Вал передвигался по краям чугунной рамы.
Ивановская, расположившись напротив Исаева, тонким каучуковым валиком прошлась по мраморной доске, где была растерта краска, а потом по шрифту. Людочка аккуратно положила на шрифт лист белой бумаги. Исаев двумя руками прокатил по раме и бумаге тяжелый каток.
Людочка ловко отодрала от шрифта бумагу:
– Вот, пожалуйста! – и подала Михайлову.
– Недурно! Право, недурно, друзья! – Михайлов подошел к окну и стал читать вслух:
– «Агенты Исполнительного комитета выследили Жаркова и убили его у Тучкова моста на льду Малой Невки. Оглушенный кистенем, шпион упал, крича о помиловании, обещая во всем признаться. Несколько ударов кинжалом прекратили эту позорную жизнь, и через час только замерзший труп предателя свидетельствовал о совершившемся акте правосудия, доказывая собою, что в Pоссии хотя и редко, но все же торжествует справедливость и получает достойную кару предательство».
– Великолепно, друзья! Очень четко и ясно! – воскликнул Михайлов. – И… отлично написано. Пусть предатели знают, что им не уйти от возмездия.
– Александр Дмитриевич, это тот Жарков, что выдал тайную типографию «Черного передела»?
– Да, тот… А что, есть в номере о разгроме нашей типографии в Саперном?
– Да, и очень подробно, – сказала Ивановская. – Людочка, найди первые страницы.
Людочка подала несколько отпечатанных листов. Михайлов взглянул на титул:
Листок
«НАРОДНОЙ ВОЛИ»
Революционная хроника
– Хорошо! Внушительно! Это я возьму, посмотрю дома… Ну что же, друзья, все идет отлично! Благодарю вас! Продолжайте работу, а меня извините – должен поговорить с Николаем Ивановичем.
Он отвел Кибальчича в столовую…
3
– Так вот, дорогой друг, – закинув ногу на ногу и удобно развалясь в кресле, начал Михайлов, когда оба уединились в столовой, – помимо террористической, нам еще надлежит вести борьбу теоретическую. И эту последнюю не только с врагами, но и с друзьями… Ты помнишь, Николай, сколько у нас уцелело номеров «Народной воли» с «Программой Исполнительного комитета» после разгрома типографии в Саперном?
– Кажется, экземпляров двести.
– А между тем «Программа» имела широкое распространение в России и даже проникла во многие страны Европы.
– Да, это так, – согласился Кибальчич, – я сам читал статьи во французских и швейцарских газетах.
– Наши зарубежные друзья и эмигранты осуждают «Программу»? Ведь так?
– Да, находят ее слишком резкой.
– Еще бы! Им, живущим в странах, где давно уже нет деспотизма, многое режет слух. Ведь в «Программе» написано с железной прямотой: «… Народ находится в состоянии полного рабства… Он трудится исключительно для прокормления и содержания паразитных слоев… Народ доводится до физического вырождения, до отупелости, забитости, нищенства…»
– С этими утверждениями они, пожалуй, готовы примириться, но их пугает пункт «В», где сказано: «Мы должны поставить своей ближайшей задачей – снять с народа подавляющий его гнет современного государства, произвести политический переворот с целью передачи власти народу».
– Ну да, да, конечно, они против активной политической борьбы, – поправив волосы на высоком лбу, горячо заговорил Михайлов. – Многие считают, что нужно стремиться к экономическим улучшениям, а это можно сделать и без захвата власти.
– Нет, это невозможно, – убежденно сказал Кибальчич. – Как же можно передать землю народу, а заводы и фабрики рабочим, не обладая политической властью? Как можно, не будучи у власти, осуществить свободу совести, слова, печати, сходок? Как можно ввести всеобщее избирательное право?
– Я рад, Николай, что ты непоколебим в своих взглядах. И я прошу тебя от лица Исполнительного комитета написать статью в защиту нашей «Программы». Нужно убедить маловеров и дать отповедь тем, кто склоняется на сторону врагов.
– Об этом меня уже просил Желябов.
– Вот и отлично! Вряд ли кто-нибудь сможет это сделать лучше тебя. Конечно, сам Андрей мог бы произнести блестящую речь, но, ты знаешь, – Михайлов махнул рукой, – писать он совершенно не умеет… Говорят, в бытность студентом, он никогда не вел записей… А вот если бы собрать сходку и записать его речь слово в слово – было бы замечательно! Но, увы, Андрей уехал на Волгу…
– Не знаю, сумею ли я, Саша, выполнить это поручение, но стараться буду. Я думал над этой темой и даже придумал название статьи.
