Нынче в моде облачения в стиле ретро; я и сам подумывал, не добавить ли волос на груди – аксессуар 513, стиль «Коннери № 2» – и золотых цепей в придачу. Вполне подошло бы к моим усам, по поводу которых, должен заметить, я за весь день не услышал ни одного отрицательного отзыва.
Мы представлены друг другу по всей форме, и пару минут я заверяю доктора Гордона – молодого ученого, – что от меня в Совет не просочится ни капли информации. Последнее время здесь явно пребывают в некотором беспокойстве.
– Доктор Гордон работает над перемещением белка вторичных рецепторов, – объясняет доктор Валлардо научной тарабарщиной, от которой мои мозги скручиваются, словно старое посудное полотенце. – Он ищет способ использования цитозина от одной цепи ДНК и…
– Тпру, тпру, док, подождите. – Я здесь не больше минуты, а голова уже кругом идет.
– Я что, слишком быстро? – спрашивает доктор.
– Можно сказать и так. – На самом деле я просто ни слова не понимаю. – Можете вы объяснить по-простому?
– Разве вы не читали моих публикаций?
– Стыдно признаться, не довелось. Знаю лишь в общих чертах, чем вы тут занимаетесь, не более того.
Доктор Валлардо задумывается, густые брови шевелятся так, словно на лбу у него примостились две гусеницы.
– Пойдемте, пойдемте. – Он явно принял какое-то решение, и мы покидаем молодого ученого, который только рад вернуться к работе.
Валлардо проводит меня через всю лабораторию и вниз по лестнице, говоря при этом:
– Обо мне… как бы это выразиться… ходят самые вздорные слухи. – Он отпирает очередную раздвижную дверь. – Все эти годы затворничества, да, да.
– В данном случае речь не о том, – возражаю я, хотя частично и о том. – Я в основном просматривал обзоры ваших исследований.
– Да, да. Это, наверное, более подходящий вариант.
Мы входим в коридор, весь, от пола до потолка, заполненный рядами флюоресцирующих трубок, пульсирующих бледно-фиолетовым сиянием. Доктор Валлардо ступает в середину прохода, вскидывает руки и делает пируэт, словно балерина. Ему вторят Фрэнк и Питер, и при виде этих бегемотов, танцующих «Щелкунчик», я чуть не впадаю в истерику.
– Слабое ультрафиолетовое излучение, – объясняет доктор Валлардо, предлагая мне последовать его примеру. – Убивает поверхностные бактерии. Мы пробовали облучать сильнее, но это плохо сказывается на здоровье, да, да.
Как утешительно. Я неохотно поднимаю руки и присоединяюсь к пляске Валлардо, Фрэнка и Питера.
Вволю покружившись, мы выходим с другой стороны коридора продезинфицированные и готовые ко всему, что воспоследует.
– Сейчас я закрою за нами дверь, и свет погаснет, – сообщает доктор Валлардо лично мне – я так понимаю, что Фрэнк и Питер все это уже слышали. – Мы окажемся в полной темноте, но не беспокойтесь, это нормально, да. Откроется другая дверь, и я проведу вас туда. Она тоже закроется, и некоторое время будет довольно темно, да. Так что оставайтесь совершенно неподвижны, чтобы ни во что не врезаться. Освещение минимально, на то есть свои причины.
– Готов, – киваю я.
С электрическим щелчком гаснут огни. Я слышу шуршание еще одной раздвижной двери, и чувствую сильную руку на своем локте. Меня ведут вперед, и я ощущаю дуновение, когда за нами скользит, закрываясь, дверь. Мы ждем.
– Вы правы, док. Я ни черта не вижу. – Из Медицинского центра Кука мы вышли в калькуттскую темницу.
– Подождите, – успокаивает меня доктор Валлардо. – Скоро вы все увидите, да, да.
Но пока ничего. Ничего. Ничего. О… похоже… какое-то грейпфрутовое сияние, колеблющееся между желтым и розовым, на уровне пояса, но далеко… а вот еще одно, больше похожее на свежевыжатый апельсиновый сок… и еще, и еще. И вот уже мерцают сотни маленьких светящихся ящичков, впечатлив мои зрительные нервы до такой степени, что я наконец перестаю сомневаться, где нахожусь: в инкубационной камере.
