В теперешнее-то время! Эх, Сергей Андреевич, Сергей Андреевич! Я ведь боялся за вас – ночи не спал… Ведь в Сибирь могли вас закатать. Да-с… Уж вы поверьте мне. Я знаю… Счастье в том, что бумага была подписана еще до этой крамолы. Поезжайте, голубчик, в Калугу – барином заживете. Вот для вас бумаги. Желаю успеха!
– Благодарю вас, господин исправник, – поклонился Стрешнев, взяв бумаги.
Исправник встал и, пожав руку Стрешневу, проводил его до дверей.
7
С последней перед Боровском станции Циолковский выехал на перекладных еще затемно. Было прохладно и сыровато: в низине, у темного леса, висел густой туман. От прерванного сна и сырости слегка знобило. Усталость и нервное напряжение последних дней давали себя знать. Циолковский завернулся в крылатку и, поудобней усевшись, задремал.
Дорога тянулась лесом. Пахло хвоей и прелью. Лес спал. Его покоя не нарушало монотонное тарахтенье колес, позвякивание подков и редкие всхрапы лошадей. Лес спал величавым таинственным сном. Циолковский несколько раз открывал глаза, взглядывал в его непроглядную темень и снова погружался в дремоту.
Но вот небо посветлело, и черный густой лес как бы отодвинулся от дороги – потянулся веселый молодой березняк, еще матовый от росы и пахнувший мочеными вениками.
Из-за большого леса поднялось солнце. Застрекотали кузнечики. Где-то далеко, в лугах, заржали лошади; на бугре, в деревне, стали заливисто перекликаться петухи.
Солнечный луч, проткнув листву березняка, скользнул по лицу Циолковского и разбудил его.
Неторопливо, протерев запотевшие стекла очков, Циолковский с детской беспечностью взглянул на просыпающийся мир, прислушался к пению петухов и сладко потянулся. На душе у него было радостно и безмятежно. Впервые за тридцать лет жизни он почувствовал себя по-настоящему счастливым. Да и было отчего! Его труд «Теория аэростата» был единодушно одобрен большим собранием московских ученых и послан на заключение профессору Жуковскому – ученику и другу Столетова. В доброжелательном отзыве профессора никто не сомневался. Столетов, прощаясь, пообещал, что общество окажет содействие в опубликовании «Теории аэростата» и сделает этот труд достоянием широкой гласности.
О чем же мог еще мечтать молодой исследователь?
Циолковский предался грезам о будущем, которое рисовалось ему весьма заманчивым. Представилось, как на его аэростатах люди летят во все концы земли… Он зевнул и снова впал в дремоту…
– Эй, барин! Вставайте! Подъезжаем. Вот она, почтовая! – тряся его за плечо, закричал ямщик.
Циолковский встряхнулся, открыл глаза:
– Боровск, барин. Приехали! Вылезайте, мне надо распрягать.
Циолковский вылез из телеги и, дав ямщику на водку, весело зашагал к дому. Ему хотелось быстрей обрадовать Вареньку, расцеловать детей.
Неся под мышкой модель аэростата и книги, а в другой руке крылатку и сверток с гостинцами, Циолковский вдруг остановился: на месте красивого, с резным крылечком дома соседей зияла черная яма да торчала закопченная русская печь с высокой трубой. Что такое? Оказывается, был пожар… Циолковский приподнял голову и не увидел своего дома. Модель и свертки выпали из рук. Он робко сделал несколько шагов и остановился у обгорелой березы.
«Боже мой! Где же наш дом?.. Варенька? Дети?.. Неужели все погибли?» – прошептал он и побрел сам не зная куда…
Глава седьмая
1
Поселившись с семьей у Стрешневых, Циолковский три дня помогал им собираться, укладывал и увязывал вещи, доставал лошадей, и лишь когда они уехали, почувствовал сильную слабость и головную боль.
Варенька уложила его в постель в том же кабинете, где он лежал после простуды в наводнение. Циолковский, гладя ее руку, смущенно и грустно сказал:
– А ведь я, Варюша, кажется, опять заболел…
Явился мешковатый, неторопливый фельдшер Розанов и, глуховато покашливая, долго выслушивал больного, выстукивал молоточком и наконец объявил, что у Константина Эдуардовича сильное нервное расстройство.
– Хорошее питание, воздух и полный покой! – твердо оказал он. – Изобретательские дела необходимо оставить на год, а то и больше. Это главное условие, если вы хотите поправиться к началу классных занятий.