– Ну-ка, ну-ка?
– «Революционное движение и экономический вопрос».
– Славно! Именно в этом – острие полемики! И сколько мне помнится, в народовольческой литературе еще не появлялось серьезной статьи на столь важную тему.
– Тема философская, трудная, и я должен многое прочесть и обдумать, прежде чем взяться за перо… но буду стараться…
– У тебя уже есть замысел?
– Нет, так, кое-какие мысли.
– Если не секрет – я бы хотел послушать.
– Что ты, Саша, какие могут быть от тебя секреты, – смущенно улыбнулся Кибальчич. – Напротив, я хотел бы с тобой посоветоваться… Мне кажется, в вводной части статьи следует сказать об особенностях нашей борьбы.
– Это о каких же?
– Согласись, Саша, что ни одной общественно-революционной партии в Европе не выпадала столь трудная задача, как нам. Ведь мы одновременно со своей основной целью – социально-экономической, должны взять на себя еще работу разрушения системы политического деспотизма, то, в Европе уже сделано. Да и заметь, сделано не социалистами, а буржуазными партиями.
– Верно! Абсолютно согласен с тобой, Николай.
– Нам трудней. Наша борьба требует огромных жертв. Но в окружающей нас обстановке есть и выгодная сторона. Политический строй России, ненавидимый народом, должен, несомненно, пасть. И этот строй, доведший народ до голода и вымирания, роет могилу для того экономического порядка, который он поддерживает.
– Браво, Николай! Браво! Это верная мысль.
– Далее, – увлеченно продолжал Кибальчич, – я отвечу социалистам различных оттенков на их возражения по политической части нашей «Программы». Они делятся на три категории, я бы хотел поговорить лишь о тех наших антагонистах, которые ссылаются на Маркса.
– Так, так… Это весьма интересно.
– Маркс в своем «Капитале» доказал, что экономические отношения лежат в основе всех других общественных форм – политических, юридических и т. д.
– Да, это верно, – согласился Михайлов. – А наши антагонисты, ссылаясь на Маркса, делают вывод, что всякое изменение экономических отношений может произойти лишь в результате борьбы в экономической сфере, и утверждают, что никакая политическая борьба, никакая революция не способна вызвать экономический переворот.
– Вот как? Но ведь это же искажение взглядов Маркса?
– Безусловно.
– Вот послушай, у меня выписано место из его «Гражданской войны во Франции», где он определяет историческое значение Парижской коммуны.
Кибальчич достал тетрадь и, найдя нужную запись, показал Михайлову:
– «Это была найденная, наконец, политическая форма, в которой должно осуществиться экономическое освобождение труда…» А? Что ты скажешь? Теперь слушай дальше: «Поэтому Коммуна должна была служить рычагом для разрушения экономических основ, на которых зиждется существование сословий, а следовательно, и сословного господства».
– Ты молодец, Николай. Очень разумно бить наших противников ими же приготовленным оружием. Славно! Очень славно! Уверен – получится превосходная статья.
– Только не надо меня торопить, Саша. Я не могу так… Я люблю основательно…
– Не будем торопить. Не будем. Наметим в третий номер… Однако ты работай, пока есть запал. Помни, Николай, сейчас это – главное дело! Мы должны выиграть теоретическую борьбу. Только тогда за нами пойдут многие…
4
По пыльной, потрескавшейся дороге, скрипя и громыхая, тащилась крестьянская повозка. Худая, взмокшая лошаденка, понуро опустив голову, еле плелась.
На повозке, поджав ноги, сидел усатый мужик, держа в одной руке вожжи, в другой – трубку. А рядом, свесив ноги в пыльных сапогах, сидел молодой бородатый человек. Ветерок трепал его густые волосы, закрывая лицо.
Было знойно и душно, хотя солнце уже висело низко, в пыльном мареве. Вокруг тишина – ни живой души. За сердце брала тоска. Возница угрюмо молчал. Молчал и седок. Лишь слышалось надсадное, глухое дыхание лошади, скрип телеги да стук колес о припорошенную пылью, окаменевшую дорогу.
Бородатый седок, в распахнутой, пропыленной косоворотке с подвернутыми рукавами, был Желябов. Увиденное и пережитое здесь наполняло сердце жалостью и гневом. Жалостью к простым, несчастным людям, гневом – к правителям. Вымирали целые уезды. Голод, мор, опустошение он видел вокруг. Чтоб спасти народ, Россию, надо было принимать экстренные меры.