– Огни, которые вы видите – меняющиеся цвета, тона, оттенки, – все это побочные продукты химических и тепловых факторов каждого отдельного инкубатора. – Доктор Валлардо ведет меня по комнате, похваляясь своими творениями. – Голубые, к примеру, яйца оплодотворены последними. Мы не собираемся доводить их до желтого или оранжевого свечения еще три недели. Затем, удостоверившись, разумеется, что оплодотворение прошло успешно, мы сможем увеличить температуру, да…
Пока доктор Валлардо разливается соловьем, я пытаюсь обнаружить признаки мистификации, выискивая леску на спине летающего чародея. Вопреки прочитанному о докторе Валлардо и его работе, первое впечатление склоняет меня к недоверию. Легко допускать все это, сидя на собрании Совета в подвале на другом конце страны, – хорошо, есть в Нью-Йорке врач, который утверждает, будто может соединять гены динов различных видов, производя смешанное потомство, и что нам следует предпринять, если это дойдет до Лос-Анджелеса? Тогда речь шла о политическом решении, основанном исключительно на выборе оптимальных действий по защите общественных интересов в подобной, чисто гипотетической ситуации, но теперь, в этой камере, я чувствую все куда острее, и от возможных последствий мои собственные репродуктивные органы сжимаются в комок.
В каждом инкубаторе находится яйцо, и все они разные, их размеры варьируют от бейсбольного мяча до баскетбольного, но при этом, вне всяких сомнений, они остаются яйцами динозавров. Сложные наборы зажимов и резиновых подкладок хаотично обволакивают каждое яйцо в его колыбели, поднимают его, переворачивают и осторожно возвращают на место. Маленький монитор, прикрепленный к верхушке каждого инкубатора, считывает то, что я принимаю за всевозможные показатели состояния организма, хотя и трудно представить, чтобы у только что оплодотворенного яйца можно было замерить слишком много показателей.
Все это напоминает совершенно нелепую киношку, которая шла несколько лет назад и имела невероятный коммерческий успех; люди ходили смотреть ее, дабы подкрепить наихудшие свои опасения относительно нашего рода, а мы, дины, – дабы подкрепить наихудшие наши опасения относительно того, что мы действительно вызываем наихудшие опасения у людей, а потому нас следует стереть с лица земли в ту минуту, как мы решим заявить о своем присутствии; в общем, неудивительно, что фильм этот собрал кучу денег. Основная идея фильма, насколько я помню, заключалась в том, что человечий ученый использует ископаемую ДНК – ха! – чтобы воссоздать целую артель динозавров и держать нас в плену на острове где-то в южной части Тихого океана якобы для устройства увеселительного парка, да только мы умудряемся освободиться и убиваем всех людей подряд, не задумываясь, зачем нам это надо или каковы они на вкус.
Одним словом, полная чепуха, особенно то, как изобразили нас, бедных Рапторов. Мы можем быть опасными, да, но мы не убиваем без разбора, и я никогда не слышал, чтобы кто-то из нас убил человека без веских на то оснований. Впрочем, вытащить нас из пробирки и запереть в клетках, будто диких зверей, это ли не веское основание?
Я понимаю, что все это не более чем развлечение, целлулоидные фантазии для безмозглого человечьего быдла, которое даже в самых жутких кошмарах не может себе вообразить встречу с настоящим живым динозавром, не говоря уж о том, чтобы этот динозавр вел уголовное расследование, проявлял пленку, подавал напитки в «Дин-о-Мэт» или стоял во главе ведущей в мире фармацевтической компании, хотя от этого легче не становится.
Но если что-то произвело на меня впечатление в этом фильме и вспомнилось сейчас, так это немыслимые финансовые затраты на выделение ДНК и получение всего генетического кода для инкубации одного-единственного яйца. Поскольку у парня из фильма было до хрена деловых связей, а у доктора Валлардо все устроено значительно круче, я снова поражаюсь, откуда он берет деньги на свои исследования. И на этот раз спрашиваю его.
– В основном конфиденциальные жертвователи, – объясняет доктор. – Конечно же, я не могу использовать больничные фонды, поскольку многие из попечителей принадлежат к человечьему племени, да, но у меня есть друзья в правлении, благодаря которым никто не мешает нашей работе.
– Конфиденциальные жертвователи, как, например?…
– Если я скажу, они потеряют свою конфиденциальность, да, – грозит мне пальцем доктор Валлардо.
– Может быть, я сам догадаюсь?
– Очередное озарение?
– Догадка, основанная на фактах.
Он пожимает плечами и отворачивается, чтобы осмотреть яйцо.
– Я же не могу запретить вам гадать, правда?
Не может.