– Позвольте, но как же? Ведь у меня в Москве проект… Меня могут вызвать?!
– Никаких проектов, никакой переписки, – решительно заявил фельдшер. – Сейчас – капли в постель! А когда начнете ходить – прогулки в лесу.
– Но, позвольте, я же не смогу без дела.
– Когда станет лучше – об этом поговорим. А пока, Варвара Евграфовна, с больного не спускайте глаз. Покой! Полный покой – и решительно никаких занятий…
После яблочного спаса Циолковскому разрешено было ходить: он почувствовал себя значительно лучше, хотя голова все еще болела. Эта тупая, чугунная боль утихала лишь временами, когда он гулял или занимался легкой физической работой.
Фельдшер Розанов посоветовал ходить в лес, вырубать ореховые посошки и вырезать на них узоры.
– Это для вас – отличная работа! – усмехаясь в бороду, сказал он назидательно. – Занятие чистое и благородное. А главное – успокаивает нервную систему и отвлекает от всяких мыслей.
Прощаясь, фельдшер порылся в глубоком кармане и достал перочинный нож:
– Вот, возьмите подарок и трудитесь на здоровье!
Циолковский усмехнулся, раскрыл пальцем, потрогал лезвие, сбрил с руки несколько волосков:
– А нож отменный! Спасибо! Попробую сделаться резчиком по дереву…
Занятие, поначалу казавшееся Циолковскому пустым и бессмысленным, так увлекло его, что через неделю, когда снова пришел фельдшер Розанов, в углу стояло до десятка палок с самой причудливой резьбой.
– Ну-с, как мы себя чувствуем, Константин Эдуардович? – спросил фельдшер, поглаживая бороду и с усмешкой косясь на палки.
– Вы знаете – лучше! Голова уже не так болит, и я почти не устаю, гуляя.
– Хорошо. Похвально! – фельдшер осмотрел больного, прописал новые капли и, прощаясь, кивнул в угол:
– Вижу, Константин Эдуардович, у вас уже целая коллекция посошков.
– Да, в этом деле преуспеваю.
– Не подарите ли мне палочку? В дождь, по грязи мне бы сподручнее.
– С радостью! Выбирайте любую, Виктор Семенович.
– Хотелось бы покрепче… Вот эта из можжевельника хороша.
– Она еще не готова, – серьезно сказал Циолковский, – на ней же нет узора… Денька через два – пожалуйста!
– А как же вы сделаете узор, ведь коры-то нет?
– В этом и штука! – усмехнулся Циолковский. – Узор буду выжигать… можно?
– Если не утомит – попробуйте… Однако, Константин Эдуардович, мне надо спешить. Будьте здоровы.
– А палку?
– Палку – в другой раз… Главное – не забывайте принимать капли.
Варвара Евграфовна, помня наставления фельдшера, внимательно следила за тем, чтоб муж не занимался никакими научными изысканиями. Даже газеты она вынимала из ящика сама и запирала в сундук непрочитанными.
Константин Эдуардович сердился, но ничего не говорил. Утром, после чаю, он обычно вместе с Игнатиком уходил в лес за палками. Потом в глубине двора в тени старого дуба старательно вырезал на коре узоры.
Как-то перед обедом Варвара Евграфовна, доставая из почтового ящика газеты, обнаружила письмо со штемпелем «Московского общества любителей естествознания».
«Запру в сундук вместе с газетами, – решила она, – поправится Костя, тогда и прочитает. А то еще разволнуется…» Но, еще раз взглянув на штемпель, задумалась: «Вдруг важное… о его проекте? Может, решили строить дирижабль и выделили деньги на опыты, а мы так бедствуем…» Она вскрыла пакет.
Секретарь общества уведомлял, что перед отъездом в отпуск к ним заходил профессор Жуковский. Он сказал, что весьма одобрительно относится к проекту Циолковского, но не видит путей к практическому осуществлению оного. Добровольному обществу не под силу постройка дирижабля. Надо попытаться заинтересовать проектом Военное ведомство.
У Варвары Евграфовны навернулись на глаза слезы, и она не дочитала последних слов.