Желябову казалось, что именно сейчас, когда народ доведен до крайности, он пойдет на все! Именно сейчас, небольшая группа отважных революционеров сможет поднять всенародное восстание и захватить власть. Только сейчас это возможно. Только сейчас! Если упустим время – успеха не будет. «Я должен немедля ехать в Петербург и убедить товарищей начать действовать решительно…»
Вдруг лошадь остановилась, тяжело захрипела и рухнула наземь.
– Батюшки светы! – испуганно воскликнул возница и спрыгнул с телеги.
Желябов уже копошился у лошади, пытаясь ее поднять.
Лошадь тяжело храпела и не пыталась подняться. Ноги ей свела судорога. Вдруг она дернулась и замерла.
– Все. Издохла, сердешная, – покорно сказал возница. – Что же, будем делать-то, барин?
– Какой я барин? Я такой же мужик, как и ты, – рассердился Желябов. – Как-нибудь доберемся до города.
Возница перекрестился, неторопливо развязал чересседельник, супонь, выпростал оглобли и стал снимать с лошади хомут. Желябов отошел в сторону. Ему было не по себе…
Возница отнес хомут в повозку, потом снял седелку, вытащил из-под мертвой лошади шлею и тоже все это бросил в повозку. Опять поплевал на руки и взялся за оглобли, отодвинул повозку назад, чтоб можно было объехать труп лошади.
– Погоди, приятель, – сказал Желябов и, подойдя, взялся за оглобли, крепко привязал к их концам чересседельник, накинул его себе на плечи. – Подталкивай сзади.
– Верно, этак сподручнее будет, – согласился возница.
– Далеко ли до города будет? – спросил Желябов.
– За бугром деревня. Там можно оставить телегу.
– Хорошо. Ну, тронули! – крикнул Желябов и, рванув телегу, пошел твердо, размашисто.
Миновав неглубокий овражек, они поднялись на бугор и увидели деревню.
Закатное солнце окрашивало пашню в лиловатые тона и желтоватыми бликами играло на чахлой зелени деревьев. Деревня казалась вымершей: не пели петухи, не лаяли собаки, не было слышно ни детского крика, ни стука топора.
Полевые ворота перед деревней были распахнуты, а первые избы оказались заколоченными.
Желябов остановился, выпрямил затекшую спину, кивком головы откинул назад намокшие от пота волосы.
– Ну, куда поедем, приятель?
– А, эвон баба идет! Вон, у колодца. Айда к ней!
Желябов снова впрягся в телегу и остановился у ворот, где стояла баба с ведром.
– Здравствуй, хозяюшка! – приветливо поздоровался он и сбросил оглобли.
– Никак лошадь пала у вас? – озабоченно спросила баба, не отвечая на приветствие.
– Да, в поле оставили, – сказал Желябов, отирая пот платком. – Кваском не угостишь ли?
– Что ты, голубчик, какой ноне квас, – плачущим голосом запричитала баба, – водицы-то и то в колодцах не стало… Вот ежели переночевать желаете – милости прошу на поветь. Там ребятишки спят на соломе. Только уж не обессудьте – попотчевать нечем. Перебиваемся еле-еле. Уж полдеревни по миру пошло.
– Спасибо, хозяюшка. А далеко ли до города? – спросил Желябов.
– Дорога не мерена, а считаем семь верст.
– Пустяки. Дойду. – Желябов достал две красненькие, протянул вознице. – Вот тебе на лошадь, приятель. Делюсь, чем могу.
Возница заморгал глазами:
– Ой, ваше благородие! Уж не знаю, как и величать-то. Дай бог вам здоровья. Из беды выручили. Спасибо вашей милости. По гроб жизни не забуду.
Из калитки выглянула белобрысая, худющая девочка с большущими синими глазами на бледном личике.
– Много у тебя таких? – спросил Желябов хозяйку.
– Это шестая…
Желябов подошел к телеге, достал из саквояжа краюху хлеба, круг колбасы и два куска сахара.
– На, стрекоза. Неси домой.
– Ой, спасибо, дяденька! – обрадованно крикнула девочка и юркнула во двор.
Желябов надел пиджак, поднял валявшуюся у плетня палку, просунул ее в ручку саквояжа и перекинул его через плечо.
– Ну, прощайте, добрые люди. Желаю вам пережить голод. Надейтесь, что скоро заживем иначе.
В воскресенье Лиза Осокина была приглашена на именины к двоюродной сестре Кате Острогорской.