– Был жертвователем Донован Берк?
– Кто?
– Донован – Берк, – повторяю я чуть ли не по слогам.
Он опять пожимает плечами:
– Это имя мне незнакомо. Жертвуют многие, обычно небольшие суммы. Всех не упомнишь.
– Около двух лет назад он был еще и вашим пациентом. Раптор-самец.
Доктор Валлардо устраивает целый спектакль, будто бы пытаясь вспомнить: закатывает глаза, трет подбородок, но меня не проведешь.
– Нет, – качает он головой. – Пациента с таким именем я не припоминаю.
– Его невестой была Джейси Холден, Колеофизис.
Он опять качает головой, и я опять не верю ему.
– Вы говорите, они проходили обследование?
– Я этого не говорил, но все именно так.
– Да, да… Никаких воспоминаний. Так много лиц.
– Что ж, возможно, они не были крупными жертвователями.
– Возможно.
– А как насчет доктора Наделя?
– Кевин Надель?
Ура, победа – доктор хоть в чем-то признался.
– Да, окружной коронер. Он принадлежал к жертвователям?
– Не думаю.
– Но вы его знаете.
– Мы вместе учились медицине, да. Старый друг. Но он работает на правительство – какие уж там деньги.
– Так, может, вы подбрасывали ему наличных?
– Я друзьям взаймы не даю.
– А если не взаймы?
– Вы пытаетесь меня в чем-то уличить? – спрашивает он, и я предпочитаю спустить дело на тормозах, не дожидаясь, пока два Бронта запихнут меня в стеклянный ящик и вышвырнут вон.
– Давайте продолжим. – Занимайте места – основное представление начинается. – Был ли жертвователем Раймонд Макбрайд?
К счастью, доктор Валлардо уже положил на место яйцо размером с шар для боулинга, а иначе конкретно этот эксперимент закончился бы, разбившись вдребезги. Доктор подзывает телохранителей, усердно изучающих яйца поменьше:
– Фрэнк, Питер, не могли бы вы подождать за дверью?
Парочка Бронтозавров подчиняется. Доктор Валлардо ждет, пока за ними не закроется дверь, и только затем поворачивается ко мне, изо всех сил стараясь удержать доброжелательную мину.
– Вы говорили с ним? – Через всю комнату я слышу, как он скрежещет зубами. – То есть прежде чем он скончался?
Я рассчитываю на какую-то реакцию, но нет, ничего особенного. Что ж, поднажмем так, чтобы брызги полетели.
– Я разговаривал с его женой, – заявляю я со всей возможной многозначительностью. – У нас была долгая беседа. Она многое мне поведала.
Он на удочку не поддается.
– Мистер Макбрайд, да упокоится душа его, был среди жертвователей, да. И, в общем, этого не скрывал. Он полностью поддерживал мою работу, да, да.
– Полностью… Так речь идет о тысячах? Сотнях тысяч? Миллионах?
– Боюсь, что этого я вам сообщить не смогу.
– Даже если я очень попрошу?
– Даже если очень.
Столкновение лоб в лоб. Не отступать. Кто кого пересилит? Я предпочитаю сражаться именно так. Битва взглядов – кто первый моргнет, тот проиграл.
Проклятье. Так нечестно – у меня врожденная сухость в глазах. Ладно, по крайней мере, я убедился, что Макбрайд был среди жертвователей, хотя точных сумм и не выяснил.
– Зачем понадобилось Раймонду Макбрайду финансировать опыты ученого, чья работа ему до лампочки? Они с миссис Макбрайд оба Карнотавры. Им ваше лечение ни к чему.
– Как я могу прочитать мысли покойного? – удивляется доктор. – Возможно, он хотел помочь сообществу динозавров в целом, да, да.
– Не думаете ли вы, что Раймонда Макбрайда убил некто, не одобрявший финансирование ваших проектов?
– Понятия не имею, почему был убит мистер Макбрайд. Если бы я знал, немедленно отправился бы в полицию, да.
– Но вы допускаете, что мистера Макбрайда убили из-за того, что он впутался в ваши дела? – За неимением дневной работы, последнее время я слишком часто по ночам смотрел телевизионные инсценировки судебных разбирательств, так что теперь изо рта у меня лезет вся эта прокурорская муть.