«Показать это письмо Косте – значит окончательно убить в нем надежду на успех и усугубить болезнь. Пусть ничего не знает – так будет лучше». Она поспешила на кухню и, отослав кухарку, бросила письмо в пылающую плиту…
2
Лиза ждала второго ребенка, и Стрешнев очень боялся, как она перенесет тяжелую тряскую дорогу. Сделав мягкое сиденье из сена и удобно усадив Лизу, он все же часто останавливал лошадей, устраивал короткий отдых, а после версты по три-четыре шел с Лизой пешком. Екатерина Афанасьевна с Коленькой ехали на второй подводе, и хотя им было хорошо, просторно, они тоже иногда вылезали и шли пешком, чтоб размяться.
Переночевав в Малоярославце в гостинице, Стрешневы выехали чуть свет, а приехали в Калугу глубокой ночью.
Лизе запомнились лишь булыжные улицы с каменными домами да множество церквей с высокими, теряющимися в темном небе колокольнями.
Она мечтательно всматривалась в сонные немые дома и вспоминала милый ее сердцу Петербург.
– Теперь уж скоро, Лизок, – еще два-три квартала – и дома! – старался ободрить ее Стрешнев.
– Оказывается, Сережа, Калуга – большой город!
– Еще бы! В Калуге пятьдесят тысяч жителей! Выходят свои газеты, и есть театр.
– А гимназий две?
– Да, женская и мужская. Кроме того – реальное и епархиальное училища, духовная семинария, два городских училища и три публичных библиотеки.
– Слава богу! Значит, здесь мы не будем умирать с тоски.
– Что ты, Лизок! Калуга же – столица губернии! Здесь есть свое образованное общество. Дворянское собрание, купеческий клуб, городской сад, где играет военная музыка.
– Тпру! Тпру! Стой! – закричал возница, натягивая вожжи. – Кажется, приехали, барин, – вот она пожарная то каланча!
– Да, да, вижу, она! – воскликнул Стрешнев и, спрыгнув наземь, осторожно снял Лизу.
– Вот. Лизок, в этом полукаменном доме мы будем занимать весь верх.
– Дом, кажется, хороший, но я буду бояться за Коленьку – ведь пожарные лошади вылетают, как звери.
– Что вы, барыня, – вмешался возница, – здесь брандмайор всех лошадей пропил – одни клячи остались.
В доме услышали голоса, зажгли огонь. На крыльцо с фонарем в руках вышел хозяин в высоком картузе, в женской кацавейке.
– Здравствуйте, ваше благородие! – обратился он к Стрешневу. – А мы уж давно вас ждем. Дома все вымыто, все прибрано. Милости прошу в комнаты.
– Спасибо, спасибо! Вы распорядитесь, чтоб отворили ворота.
– Ворота не заперты. Эй, ямщик, въезжайте во двор и там ждите до утра, – приказал он. – А вы, ваше благородие, со всем семейством пожалуйте наверх, я посвечу.
Стрешнев с Лизой и Екатериной Афанасьевной, с сонным, спотыкающимся Коленькой, вслед за хозяином поднялись по деревянной лестнице, вошли в залу. Хозяин засветил «молнию». Большая комната с полосатыми обоями и старинной мягкой мебелью казалась уютной.
– Как здесь хорошо! – воскликнула Лиза и, не раздеваясь, опустилась в кресло.
– Вот и отлично. Вот и слава богу, что понравилось, – услужливо сказал хозяин. – Располагайтесь, устраивайтесь, а я сейчас к вам пришлю девку, чтоб ставила самовар.
– Сережа, ты тоже спустись вниз, – попросила Лиза. – Надо, чтобы принесли постели и чемоданы
– Да, да, я сейчас распоряжусь, – ответил Стрешнев и вышел вместе с хозяином…
На другой день Стрешнев ходил представляться гимназическому начальству, а после обеда всей семьей осматривали город.
Калуга, после Боровска, выглядела большой и шумной. Массивные, похожие на кремль, гостиные ряды, причудливые церкви, красивые каменные дома – все радовало и восхищало. Хотя, кроме обветшалого дворца Марины Мнишек, в Калуге, кажется, и не было никаких достопримечательностей.
Лиза, пройдя через Летний сад с аллеями пышных лип и величественным собором, заглянула в магазины и вернулась домой веселая, разрумянившаяся. А пятилетний Коля пришел в восторг от подаренного ему красного ружья, стрелявшего привязанной пробкой. Даже Екатерина Афанасьевна поддалась общему настроению.
– Вот ужо выйдет на пенсион Павел Петрович, и мы тоже переедем в Калугу. Здесь и покойнее, и дешевле прожить, и климат лучше. Будем жить все вместе…
Утром, попив чаю, Лиза проводила мужа к портному, чтоб заказать новый вицмундир, а сама села за письмо Циолковским.