Острогорские – родственники по матери – были чванливые и богатые люди, и Осокины с ними встречались нечасто. Но на этот раз Лизе никак нельзя было не поехать – Кате исполнялось двадцать лет…
Сергей Стрешнев приглашен не был – Острогорские о нем даже не знали. Лиза поехала одна.
Молодежи собралось порядочно, главным образом военной, так как братья Кати были «михайлонами» – учились в Михайловском артиллерийском училище.
Сразу же, как только вышли из-за стола, начались танцы. Лизу приглашали наперебой, но она отказывалась и чувствовала себя стесненно, скованно. В большой зале окна были распахнуты, но все же было душно, хотелось на воздух. И когда «дежурный юнкер» объявил, что решено ехать на лодках, все обрадованно зашумели и стали выходить на улицу.
Две большие лодки с весельниками и гитаристами были наняты еще вчера и теперь ждали на Фонтанке, недалеко от дома.
Молодежь шумно расселась. Зазвенели гитары, и лодки скоро вышли на Неву напротив старинного дома Петра Великого.
Было сумеречно и тихо. Лодки плавно плыли по течению. Гитаристы играли вальсы Штрауса. Все любовались Университетской набережной.
Около академии, на гранитных ступеньках, ведущих к реке, Лиза заметила молодого человека с черной бородкой в широкополой шляпе. Он сидел задумавшись и не обращал внимания на проплывавшие мимо лодки.
«Боже мой, да это же Кибальчич, – подумала Лиза. – Только он может так отрешаться от всего сущего… Однако что же делать?.. Как же сойти?»
Она тронула за рукав брата Кати:
– Боря! Мне надо навестить больную бабушку. Это рядом. Можно мне сойти?
– Совсем? – удивился румяный юнкер.
– Да, мы с Катей договорились. Очень надо.
– Ну, если договорились, я прикажу, – и он велел весельщикам править к берегу.
Лиза, высадившись у спуска, поднялась на набережную и почти бегом заспешила туда, где сидел Кибальчич. Сердце ее вдруг стало колотиться так сильно, что она услышала его стук и пошла медленней, пытаясь успокоиться…
Кибальчич сидел неподвижно. Он любил летние петербургские вечера и белые ночи. В их торжественной тишине хорошо думалось и мечталось…
В центре, где он жил, было людно и суетливо. На улице попадались навстречу одни и те же гуляющие: отставные чиновники и военные, отошедшие от дел, старые холостяки и просто бездельники, не знавшие, как и где убить время. Иные уже так примелькались, что казались знакомыми и порой хватались за шляпы, чтоб раскланяться. И хотя сейчас многие из гуляющих выехали за город, оставшиеся искали собеседников, пытались познакомиться, разговориться.
Кибальчич, если выпадало свободное время, уезжал подальше от дома, где его никто не мог потревожить. Сейчас, сидя на гранитной ступеньке, он смотрел на серую, с нежнейшими радужными разливами гладь Невы и думал о разговоре с Михайловым.
«Я напишу статью. И пожалуй, напишу неплохо. Но что она может дать народу? Какую принесет пользу? Ее прочтут и поймут очень немногие. Сотни, ну, может быть, тысячи людей. А нам нужно поднимать миллионы! В «Программе» сказано: «Главная задача партии в народе – подготовить его содействие перевороту и возможность успешной борьбы на выборах после переворота».
Чтобы поднять миллионы, нужно быть с ними, жить их интересами, знать их души. Желябов в этом отношении мудрее всех. Он вышел из народа и опирается на народ. Живет его жизнью. И сейчас он уехал на Волгу, чтоб там создать и укрепить отделения «Народной воли». Он всегда с народом. Народ – его стихия! Я верю: за ним могут пойти тысячи… Но Желябов один! Похожих на него – единицы. А их, Желябовых, нам нужны многие тысячи – только тогда мы сможем поднять народ и свершить переворот…»
Перед глазами, кружась, медленно пролетел зеленый листик и упал в воду. Кибальчич поднял глаза. За парапетом, улыбаясь ему, стояла Лиза. Грудь ее вздымалась от волнения, и на ней золотом отсвечивала пышная коса.
– Лиза! Как же вы оказались здесь?
– Увидела вас и сошла с лодки… Была на именинах у сестры.
Кибальчич быстро поднялся, пожал протянутую руку:
– Спасибо! Я очень рад… Но как же вас отпустили? А Сергей?