Глубокий вздох – последнее время мои свидетели издают их все чаще и чаще, – и он произносит:
– Все возможно, мистер Рубио. Абсолютно все. – С губ Валлардо не сползает ужасно раздражающая меня улыбка. Это не более чем деталь облачения, не удивлюсь, если окажется, что доктор воспользовался аксессуаром производства «Нанджутсу корпорэйшн» № 418, «Постоянное Оживление». В голове у этого доктора будто высокая и толстая стена, и, похоже, гиблое дело пытаться ее раскурочить. Но возможно – не более чем возможно, – я смогу обогнуть эту стену.
Я, словно от нечего делать, небрежно обхожу комнату, будто бы невзначай бросая взгляд на инкубаторы. Все в порядке, возвещаю я этой прогулкой, все расслабились. Углубившись в недра лаборатории, я обнаруживаю секцию яиц, развившихся явно более прочих. Это выпускной класс инкубационной камеры доктора Валлардо, ребята, подруливающие к школе на крутых машинах под восторженными взглядами девчонок. Излучатели заливают скорлупу темно-красным, почти коричневым сиянием. В наборах акварельных красок этот цвет назвали бы «умброй жженой».
– А это что? – спрашиваю я, показывая на продолговатое яйцо. – Оно больше остальных.
Лучась отеческой гордостью, доктор Валлардо натягивает пару резиновых перчаток и осторожно поглаживает хрупкую оболочку.
– Это Филипп, – сообщает он нежным воркующим голосом. – Филипп зашел дальше всех остальных наших питомцев.
– Но он даже не проклюнулся.
– Конечно нет, – отвечает доктор, продолжая поглаживать скорлупу. – Мы еще ни разу не достигали этой стадии.
– Но я слышал…
– …всякие глупости, – заканчивает за меня доктор Валлардо. – До вас, должно быть, дошли сведения, будто из моих яиц уже кто-то вылупился, да? Увы, рано еще говорить о такой удаче. Но слухи опережают действительность.
Вот именно. На Совете об этом сообщили как о свершившемся факте: доктор Эмиль Валлардо создал живого смешанного детеныша, хотя из неведомых составных. Обычно у меня не было оснований сомневаться в истинности полученной на Совете информации, но если у доктора Валлардо действительно вылупился смешанный дин, какой же смысл ему скрывать успешное завершение многолетнего труда?
– И сколько времени пройдет, прежде чем Филипп вылезет из яйца? – интересуюсь я.
– Если он вылезет вообще, то борьба начнется не ранее, чем через три недели или около того. Он почти полностью сформировался, но должен еще набраться силенок, да. – Затем, включив дополнительный свет, обычную двадцатипятиваттную лампочку, вставленную в стенку инкубатора, он спрашивает: – Хотите посмотреть на него?
Чего не сделаешь ради науки.
– Будьте любезны.
Доктор Валлардо осторожно перемещает хрупкое яйцо поближе к лампе – левая рука его по-прежнему дрожит, – обращаясь с ним, будто ребенок, которому мама разрешила подержать свою любимую фарфоровую куклу.
Скорлупа тоньше, чем я думал, и когда она оказывается против света, появляется смутный силуэт, беззаботно плавающий в центре яйца в окружении известково-молочной плазмы.
– Если вы приглядитесь, – показывает доктор на тупой и более округлый конец яйца, – то заметите зубчатую оборку вокруг головы Филиппа, да.
– Будто у Трицератопа.
– Да, да, Филипп – дитя отца Трицератопа и матери Диплодока.
Отец Трицератоп – так может, это его ребенок? Врачу, помоги себе сам, так, что ли? И я спрашиваю:
– Вы женаты?
– Знаю, о чем вы думаете, мистер Рубио, и отвечаю: нет, это не мое яйцо. Филипп будет моим племянником, да, да.
Какова бы ни была его родословная, Филипп обещает стать весьма крупным, если ему суждено когда-нибудь вырваться из этой скорлупы. Трицератопы достаточно велики и без того, чтобы наращивать их генами Диплодока. А может, тут все и не так получается. Не имею ни малейшего представления, да и, говоря откровенно, ни малейшего желания вступать в длительную дискуссию на эту тему.
Однако не могу не заметить эти характерные черты Диплодока в юном (очень юном) Филиппе – мягкие изгибы спины, округлая голова, сочетающиеся и сливающиеся с костистой чешуей, что уже начинает формироваться на еще даже не младенческой шкуре Филиппа. Хвост, слишком короткий для Диплодока и слишком длинный для Трицератопа, будто игрушечная спиралька свернут кольцами под плодом и готов распуститься где-то в ближайшие три недели. Также и лапы, одновременно длинные и коренастые, являют собой превосходную смесь обоих существ, и я ловлю себя на мысли о том, какая жизнь уготована Филиппу, если получится у него живым явиться этому миру:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Мы представлены друг другу по всей форме, и пару минут я заверяю доктора Гордона – молодого ученого, – что от меня в Совет не просочится ни капли информации. Последнее время здесь явно пребывают в некотором беспокойстве.