«Милая, дорогая Варенька! Спешу Вас уведомить, что доехали мы благополучно и устроились хорошо. Квартиру сняли неподалеку от гимназии и почти за ту же цену, что в Боровске.
Калуга чудесный зеленый и цивилизованный город. Главные улицы – мощеные, есть тротуары, водопровод. Много магазинов. Есть театр и городской сад, где по вечерам играет военный оркестр. Мы непременно хотим переманить вас сюда. Здесь несравнимо больше возможностей для научной деятельности Константина Эдуардовича: в городе несколько библиотек!
Как только Сергей Андреевич приступит к занятиям в гимназии и перезнакомится с учителями, он начнет подыскивать место для Константина Эдуардовича и хлопотать о его переводе в Калугу.
Желаю Вам, Константину Эдуардовичу и детям крепкого здоровья и счастья. Сердечный привет от мамы, Сергея Андреевича и Коленьки.
Целую вас
Е. Стрешнева.
Надеюсь, что мы скоро опять будем вместе.
Е. С.».
3
Циолковский поправлялся медленно. Хотя он ходил и кое в чем помогал Варваре Евграфовне по хозяйству, но даже прогулки и игры с Игнатиком его утомляли. Головные боли не проходили. Заезжий врач, осмотрев его, прописал длительный отдых, а средств не было…
К началу классных занятий Циолковскому пришлось явиться в училище. Фельдшер Розанов согласился на это, но взял с Константина Эдуардовича слово, что в течение года он не будет заниматься научной работой.
Циолковский сдержал обещание: больше года он не занимался практической работой по аэростату, но в свободные часы не переставал думать о нем. Постепенно рождались мысли по улучшению и совершенствованию конструкции. Он даже склеил из прочной бумаги складывающуюся уменьшенную копию улучшенной модели аэростата, чтоб легче было ее переслать по почте, и задумался: кому писать? Кто может разобраться в проекте, оценить по достоинству и оказать поддержку?.. Из Московского общества любителей естествознания до сих пор не было ответа. (Варвара Евграфовна молчала о сожженном письме.)
«Надо писать в Петербург. Только там, в столице, могут найти деньги на постройку аэростата или хотя бы на опыты с большой металлической моделью. Но кому писать?.. А что, если Менделееву? Ведь нет бо?льшего знатока этого вопроса. И нет бо?льшего авторитета в науке! Ведь еще в начале семидесятых годов Дмитрий Иванович начал заниматься вопросами воздухоплавания и исследования атмосферы.
Ведь это он более десяти лет назад выдвинул идею устройства большого высотного аэростата с герметически закрывающейся гондолой, чтобы аэронавты не погибли на большой высоте от разреженного воздуха, подобно французам Севиле и Кроге-Спинелли. Я же хорошо помню, что Дмитрий Иванович горячо поддерживал идею совершенствования аэростатов.
Будучи в Париже, он сам поднимался в небо на воздушном шаре Жиффара. Он установил тесные связи с конструкторами аэростатов: французами Дюпюи де Ломом, братьями Тиссандье, Ренаром, с англичанином Глешером и другими. А его книжка «О сопротивлении жидкостей и воздухоплавании» – это же капитальный труд, без которого не могут обойтись конструкторы летательных аппаратов.
С какой самоотверженностью он боролся за развитие воздухоплавательного дела в России! Ведь в 1887 году в Клину он один поднялся на ветхом аэростате на высоту трех с половиной верст, чтоб наблюдать солнечное затмение. Какое нужно было мужество, чтоб совершить этот полет! Какая преданность делу воздухоплавания!
Именно Менделееву – горячему поборнику и теоретику воздухоплавания – он должен послать свой проект.
Его травят консервативные ученые, даже сорвали выборы в академии, но передовые ученые всего мира чтят и уважают Менделеева.
Если он поддержит мой проект – Россия будет иметь свой аэростат. Напишу просто, откровенно: «Дорогой Дмитрий Иванович, я обращаюсь к Вам не ради личных выгод, а ради технического прогресса и процветания России»…»
Около месяца Циолковский потратил на то, чтоб свой объемный труд аэростата изложить на нескольких страничках. И когда это было сделано, он радостный поспешил к Варваре Евграфовне, потрясая тетрадкой:
– Варюша, смотри. Все тут! Все главные мысли и расчеты вместились! Ведь Менделеев ужасно занят. А это прочтет! И главное – модель! Все вмещается в один конверт.