– Его не было… А я просто сбежала…
– Помню, тогда, зимой, вы поступили так же решительно… Помните?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Ивановская, расположившись напротив Исаева, тонким каучуковым валиком прошлась по мраморной доске, где была растерта краска, а потом по шрифту. Людочка аккуратно положила на шрифт лист белой бумаги. Исаев двумя руками прокатил по раме и бумаге тяжелый каток.
Людочка ловко отодрала от шрифта бумагу:
– Вот, пожалуйста! – и подала Михайлову.
– Недурно! Право, недурно, друзья! – Михайлов подошел к окну и стал читать вслух:
– «Агенты Исполнительного комитета выследили Жаркова и убили его у Тучкова моста на льду Малой Невки. Оглушенный кистенем, шпион упал, крича о помиловании, обещая во всем признаться. Несколько ударов кинжалом прекратили эту позорную жизнь, и через час только замерзший труп предателя свидетельствовал о совершившемся акте правосудия, доказывая собою, что в Pоссии хотя и редко, но все же торжествует справедливость и получает достойную кару предательство».
– Великолепно, друзья! Очень четко и ясно! – воскликнул Михайлов. – И… отлично написано. Пусть предатели знают, что им не уйти от возмездия.
– Александр Дмитриевич, это тот Жарков, что выдал тайную типографию «Черного передела»?
– Да, тот… А что, есть в номере о разгроме нашей типографии в Саперном?
– Да, и очень подробно, – сказала Ивановская. – Людочка, найди первые страницы.
Людочка подала несколько отпечатанных листов. Михайлов взглянул на титул:
Листок
«НАРОДНОЙ ВОЛИ»
Революционная хроника
– Хорошо! Внушительно! Это я возьму, посмотрю дома… Ну что же, друзья, все идет отлично! Благодарю вас! Продолжайте работу, а меня извините – должен поговорить с Николаем Ивановичем.
Он отвел Кибальчича в столовую…
3
– Так вот, дорогой друг, – закинув ногу на ногу и удобно развалясь в кресле, начал Михайлов, когда оба уединились в столовой, – помимо террористической, нам еще надлежит вести борьбу теоретическую. И эту последнюю не только с врагами, но и с друзьями… Ты помнишь, Николай, сколько у нас уцелело номеров «Народной воли» с «Программой Исполнительного комитета» после разгрома типографии в Саперном?
– Кажется, экземпляров двести.
– А между тем «Программа» имела широкое распространение в России и даже проникла во многие страны Европы.
– Да, это так, – согласился Кибальчич, – я сам читал статьи во французских и швейцарских газетах.
– Наши зарубежные друзья и эмигранты осуждают «Программу»? Ведь так?
– Да, находят ее слишком резкой.
– Еще бы! Им, живущим в странах, где давно уже нет деспотизма, многое режет слух. Ведь в «Программе» написано с железной прямотой: «… Народ находится в состоянии полного рабства… Он трудится исключительно для прокормления и содержания паразитных слоев… Народ доводится до физического вырождения, до отупелости, забитости, нищенства…»
– С этими утверждениями они, пожалуй, готовы примириться, но их пугает пункт «В», где сказано: «Мы должны поставить своей ближайшей задачей – снять с народа подавляющий его гнет современного государства, произвести политический переворот с целью передачи власти народу».
– Ну да, да, конечно, они против активной политической борьбы, – поправив волосы на высоком лбу, горячо заговорил Михайлов. – Многие считают, что нужно стремиться к экономическим улучшениям, а это можно сделать и без захвата власти.
– Нет, это невозможно, – убежденно сказал Кибальчич. – Как же можно передать землю народу, а заводы и фабрики рабочим, не обладая политической властью? Как можно, не будучи у власти, осуществить свободу совести, слова, печати, сходок? Как можно ввести всеобщее избирательное право?
– Я рад, Николай, что ты непоколебим в своих взглядах. И я прошу тебя от лица Исполнительного комитета написать статью в защиту нашей «Программы». Нужно убедить маловеров и дать отповедь тем, кто склоняется на сторону врагов.
– Об этом меня уже просил Желябов.
– Вот и отлично! Вряд ли кто-нибудь сможет это сделать лучше тебя. Конечно, сам Андрей мог бы произнести блестящую речь, но, ты знаешь, – Михайлов махнул рукой, – писать он совершенно не умеет… Говорят, в бытность студентом, он никогда не вел записей… А вот если бы собрать сходку и записать его речь слово в слово – было бы замечательно! Но, увы, Андрей уехал на Волгу…
– Не знаю, сумею ли я, Саша, выполнить это поручение, но стараться буду. Я думал над этой темой и даже придумал название статьи.