– Доктор Гордон работает над перемещением белка вторичных рецепторов, – объясняет доктор Валлардо научной тарабарщиной, от которой мои мозги скручиваются, словно старое посудное полотенце. – Он ищет способ использования цитозина от одной цепи ДНК и…
– Тпру, тпру, док, подождите. – Я здесь не больше минуты, а голова уже кругом идет.
– Я что, слишком быстро? – спрашивает доктор.
– Можно сказать и так. – На самом деле я просто ни слова не понимаю. – Можете вы объяснить по-простому?
– Разве вы не читали моих публикаций?
– Стыдно признаться, не довелось. Знаю лишь в общих чертах, чем вы тут занимаетесь, не более того.
Доктор Валлардо задумывается, густые брови шевелятся так, словно на лбу у него примостились две гусеницы.
– Пойдемте, пойдемте. – Он явно принял какое-то решение, и мы покидаем молодого ученого, который только рад вернуться к работе.
Валлардо проводит меня через всю лабораторию и вниз по лестнице, говоря при этом:
– Обо мне… как бы это выразиться… ходят самые вздорные слухи. – Он отпирает очередную раздвижную дверь. – Все эти годы затворничества, да, да.
– В данном случае речь не о том, – возражаю я, хотя частично и о том. – Я в основном просматривал обзоры ваших исследований.
– Да, да. Это, наверное, более подходящий вариант.
Мы входим в коридор, весь, от пола до потолка, заполненный рядами флюоресцирующих трубок, пульсирующих бледно-фиолетовым сиянием. Доктор Валлардо ступает в середину прохода, вскидывает руки и делает пируэт, словно балерина. Ему вторят Фрэнк и Питер, и при виде этих бегемотов, танцующих «Щелкунчик», я чуть не впадаю в истерику.
– Слабое ультрафиолетовое излучение, – объясняет доктор Валлардо, предлагая мне последовать его примеру. – Убивает поверхностные бактерии. Мы пробовали облучать сильнее, но это плохо сказывается на здоровье, да, да.
Как утешительно. Я неохотно поднимаю руки и присоединяюсь к пляске Валлардо, Фрэнка и Питера.
Вволю покружившись, мы выходим с другой стороны коридора продезинфицированные и готовые ко всему, что воспоследует.
– Сейчас я закрою за нами дверь, и свет погаснет, – сообщает доктор Валлардо лично мне – я так понимаю, что Фрэнк и Питер все это уже слышали. – Мы окажемся в полной темноте, но не беспокойтесь, это нормально, да. Откроется другая дверь, и я проведу вас туда. Она тоже закроется, и некоторое время будет довольно темно, да. Так что оставайтесь совершенно неподвижны, чтобы ни во что не врезаться. Освещение минимально, на то есть свои причины.
– Готов, – киваю я.
С электрическим щелчком гаснут огни. Я слышу шуршание еще одной раздвижной двери, и чувствую сильную руку на своем локте. Меня ведут вперед, и я ощущаю дуновение, когда за нами скользит, закрываясь, дверь. Мы ждем.
– Вы правы, док. Я ни черта не вижу. – Из Медицинского центра Кука мы вышли в калькуттскую темницу.
– Подождите, – успокаивает меня доктор Валлардо. – Скоро вы все увидите, да, да.
Но пока ничего. Ничего. Ничего. О… похоже… какое-то грейпфрутовое сияние, колеблющееся между желтым и розовым, на уровне пояса, но далеко… а вот еще одно, больше похожее на свежевыжатый апельсиновый сок… и еще, и еще. И вот уже мерцают сотни маленьких светящихся ящичков, впечатлив мои зрительные нервы до такой степени, что я наконец перестаю сомневаться, где нахожусь: в инкубационной камере.