– Хорошо, Костя. Я рада, что тебе удалось сделать так. Когда же отправишь?
– Сейчас иду на почту. Очень волнуюсь. Страшно! Но если Дмитрий Иванович одобрит – тогда победа! Ты представляешь, что будет тогда?..
Варвара Евграфовна перекрестила его, поцеловала:
– С богом, Костенька! Большой удачи тебе!
4
Летом 1890 года Стрешневы отметили трехлетие своего пребывания в Калуге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
– Благодарю вас, господин исправник, – поклонился Стрешнев, взяв бумаги.
Исправник встал и, пожав руку Стрешневу, проводил его до дверей.
7
С последней перед Боровском станции Циолковский выехал на перекладных еще затемно. Было прохладно и сыровато: в низине, у темного леса, висел густой туман. От прерванного сна и сырости слегка знобило. Усталость и нервное напряжение последних дней давали себя знать. Циолковский завернулся в крылатку и, поудобней усевшись, задремал.
Дорога тянулась лесом. Пахло хвоей и прелью. Лес спал. Его покоя не нарушало монотонное тарахтенье колес, позвякивание подков и редкие всхрапы лошадей. Лес спал величавым таинственным сном. Циолковский несколько раз открывал глаза, взглядывал в его непроглядную темень и снова погружался в дремоту.
Но вот небо посветлело, и черный густой лес как бы отодвинулся от дороги – потянулся веселый молодой березняк, еще матовый от росы и пахнувший мочеными вениками.
Из-за большого леса поднялось солнце. Застрекотали кузнечики. Где-то далеко, в лугах, заржали лошади; на бугре, в деревне, стали заливисто перекликаться петухи.
Солнечный луч, проткнув листву березняка, скользнул по лицу Циолковского и разбудил его.
Неторопливо, протерев запотевшие стекла очков, Циолковский с детской беспечностью взглянул на просыпающийся мир, прислушался к пению петухов и сладко потянулся. На душе у него было радостно и безмятежно. Впервые за тридцать лет жизни он почувствовал себя по-настоящему счастливым. Да и было отчего! Его труд «Теория аэростата» был единодушно одобрен большим собранием московских ученых и послан на заключение профессору Жуковскому – ученику и другу Столетова. В доброжелательном отзыве профессора никто не сомневался. Столетов, прощаясь, пообещал, что общество окажет содействие в опубликовании «Теории аэростата» и сделает этот труд достоянием широкой гласности.
О чем же мог еще мечтать молодой исследователь?
Циолковский предался грезам о будущем, которое рисовалось ему весьма заманчивым. Представилось, как на его аэростатах люди летят во все концы земли… Он зевнул и снова впал в дремоту…
– Эй, барин! Вставайте! Подъезжаем. Вот она, почтовая! – тряся его за плечо, закричал ямщик.
Циолковский встряхнулся, открыл глаза:
– Боровск, барин. Приехали! Вылезайте, мне надо распрягать.
Циолковский вылез из телеги и, дав ямщику на водку, весело зашагал к дому. Ему хотелось быстрей обрадовать Вареньку, расцеловать детей.
Неся под мышкой модель аэростата и книги, а в другой руке крылатку и сверток с гостинцами, Циолковский вдруг остановился: на месте красивого, с резным крылечком дома соседей зияла черная яма да торчала закопченная русская печь с высокой трубой. Что такое? Оказывается, был пожар… Циолковский приподнял голову и не увидел своего дома. Модель и свертки выпали из рук. Он робко сделал несколько шагов и остановился у обгорелой березы.
«Боже мой! Где же наш дом?.. Варенька? Дети?.. Неужели все погибли?» – прошептал он и побрел сам не зная куда…
Глава седьмая
1
Поселившись с семьей у Стрешневых, Циолковский три дня помогал им собираться, укладывал и увязывал вещи, доставал лошадей, и лишь когда они уехали, почувствовал сильную слабость и головную боль.
Варенька уложила его в постель в том же кабинете, где он лежал после простуды в наводнение. Циолковский, гладя ее руку, смущенно и грустно сказал:
– А ведь я, Варюша, кажется, опять заболел…
Явился мешковатый, неторопливый фельдшер Розанов и, глуховато покашливая, долго выслушивал больного, выстукивал молоточком и наконец объявил, что у Константина Эдуардовича сильное нервное расстройство.
