
– Похоже на то. Она пригласила меня в театр.
– У нее контрамарки. – Она скрещивает ноги и поправляет платье. – Я много пропустила?
Перейдя на библиотечный шепот, я стараюсь посвятить Сару в основные хитросплетения «Мэнимэл-мюзикла». Беда в том, что их не слишком-то много:
– Значит, так… парень, что бродит по сцене, он человек, но в придачу еще и кот. А есть еще контрабандисты.
Мы терпеливо внимаем песням о леопардах, львах, барсуках, контрабанде наркотиков («Принял дозу, принял две, закружилось в голове»), опять о леопардах, и в конце концов до антракта все завершается выступлением исключительно мрачного доктора Чейза, оплакивающего свое горькое пребывание в двух ипостасях. Публика рукоплещет – мы с Сарой тупо следуем общему примеру, – и в зале вспыхивает свет. Нужно с толком провести пятнадцать минут до второго акта.
– Желаете выпить? – спрашиваю я. – Могу принести что-нибудь из бара.
Сара качает головой:
– Здесь не разрешают входить в зал с напитками. Я пойду с вами.
Когда мы выбираемся из партера – всю дорогу мужчины человечьего племени с вожделением пялятся на Сару, и хотя она не моей породы, я все равно задираю нос, – немногочисленные бары «Принца Эдуарда» уже забиты полупьяными театралами, жаждущими расширить сознание для восприятия второй части этого опуса. Мы с Сарой занимаем очередь за парой динов, облаченных пожилыми супругами. Их запахи – красное дерево, тлеющее в камине, – почти один от другого неотличимы, и хотя то, что с годами запахи мужа и жены становятся все более и более похожими, – это лишь старая сказка, ежедневно я получаю эмпирические свидетельства, заставляющие в нее поверить.
Пожилые супруги оборачиваются – должно быть, уловили мой запах – и кивают мне: дружеское приветствие, с которым мы, динозавры, иногда обращаемся к незнакомцам нашего рода, подобно владельцу старинного автомобиля, сигналящему товарищу по увлечению, сидящему за рулем такого же обтекаемого «мустанга» 1973 года. Но затем они видят Сару – обоняют Сару или, вернее говоря, не обоняют Сару, – и улыбки их вянут, тут же сменяясь гримасами отвращения.
Мне хочется завопить: «Она – свидетель! Может, и приятельница, но не более того!» С другой стороны, слишком горячо протестовать тоже не хочется.
– Длинная очередь, – говорю я лишь для того, чтобы нарушить молчание.
– Да уж, – кивает Сара. – Так можно не успеть к началу второго акта.
– Да. Верно. Не хотелось бы пропустить.
– Так вам нравится? – интересуется она, обольстительно теребя юбку изящным кулачком.
– Представление? Конечно. Он человек, он зверь… он Мэнимэл. Как можно пропустить такое?
– А-а. – Она кажется разочарованной.
– А вам?
– О, конечно, конечно. То есть я хочу сказать, чему же тут не нравиться, так? Тут тебе и леопарды, и…
– И тигры, – монотонно поддакиваю я.
– Точно. И тигры.
Мы лжем. Оба. И оба это понимаем.
Хихикая, мы рука об руку пересекаем вестибюль, спускаемся по лестнице и покидаем «Принц Эдуард», словно школьники, впервые прогуливающие урок.
Часом позже мы все еще пересмеиваемся, хотя самое заразительное веселье иссякло пятнадцать минут назад. На некоторое время мы оказались в затруднительном положении, один приступ хохота сменялся другим, так что у нас никак не получалось сделать заказ в маленькой греческой таверне, которую мы обнаружили неподалеку от театра. В конце концов я был вынужден прикусить язык, чтобы прекратить смех, чуть не сменившийся слезами и поездкой в больницу: у меня отвалилась коронка, и настоящий, острый зуб с совершенно неожиданной силой прищемил язык. К счастью, я ухитрился сделать вид, что мне срочно нужно в туалет, закрепил там коронку, удостоверился, что язык мой во время обеда не выскочит изо рта прямо на колени Саре, и ко второй попытке принять у нас заказ успел вернуться к столу. И теперь мы ждем, беседуем, пьем.