– Огни, которые вы видите – меняющиеся цвета, тона, оттенки, – все это побочные продукты химических и тепловых факторов каждого отдельного инкубатора. – Доктор Валлардо ведет меня по комнате, похваляясь своими творениями. – Голубые, к примеру, яйца оплодотворены последними. Мы не собираемся доводить их до желтого или оранжевого свечения еще три недели. Затем, удостоверившись, разумеется, что оплодотворение прошло успешно, мы сможем увеличить температуру, да…
Пока доктор Валлардо разливается соловьем, я пытаюсь обнаружить признаки мистификации, выискивая леску на спине летающего чародея. Вопреки прочитанному о докторе Валлардо и его работе, первое впечатление склоняет меня к недоверию. Легко допускать все это, сидя на собрании Совета в подвале на другом конце страны, – хорошо, есть в Нью-Йорке врач, который утверждает, будто может соединять гены динов различных видов, производя смешанное потомство, и что нам следует предпринять, если это дойдет до Лос-Анджелеса? Тогда речь шла о политическом решении, основанном исключительно на выборе оптимальных действий по защите общественных интересов в подобной, чисто гипотетической ситуации, но теперь, в этой камере, я чувствую все куда острее, и от возможных последствий мои собственные репродуктивные органы сжимаются в комок.
В каждом инкубаторе находится яйцо, и все они разные, их размеры варьируют от бейсбольного мяча до баскетбольного, но при этом, вне всяких сомнений, они остаются яйцами динозавров. Сложные наборы зажимов и резиновых подкладок хаотично обволакивают каждое яйцо в его колыбели, поднимают его, переворачивают и осторожно возвращают на место. Маленький монитор, прикрепленный к верхушке каждого инкубатора, считывает то, что я принимаю за всевозможные показатели состояния организма, хотя и трудно представить, чтобы у только что оплодотворенного яйца можно было замерить слишком много показателей.
Все это напоминает совершенно нелепую киношку, которая шла несколько лет назад и имела невероятный коммерческий успех; люди ходили смотреть ее, дабы подкрепить наихудшие свои опасения относительно нашего рода, а мы, дины, – дабы подкрепить наихудшие наши опасения относительно того, что мы действительно вызываем наихудшие опасения у людей, а потому нас следует стереть с лица земли в ту минуту, как мы решим заявить о своем присутствии; в общем, неудивительно, что фильм этот собрал кучу денег. Основная идея фильма, насколько я помню, заключалась в том, что человечий ученый использует ископаемую ДНК – ха! – чтобы воссоздать целую артель динозавров и держать нас в плену на острове где-то в южной части Тихого океана якобы для устройства увеселительного парка, да только мы умудряемся освободиться и убиваем всех людей подряд, не задумываясь, зачем нам это надо или каковы они на вкус.
Одним словом, полная чепуха, особенно то, как изобразили нас, бедных Рапторов. Мы можем быть опасными, да, но мы не убиваем без разбора, и я никогда не слышал, чтобы кто-то из нас убил человека без веских на то оснований. Впрочем, вытащить нас из пробирки и запереть в клетках, будто диких зверей, это ли не веское основание?
Я понимаю, что все это не более чем развлечение, целлулоидные фантазии для безмозглого человечьего быдла, которое даже в самых жутких кошмарах не может себе вообразить встречу с настоящим живым динозавром, не говоря уж о том, чтобы этот динозавр вел уголовное расследование, проявлял пленку, подавал напитки в «Дин-о-Мэт» или стоял во главе ведущей в мире фармацевтической компании, хотя от этого легче не становится.
Но если что-то произвело на меня впечатление в этом фильме и вспомнилось сейчас, так это немыслимые финансовые затраты на выделение ДНК и получение всего генетического кода для инкубации одного-единственного яйца. Поскольку у парня из фильма было до хрена деловых связей, а у доктора Валлардо все устроено значительно круче, я снова поражаюсь, откуда он берет деньги на свои исследования. И на этот раз спрашиваю его.
– В основном конфиденциальные жертвователи, – объясняет доктор. – Конечно же, я не могу использовать больничные фонды, поскольку многие из попечителей принадлежат к человечьему племени, да, но у меня есть друзья в правлении, благодаря которым никто не мешает нашей работе.
– Конфиденциальные жертвователи, как, например?…
– Если я скажу, они потеряют свою конфиденциальность, да, – грозит мне пальцем доктор Валлардо.
– Может быть, я сам догадаюсь?
– Очередное озарение?
– Догадка, основанная на фактах.
Он пожимает плечами и отворачивается, чтобы осмотреть яйцо.
– Я же не могу запретить вам гадать, правда?
Не может.
– Был жертвователем Донован Берк?
– Кто?
– Донован – Берк, – повторяю я чуть ли не по слогам.