– Ну-ка, ну-ка?
– «Революционное движение и экономический вопрос».
– Славно! Именно в этом – острие полемики! И сколько мне помнится, в народовольческой литературе еще не появлялось серьезной статьи на столь важную тему.
– Тема философская, трудная, и я должен многое прочесть и обдумать, прежде чем взяться за перо… но буду стараться…
– У тебя уже есть замысел?
– Нет, так, кое-какие мысли.
– Если не секрет – я бы хотел послушать.
– Что ты, Саша, какие могут быть от тебя секреты, – смущенно улыбнулся Кибальчич. – Напротив, я хотел бы с тобой посоветоваться… Мне кажется, в вводной части статьи следует сказать об особенностях нашей борьбы.
– Это о каких же?
– Согласись, Саша, что ни одной общественно-революционной партии в Европе не выпадала столь трудная задача, как нам. Ведь мы одновременно со своей основной целью – социально-экономической, должны взять на себя еще работу разрушения системы политического деспотизма, то, в Европе уже сделано. Да и заметь, сделано не социалистами, а буржуазными партиями.
– Верно! Абсолютно согласен с тобой, Николай.
– Нам трудней. Наша борьба требует огромных жертв. Но в окружающей нас обстановке есть и выгодная сторона. Политический строй России, ненавидимый народом, должен, несомненно, пасть. И этот строй, доведший народ до голода и вымирания, роет могилу для того экономического порядка, который он поддерживает.
– Браво, Николай! Браво! Это верная мысль.
– Далее, – увлеченно продолжал Кибальчич, – я отвечу социалистам различных оттенков на их возражения по политической части нашей «Программы». Они делятся на три категории, я бы хотел поговорить лишь о тех наших антагонистах, которые ссылаются на Маркса.
– Так, так… Это весьма интересно.
– Маркс в своем «Капитале» доказал, что экономические отношения лежат в основе всех других общественных форм – политических, юридических и т. д.
– Да, это верно, – согласился Михайлов. – А наши антагонисты, ссылаясь на Маркса, делают вывод, что всякое изменение экономических отношений может произойти лишь в результате борьбы в экономической сфере, и утверждают, что никакая политическая борьба, никакая революция не способна вызвать экономический переворот.
– Вот как? Но ведь это же искажение взглядов Маркса?
– Безусловно.
– Вот послушай, у меня выписано место из его «Гражданской войны во Франции», где он определяет историческое значение Парижской коммуны.
Кибальчич достал тетрадь и, найдя нужную запись, показал Михайлову:
– «Это была найденная, наконец, политическая форма, в которой должно осуществиться экономическое освобождение труда…» А? Что ты скажешь? Теперь слушай дальше: «Поэтому Коммуна должна была служить рычагом для разрушения экономических основ, на которых зиждется существование сословий, а следовательно, и сословного господства».
– Ты молодец, Николай. Очень разумно бить наших противников ими же приготовленным оружием. Славно! Очень славно! Уверен – получится превосходная статья.
– Только не надо меня торопить, Саша. Я не могу так… Я люблю основательно…
– Не будем торопить. Не будем. Наметим в третий номер… Однако ты работай, пока есть запал. Помни, Николай, сейчас это – главное дело! Мы должны выиграть теоретическую борьбу. Только тогда за нами пойдут многие…
4
По пыльной, потрескавшейся дороге, скрипя и громыхая, тащилась крестьянская повозка. Худая, взмокшая лошаденка, понуро опустив голову, еле плелась.
На повозке, поджав ноги, сидел усатый мужик, держа в одной руке вожжи, в другой – трубку. А рядом, свесив ноги в пыльных сапогах, сидел молодой бородатый человек. Ветерок трепал его густые волосы, закрывая лицо.
Было знойно и душно, хотя солнце уже висело низко, в пыльном мареве. Вокруг тишина – ни живой души. За сердце брала тоска. Возница угрюмо молчал. Молчал и седок. Лишь слышалось надсадное, глухое дыхание лошади, скрип телеги да стук колес о припорошенную пылью, окаменевшую дорогу.
Бородатый седок, в распахнутой, пропыленной косоворотке с подвернутыми рукавами, был Желябов. Увиденное и пережитое здесь наполняло сердце жалостью и гневом. Жалостью к простым, несчастным людям, гневом – к правителям. Вымирали целые уезды. Голод, мор, опустошение он видел вокруг. Чтоб спасти народ, Россию, надо было принимать экстренные меры.