– Хорошее питание, воздух и полный покой! – твердо оказал он. – Изобретательские дела необходимо оставить на год, а то и больше. Это главное условие, если вы хотите поправиться к началу классных занятий.
– Позвольте, но как же? Ведь у меня в Москве проект… Меня могут вызвать?!
– Никаких проектов, никакой переписки, – решительно заявил фельдшер. – Сейчас – капли в постель! А когда начнете ходить – прогулки в лесу.
– Но, позвольте, я же не смогу без дела.
– Когда станет лучше – об этом поговорим. А пока, Варвара Евграфовна, с больного не спускайте глаз. Покой! Полный покой – и решительно никаких занятий…
После яблочного спаса Циолковскому разрешено было ходить: он почувствовал себя значительно лучше, хотя голова все еще болела. Эта тупая, чугунная боль утихала лишь временами, когда он гулял или занимался легкой физической работой.
Фельдшер Розанов посоветовал ходить в лес, вырубать ореховые посошки и вырезать на них узоры.
– Это для вас – отличная работа! – усмехаясь в бороду, сказал он назидательно. – Занятие чистое и благородное. А главное – успокаивает нервную систему и отвлекает от всяких мыслей.
Прощаясь, фельдшер порылся в глубоком кармане и достал перочинный нож:
– Вот, возьмите подарок и трудитесь на здоровье!
Циолковский усмехнулся, раскрыл пальцем, потрогал лезвие, сбрил с руки несколько волосков:
– А нож отменный! Спасибо! Попробую сделаться резчиком по дереву…
Занятие, поначалу казавшееся Циолковскому пустым и бессмысленным, так увлекло его, что через неделю, когда снова пришел фельдшер Розанов, в углу стояло до десятка палок с самой причудливой резьбой.
– Ну-с, как мы себя чувствуем, Константин Эдуардович? – спросил фельдшер, поглаживая бороду и с усмешкой косясь на палки.
– Вы знаете – лучше! Голова уже не так болит, и я почти не устаю, гуляя.
– Хорошо. Похвально! – фельдшер осмотрел больного, прописал новые капли и, прощаясь, кивнул в угол:
– Вижу, Константин Эдуардович, у вас уже целая коллекция посошков.
– Да, в этом деле преуспеваю.
– Не подарите ли мне палочку? В дождь, по грязи мне бы сподручнее.
– С радостью! Выбирайте любую, Виктор Семенович.
– Хотелось бы покрепче… Вот эта из можжевельника хороша.
– Она еще не готова, – серьезно сказал Циолковский, – на ней же нет узора… Денька через два – пожалуйста!
– А как же вы сделаете узор, ведь коры-то нет?
– В этом и штука! – усмехнулся Циолковский. – Узор буду выжигать… можно?
– Если не утомит – попробуйте… Однако, Константин Эдуардович, мне надо спешить. Будьте здоровы.
– А палку?
– Палку – в другой раз… Главное – не забывайте принимать капли.
Варвара Евграфовна, помня наставления фельдшера, внимательно следила за тем, чтоб муж не занимался никакими научными изысканиями. Даже газеты она вынимала из ящика сама и запирала в сундук непрочитанными.
Константин Эдуардович сердился, но ничего не говорил. Утром, после чаю, он обычно вместе с Игнатиком уходил в лес за палками. Потом в глубине двора в тени старого дуба старательно вырезал на коре узоры.
Как-то перед обедом Варвара Евграфовна, доставая из почтового ящика газеты, обнаружила письмо со штемпелем «Московского общества любителей естествознания».
«Запру в сундук вместе с газетами, – решила она, – поправится Костя, тогда и прочитает. А то еще разволнуется…» Но, еще раз взглянув на штемпель, задумалась: «Вдруг важное… о его проекте? Может, решили строить дирижабль и выделили деньги на опыты, а мы так бедствуем…» Она вскрыла пакет.
Секретарь общества уведомлял, что перед отъездом в отпуск к ним заходил профессор Жуковский. Он сказал, что весьма одобрительно относится к проекту Циолковского, но не видит путей к практическому осуществлению оного. Добровольному обществу не под силу постройка дирижабля. Надо попытаться заинтересовать проектом Военное ведомство.
У Варвары Евграфовны навернулись на глаза слезы, и она не дочитала последних слов.