– Нет, нет… – Сара потягивает вино, и губы ее оставляют на стекле изысканный красный отпечаток, – …вовсе не так. Я вполне могу себе представить, что кому-то это по вкусу.
– Но не вам.
– Не мне. Антропоморфизм очень хорош и все такое, но…
– Богатое слово, мэм…
– …но мне трудно представить себе, что весь мир населен человеко-кошками, которые живут среди нас по своим законам, а мы и понятия о них не имеем.
– Не достоверно?
– Нет, просто неинтересно.
Прибывают закуски, и мы лениво макаем лепешки в хумус, цацики и тараму. Наш официант настолько грек, что дальше некуда – на Хэллоуин он нарядился в жилет с открытой спиной а-ля Зорба, – и оглашает коронные блюда с таким удовольствием, что каждое слово аппетитно само по себе. Сара советуется со мной относительно выбора, и я предлагаю «греческое ассорти», рассудив, что всегда смогу стянуть оттуда то, что ей окажется не по вкусу.
Я дохожу до того, что вылавливаю по возможности весь базилик и укроп из собственной порции; процедура почти автоматическая – вилка погружается и поднимается, прежде чем я успеваю проконтролировать движение. Что бы мы ни делали сейчас – я и Сара, – все почему-то кажется правильным, и впервые за долгое время я не ощущаю потребности пожевать травки. Что касается Сары, то она просит меня помочь с базиликом на ее блюде, и поскольку на нее он нужного действия все равно не произведет, я только рад оказать ей подобную услугу.
Щурясь в полумраке ресторана, Сара пристально изучает мое лицо, так что лоб ее морщится очаровательными дюнками. Ее взгляд блуждает по моей физиономии, делая остановки на носу, на губах, на подбородке.
– Я что, запачкался? – Неожиданно смутившись, я хватаю салфетку и судорожно вытираю губы и подбородок, дабы начисто удалить греческие деликатесы, осевшие на моем лице.
– Вовсе нет, – хихикает Сара. – Это… я имею в виду… усы.
– Вам не нравится?
Должно быть, Сара увидела, что я задет, так как поторопилась уверить меня в обратном:
– Нет-нет, мне нравится! Очень! Просто когда я увидела вас… ну, вчера вечером… вы были чисто выбриты.
На это мне сказать нечего. Изменения в облачение вносятся, как правило, постепенно, дабы создать впечатление естественного процесса, – к примеру, серию грудных мускулов от Нанджутсу, о покупке которой я подумывал в годы самовлюбленности, следует наращивать не один месяц, – но усы, насколько мне известно, всегда были короткой дорожкой к мужественности.
– Они фальшивые, верно?
– Конечно нет! – негодую я. – Такие же настоящие, как все остальное.
Сара снова хихикает, импульсивно склоняется ко мне и что есть сил дергает ус. Это, как правило, не больно, однако тонкий слой эпоксидной смолы под маской передает рывок истинной шкуре, так что мое «ой!» вполне натурально.
Изрядно сконфуженная Сара, густо покраснев, отворачивается:
– Простите! Я, правда, думала…
– В нашей семье волосы растут быстро, – говорю я, стараясь вернуть разговор в легкомысленное русло. – Моя мать была из породы терьеров.
Сара смеется, и я с радостью вижу, как встает и с извинениями покидает столик ее досада.
– Если вам не нравится, я могу сбрить их.
– Честное слово, нравится. Клянусь. – И она крестит сердце изящным пальчиком.
Мы едим дальше. И пьем. И болтаем.
– Как продвигается дело? – спрашивает она, наполняя бокал.
– Это деловой ужин?
– Нет, если вам этого не хочется.
Это намек? Надо быть начеку.
– Нет-нет, все просто замечательно. Дело далеко не закрыто. Улики, улики и еще раз улики, вот жизнь детектива. Соедини их, охлади до готовности и смотри, что получилось.
Сара разделывается с бутылкой вина – господи, она умеет пить – и заказывает следующую.
– Меня вы толком еще не расспрашивали, – замечает она. – По-настоящему.
– Не очень-то учтиво превращать свидание в допрос.
– А это свидание?
– Нет, если вам не хочется.
Мы одновременно улыбаемся, и Сара, склонившись через стол, чмокает меня в лоб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34