Желябову казалось, что именно сейчас, когда народ доведен до крайности, он пойдет на все! Именно сейчас, небольшая группа отважных революционеров сможет поднять всенародное восстание и захватить власть. Только сейчас это возможно. Только сейчас! Если упустим время – успеха не будет. «Я должен немедля ехать в Петербург и убедить товарищей начать действовать решительно…»
Вдруг лошадь остановилась, тяжело захрипела и рухнула наземь.
– Батюшки светы! – испуганно воскликнул возница и спрыгнул с телеги.
Желябов уже копошился у лошади, пытаясь ее поднять.
Лошадь тяжело храпела и не пыталась подняться. Ноги ей свела судорога. Вдруг она дернулась и замерла.
– Все. Издохла, сердешная, – покорно сказал возница. – Что же, будем делать-то, барин?
– Какой я барин? Я такой же мужик, как и ты, – рассердился Желябов. – Как-нибудь доберемся до города.
Возница перекрестился, неторопливо развязал чересседельник, супонь, выпростал оглобли и стал снимать с лошади хомут. Желябов отошел в сторону. Ему было не по себе…
Возница отнес хомут в повозку, потом снял седелку, вытащил из-под мертвой лошади шлею и тоже все это бросил в повозку. Опять поплевал на руки и взялся за оглобли, отодвинул повозку назад, чтоб можно было объехать труп лошади.
– Погоди, приятель, – сказал Желябов и, подойдя, взялся за оглобли, крепко привязал к их концам чересседельник, накинул его себе на плечи. – Подталкивай сзади.
– Верно, этак сподручнее будет, – согласился возница.
– Далеко ли до города будет? – спросил Желябов.
– За бугром деревня. Там можно оставить телегу.
– Хорошо. Ну, тронули! – крикнул Желябов и, рванув телегу, пошел твердо, размашисто.
Миновав неглубокий овражек, они поднялись на бугор и увидели деревню.
Закатное солнце окрашивало пашню в лиловатые тона и желтоватыми бликами играло на чахлой зелени деревьев. Деревня казалась вымершей: не пели петухи, не лаяли собаки, не было слышно ни детского крика, ни стука топора.
Полевые ворота перед деревней были распахнуты, а первые избы оказались заколоченными.
Желябов остановился, выпрямил затекшую спину, кивком головы откинул назад намокшие от пота волосы.
– Ну, куда поедем, приятель?
– А, эвон баба идет! Вон, у колодца. Айда к ней!
Желябов снова впрягся в телегу и остановился у ворот, где стояла баба с ведром.
– Здравствуй, хозяюшка! – приветливо поздоровался он и сбросил оглобли.
– Никак лошадь пала у вас? – озабоченно спросила баба, не отвечая на приветствие.
– Да, в поле оставили, – сказал Желябов, отирая пот платком. – Кваском не угостишь ли?
– Что ты, голубчик, какой ноне квас, – плачущим голосом запричитала баба, – водицы-то и то в колодцах не стало… Вот ежели переночевать желаете – милости прошу на поветь. Там ребятишки спят на соломе. Только уж не обессудьте – попотчевать нечем. Перебиваемся еле-еле. Уж полдеревни по миру пошло.
– Спасибо, хозяюшка. А далеко ли до города? – спросил Желябов.
– Дорога не мерена, а считаем семь верст.
– Пустяки. Дойду. – Желябов достал две красненькие, протянул вознице. – Вот тебе на лошадь, приятель. Делюсь, чем могу.
Возница заморгал глазами:
– Ой, ваше благородие! Уж не знаю, как и величать-то. Дай бог вам здоровья. Из беды выручили. Спасибо вашей милости. По гроб жизни не забуду.
Из калитки выглянула белобрысая, худющая девочка с большущими синими глазами на бледном личике.
– Много у тебя таких? – спросил Желябов хозяйку.
– Это шестая…
Желябов подошел к телеге, достал из саквояжа краюху хлеба, круг колбасы и два куска сахара.
– На, стрекоза. Неси домой.
– Ой, спасибо, дяденька! – обрадованно крикнула девочка и юркнула во двор.
Желябов надел пиджак, поднял валявшуюся у плетня палку, просунул ее в ручку саквояжа и перекинул его через плечо.
– Ну, прощайте, добрые люди. Желаю вам пережить голод. Надейтесь, что скоро заживем иначе.
В воскресенье Лиза Осокина была приглашена на именины к двоюродной сестре Кате Острогорской.