«Показать это письмо Косте – значит окончательно убить в нем надежду на успех и усугубить болезнь. Пусть ничего не знает – так будет лучше». Она поспешила на кухню и, отослав кухарку, бросила письмо в пылающую плиту…
2
Лиза ждала второго ребенка, и Стрешнев очень боялся, как она перенесет тяжелую тряскую дорогу. Сделав мягкое сиденье из сена и удобно усадив Лизу, он все же часто останавливал лошадей, устраивал короткий отдых, а после версты по три-четыре шел с Лизой пешком. Екатерина Афанасьевна с Коленькой ехали на второй подводе, и хотя им было хорошо, просторно, они тоже иногда вылезали и шли пешком, чтоб размяться.
Переночевав в Малоярославце в гостинице, Стрешневы выехали чуть свет, а приехали в Калугу глубокой ночью.
Лизе запомнились лишь булыжные улицы с каменными домами да множество церквей с высокими, теряющимися в темном небе колокольнями.
Она мечтательно всматривалась в сонные немые дома и вспоминала милый ее сердцу Петербург.
– Теперь уж скоро, Лизок, – еще два-три квартала – и дома! – старался ободрить ее Стрешнев.
– Оказывается, Сережа, Калуга – большой город!
– Еще бы! В Калуге пятьдесят тысяч жителей! Выходят свои газеты, и есть театр.
– А гимназий две?
– Да, женская и мужская. Кроме того – реальное и епархиальное училища, духовная семинария, два городских училища и три публичных библиотеки.
– Слава богу! Значит, здесь мы не будем умирать с тоски.
– Что ты, Лизок! Калуга же – столица губернии! Здесь есть свое образованное общество. Дворянское собрание, купеческий клуб, городской сад, где играет военная музыка.
– Тпру! Тпру! Стой! – закричал возница, натягивая вожжи. – Кажется, приехали, барин, – вот она пожарная то каланча!
– Да, да, вижу, она! – воскликнул Стрешнев и, спрыгнув наземь, осторожно снял Лизу.
– Вот. Лизок, в этом полукаменном доме мы будем занимать весь верх.
– Дом, кажется, хороший, но я буду бояться за Коленьку – ведь пожарные лошади вылетают, как звери.
– Что вы, барыня, – вмешался возница, – здесь брандмайор всех лошадей пропил – одни клячи остались.
В доме услышали голоса, зажгли огонь. На крыльцо с фонарем в руках вышел хозяин в высоком картузе, в женской кацавейке.
– Здравствуйте, ваше благородие! – обратился он к Стрешневу. – А мы уж давно вас ждем. Дома все вымыто, все прибрано. Милости прошу в комнаты.
– Спасибо, спасибо! Вы распорядитесь, чтоб отворили ворота.
– Ворота не заперты. Эй, ямщик, въезжайте во двор и там ждите до утра, – приказал он. – А вы, ваше благородие, со всем семейством пожалуйте наверх, я посвечу.
Стрешнев с Лизой и Екатериной Афанасьевной, с сонным, спотыкающимся Коленькой, вслед за хозяином поднялись по деревянной лестнице, вошли в залу. Хозяин засветил «молнию». Большая комната с полосатыми обоями и старинной мягкой мебелью казалась уютной.
– Как здесь хорошо! – воскликнула Лиза и, не раздеваясь, опустилась в кресло.
– Вот и отлично. Вот и слава богу, что понравилось, – услужливо сказал хозяин. – Располагайтесь, устраивайтесь, а я сейчас к вам пришлю девку, чтоб ставила самовар.
– Сережа, ты тоже спустись вниз, – попросила Лиза. – Надо, чтобы принесли постели и чемоданы
– Да, да, я сейчас распоряжусь, – ответил Стрешнев и вышел вместе с хозяином…
На другой день Стрешнев ходил представляться гимназическому начальству, а после обеда всей семьей осматривали город.
Калуга, после Боровска, выглядела большой и шумной. Массивные, похожие на кремль, гостиные ряды, причудливые церкви, красивые каменные дома – все радовало и восхищало. Хотя, кроме обветшалого дворца Марины Мнишек, в Калуге, кажется, и не было никаких достопримечательностей.
Лиза, пройдя через Летний сад с аллеями пышных лип и величественным собором, заглянула в магазины и вернулась домой веселая, разрумянившаяся. А пятилетний Коля пришел в восторг от подаренного ему красного ружья, стрелявшего привязанной пробкой. Даже Екатерина Афанасьевна поддалась общему настроению.