Он опять пожимает плечами:
– Это имя мне незнакомо. Жертвуют многие, обычно небольшие суммы. Всех не упомнишь.
– Около двух лет назад он был еще и вашим пациентом. Раптор-самец.
Доктор Валлардо устраивает целый спектакль, будто бы пытаясь вспомнить: закатывает глаза, трет подбородок, но меня не проведешь.
– Нет, – качает он головой. – Пациента с таким именем я не припоминаю.
– Его невестой была Джейси Холден, Колеофизис.
Он опять качает головой, и я опять не верю ему.
– Вы говорите, они проходили обследование?
– Я этого не говорил, но все именно так.
– Да, да… Никаких воспоминаний. Так много лиц.
– Что ж, возможно, они не были крупными жертвователями.
– Возможно.
– А как насчет доктора Наделя?
– Кевин Надель?
Ура, победа – доктор хоть в чем-то признался.
– Да, окружной коронер. Он принадлежал к жертвователям?
– Не думаю.
– Но вы его знаете.
– Мы вместе учились медицине, да. Старый друг. Но он работает на правительство – какие уж там деньги.
– Так, может, вы подбрасывали ему наличных?
– Я друзьям взаймы не даю.
– А если не взаймы?
– Вы пытаетесь меня в чем-то уличить? – спрашивает он, и я предпочитаю спустить дело на тормозах, не дожидаясь, пока два Бронта запихнут меня в стеклянный ящик и вышвырнут вон.
– Давайте продолжим. – Занимайте места – основное представление начинается. – Был ли жертвователем Раймонд Макбрайд?
К счастью, доктор Валлардо уже положил на место яйцо размером с шар для боулинга, а иначе конкретно этот эксперимент закончился бы, разбившись вдребезги. Доктор подзывает телохранителей, усердно изучающих яйца поменьше:
– Фрэнк, Питер, не могли бы вы подождать за дверью?
Парочка Бронтозавров подчиняется. Доктор Валлардо ждет, пока за ними не закроется дверь, и только затем поворачивается ко мне, изо всех сил стараясь удержать доброжелательную мину.
– Вы говорили с ним? – Через всю комнату я слышу, как он скрежещет зубами. – То есть прежде чем он скончался?
Я рассчитываю на какую-то реакцию, но нет, ничего особенного. Что ж, поднажмем так, чтобы брызги полетели.
– Я разговаривал с его женой, – заявляю я со всей возможной многозначительностью. – У нас была долгая беседа. Она многое мне поведала.
Он на удочку не поддается.
– Мистер Макбрайд, да упокоится душа его, был среди жертвователей, да. И, в общем, этого не скрывал. Он полностью поддерживал мою работу, да, да.
– Полностью… Так речь идет о тысячах? Сотнях тысяч? Миллионах?
– Боюсь, что этого я вам сообщить не смогу.
– Даже если я очень попрошу?
– Даже если очень.
Столкновение лоб в лоб. Не отступать. Кто кого пересилит? Я предпочитаю сражаться именно так. Битва взглядов – кто первый моргнет, тот проиграл.
Проклятье. Так нечестно – у меня врожденная сухость в глазах. Ладно, по крайней мере, я убедился, что Макбрайд был среди жертвователей, хотя точных сумм и не выяснил.
– Зачем понадобилось Раймонду Макбрайду финансировать опыты ученого, чья работа ему до лампочки? Они с миссис Макбрайд оба Карнотавры. Им ваше лечение ни к чему.
– Как я могу прочитать мысли покойного? – удивляется доктор. – Возможно, он хотел помочь сообществу динозавров в целом, да, да.
– Не думаете ли вы, что Раймонда Макбрайда убил некто, не одобрявший финансирование ваших проектов?
– Понятия не имею, почему был убит мистер Макбрайд. Если бы я знал, немедленно отправился бы в полицию, да.
– Но вы допускаете, что мистера Макбрайда убили из-за того, что он впутался в ваши дела? – За неимением дневной работы, последнее время я слишком часто по ночам смотрел телевизионные инсценировки судебных разбирательств, так что теперь изо рта у меня лезет вся эта прокурорская муть.
Глубокий вздох – последнее время мои свидетели издают их все чаще и чаще, – и он произносит:
– Все возможно, мистер Рубио. Абсолютно все. – С губ Валлардо не сползает ужасно раздражающая меня улыбка. Это не более чем деталь облачения, не удивлюсь, если окажется, что доктор воспользовался аксессуаром производства «Нанджутсу корпорэйшн» № 418, «Постоянное Оживление». В голове у этого доктора будто высокая и толстая стена, и, похоже, гиблое дело пытаться ее раскурочить. Но возможно – не более чем возможно, – я смогу обогнуть эту стену.