Острогорские – родственники по матери – были чванливые и богатые люди, и Осокины с ними встречались нечасто. Но на этот раз Лизе никак нельзя было не поехать – Кате исполнялось двадцать лет…
Сергей Стрешнев приглашен не был – Острогорские о нем даже не знали. Лиза поехала одна.
Молодежи собралось порядочно, главным образом военной, так как братья Кати были «михайлонами» – учились в Михайловском артиллерийском училище.
Сразу же, как только вышли из-за стола, начались танцы. Лизу приглашали наперебой, но она отказывалась и чувствовала себя стесненно, скованно. В большой зале окна были распахнуты, но все же было душно, хотелось на воздух. И когда «дежурный юнкер» объявил, что решено ехать на лодках, все обрадованно зашумели и стали выходить на улицу.
Две большие лодки с весельниками и гитаристами были наняты еще вчера и теперь ждали на Фонтанке, недалеко от дома.
Молодежь шумно расселась. Зазвенели гитары, и лодки скоро вышли на Неву напротив старинного дома Петра Великого.
Было сумеречно и тихо. Лодки плавно плыли по течению. Гитаристы играли вальсы Штрауса. Все любовались Университетской набережной.
Около академии, на гранитных ступеньках, ведущих к реке, Лиза заметила молодого человека с черной бородкой в широкополой шляпе. Он сидел задумавшись и не обращал внимания на проплывавшие мимо лодки.
«Боже мой, да это же Кибальчич, – подумала Лиза. – Только он может так отрешаться от всего сущего… Однако что же делать?.. Как же сойти?»
Она тронула за рукав брата Кати:
– Боря! Мне надо навестить больную бабушку. Это рядом. Можно мне сойти?
– Совсем? – удивился румяный юнкер.
– Да, мы с Катей договорились. Очень надо.
– Ну, если договорились, я прикажу, – и он велел весельщикам править к берегу.
Лиза, высадившись у спуска, поднялась на набережную и почти бегом заспешила туда, где сидел Кибальчич. Сердце ее вдруг стало колотиться так сильно, что она услышала его стук и пошла медленней, пытаясь успокоиться…
Кибальчич сидел неподвижно. Он любил летние петербургские вечера и белые ночи. В их торжественной тишине хорошо думалось и мечталось…
В центре, где он жил, было людно и суетливо. На улице попадались навстречу одни и те же гуляющие: отставные чиновники и военные, отошедшие от дел, старые холостяки и просто бездельники, не знавшие, как и где убить время. Иные уже так примелькались, что казались знакомыми и порой хватались за шляпы, чтоб раскланяться. И хотя сейчас многие из гуляющих выехали за город, оставшиеся искали собеседников, пытались познакомиться, разговориться.
Кибальчич, если выпадало свободное время, уезжал подальше от дома, где его никто не мог потревожить. Сейчас, сидя на гранитной ступеньке, он смотрел на серую, с нежнейшими радужными разливами гладь Невы и думал о разговоре с Михайловым.
«Я напишу статью. И пожалуй, напишу неплохо. Но что она может дать народу? Какую принесет пользу? Ее прочтут и поймут очень немногие. Сотни, ну, может быть, тысячи людей. А нам нужно поднимать миллионы! В «Программе» сказано: «Главная задача партии в народе – подготовить его содействие перевороту и возможность успешной борьбы на выборах после переворота».
Чтобы поднять миллионы, нужно быть с ними, жить их интересами, знать их души. Желябов в этом отношении мудрее всех. Он вышел из народа и опирается на народ. Живет его жизнью. И сейчас он уехал на Волгу, чтоб там создать и укрепить отделения «Народной воли». Он всегда с народом. Народ – его стихия! Я верю: за ним могут пойти тысячи… Но Желябов один! Похожих на него – единицы. А их, Желябовых, нам нужны многие тысячи – только тогда мы сможем поднять народ и свершить переворот…»
Перед глазами, кружась, медленно пролетел зеленый листик и упал в воду. Кибальчич поднял глаза. За парапетом, улыбаясь ему, стояла Лиза. Грудь ее вздымалась от волнения, и на ней золотом отсвечивала пышная коса.
– Лиза! Как же вы оказались здесь?
– Увидела вас и сошла с лодки… Была на именинах у сестры.
Кибальчич быстро поднялся, пожал протянутую руку:
– Спасибо! Я очень рад… Но как же вас отпустили? А Сергей?
– Его не было… А я просто сбежала…
– Помню, тогда, зимой, вы поступили так же решительно… Помните?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67