Я, словно от нечего делать, небрежно обхожу комнату, будто бы невзначай бросая взгляд на инкубаторы. Все в порядке, возвещаю я этой прогулкой, все расслабились. Углубившись в недра лаборатории, я обнаруживаю секцию яиц, развившихся явно более прочих. Это выпускной класс инкубационной камеры доктора Валлардо, ребята, подруливающие к школе на крутых машинах под восторженными взглядами девчонок. Излучатели заливают скорлупу темно-красным, почти коричневым сиянием. В наборах акварельных красок этот цвет назвали бы «умброй жженой».
– А это что? – спрашиваю я, показывая на продолговатое яйцо. – Оно больше остальных.
Лучась отеческой гордостью, доктор Валлардо натягивает пару резиновых перчаток и осторожно поглаживает хрупкую оболочку.
– Это Филипп, – сообщает он нежным воркующим голосом. – Филипп зашел дальше всех остальных наших питомцев.
– Но он даже не проклюнулся.
– Конечно нет, – отвечает доктор, продолжая поглаживать скорлупу. – Мы еще ни разу не достигали этой стадии.
– Но я слышал…
– …всякие глупости, – заканчивает за меня доктор Валлардо. – До вас, должно быть, дошли сведения, будто из моих яиц уже кто-то вылупился, да? Увы, рано еще говорить о такой удаче. Но слухи опережают действительность.
Вот именно. На Совете об этом сообщили как о свершившемся факте: доктор Эмиль Валлардо создал живого смешанного детеныша, хотя из неведомых составных. Обычно у меня не было оснований сомневаться в истинности полученной на Совете информации, но если у доктора Валлардо действительно вылупился смешанный дин, какой же смысл ему скрывать успешное завершение многолетнего труда?
– И сколько времени пройдет, прежде чем Филипп вылезет из яйца? – интересуюсь я.
– Если он вылезет вообще, то борьба начнется не ранее, чем через три недели или около того. Он почти полностью сформировался, но должен еще набраться силенок, да. – Затем, включив дополнительный свет, обычную двадцатипятиваттную лампочку, вставленную в стенку инкубатора, он спрашивает: – Хотите посмотреть на него?
Чего не сделаешь ради науки.
– Будьте любезны.
Доктор Валлардо осторожно перемещает хрупкое яйцо поближе к лампе – левая рука его по-прежнему дрожит, – обращаясь с ним, будто ребенок, которому мама разрешила подержать свою любимую фарфоровую куклу.
Скорлупа тоньше, чем я думал, и когда она оказывается против света, появляется смутный силуэт, беззаботно плавающий в центре яйца в окружении известково-молочной плазмы.
– Если вы приглядитесь, – показывает доктор на тупой и более округлый конец яйца, – то заметите зубчатую оборку вокруг головы Филиппа, да.
– Будто у Трицератопа.
– Да, да, Филипп – дитя отца Трицератопа и матери Диплодока.
Отец Трицератоп – так может, это его ребенок? Врачу, помоги себе сам, так, что ли? И я спрашиваю:
– Вы женаты?
– Знаю, о чем вы думаете, мистер Рубио, и отвечаю: нет, это не мое яйцо. Филипп будет моим племянником, да, да.
Какова бы ни была его родословная, Филипп обещает стать весьма крупным, если ему суждено когда-нибудь вырваться из этой скорлупы. Трицератопы достаточно велики и без того, чтобы наращивать их генами Диплодока. А может, тут все и не так получается. Не имею ни малейшего представления, да и, говоря откровенно, ни малейшего желания вступать в длительную дискуссию на эту тему.
Однако не могу не заметить эти характерные черты Диплодока в юном (очень юном) Филиппе – мягкие изгибы спины, округлая голова, сочетающиеся и сливающиеся с костистой чешуей, что уже начинает формироваться на еще даже не младенческой шкуре Филиппа. Хвост, слишком короткий для Диплодока и слишком длинный для Трицератопа, будто игрушечная спиралька свернут кольцами под плодом и готов распуститься где-то в ближайшие три недели. Также и лапы, одновременно длинные и коренастые, являют собой превосходную смесь обоих существ, и я ловлю себя на мысли о том, какая жизнь уготована Филиппу, если получится у него живым явиться этому миру:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34