– Вот ужо выйдет на пенсион Павел Петрович, и мы тоже переедем в Калугу. Здесь и покойнее, и дешевле прожить, и климат лучше. Будем жить все вместе…
Утром, попив чаю, Лиза проводила мужа к портному, чтоб заказать новый вицмундир, а сама села за письмо Циолковским.
«Милая, дорогая Варенька! Спешу Вас уведомить, что доехали мы благополучно и устроились хорошо. Квартиру сняли неподалеку от гимназии и почти за ту же цену, что в Боровске.
Калуга чудесный зеленый и цивилизованный город. Главные улицы – мощеные, есть тротуары, водопровод. Много магазинов. Есть театр и городской сад, где по вечерам играет военный оркестр. Мы непременно хотим переманить вас сюда. Здесь несравнимо больше возможностей для научной деятельности Константина Эдуардовича: в городе несколько библиотек!
Как только Сергей Андреевич приступит к занятиям в гимназии и перезнакомится с учителями, он начнет подыскивать место для Константина Эдуардовича и хлопотать о его переводе в Калугу.
Желаю Вам, Константину Эдуардовичу и детям крепкого здоровья и счастья. Сердечный привет от мамы, Сергея Андреевича и Коленьки.
Целую вас
Е. Стрешнева.
Надеюсь, что мы скоро опять будем вместе.
Е. С.».
3
Циолковский поправлялся медленно. Хотя он ходил и кое в чем помогал Варваре Евграфовне по хозяйству, но даже прогулки и игры с Игнатиком его утомляли. Головные боли не проходили. Заезжий врач, осмотрев его, прописал длительный отдых, а средств не было…
К началу классных занятий Циолковскому пришлось явиться в училище. Фельдшер Розанов согласился на это, но взял с Константина Эдуардовича слово, что в течение года он не будет заниматься научной работой.
Циолковский сдержал обещание: больше года он не занимался практической работой по аэростату, но в свободные часы не переставал думать о нем. Постепенно рождались мысли по улучшению и совершенствованию конструкции. Он даже склеил из прочной бумаги складывающуюся уменьшенную копию улучшенной модели аэростата, чтоб легче было ее переслать по почте, и задумался: кому писать? Кто может разобраться в проекте, оценить по достоинству и оказать поддержку?.. Из Московского общества любителей естествознания до сих пор не было ответа. (Варвара Евграфовна молчала о сожженном письме.)
«Надо писать в Петербург. Только там, в столице, могут найти деньги на постройку аэростата или хотя бы на опыты с большой металлической моделью. Но кому писать?.. А что, если Менделееву? Ведь нет бо?льшего знатока этого вопроса. И нет бо?льшего авторитета в науке! Ведь еще в начале семидесятых годов Дмитрий Иванович начал заниматься вопросами воздухоплавания и исследования атмосферы.
Ведь это он более десяти лет назад выдвинул идею устройства большого высотного аэростата с герметически закрывающейся гондолой, чтобы аэронавты не погибли на большой высоте от разреженного воздуха, подобно французам Севиле и Кроге-Спинелли. Я же хорошо помню, что Дмитрий Иванович горячо поддерживал идею совершенствования аэростатов.
Будучи в Париже, он сам поднимался в небо на воздушном шаре Жиффара. Он установил тесные связи с конструкторами аэростатов: французами Дюпюи де Ломом, братьями Тиссандье, Ренаром, с англичанином Глешером и другими. А его книжка «О сопротивлении жидкостей и воздухоплавании» – это же капитальный труд, без которого не могут обойтись конструкторы летательных аппаратов.
С какой самоотверженностью он боролся за развитие воздухоплавательного дела в России! Ведь в 1887 году в Клину он один поднялся на ветхом аэростате на высоту трех с половиной верст, чтоб наблюдать солнечное затмение. Какое нужно было мужество, чтоб совершить этот полет! Какая преданность делу воздухоплавания!
Именно Менделееву – горячему поборнику и теоретику воздухоплавания – он должен послать свой проект.
Его травят консервативные ученые, даже сорвали выборы в академии, но передовые ученые всего мира чтят и уважают Менделеева.
Если он поддержит мой проект – Россия будет иметь свой аэростат. Напишу просто, откровенно: «Дорогой Дмитрий Иванович, я обращаюсь к Вам не ради личных выгод, а ради технического прогресса и процветания России»…»
Около месяца Циолковский потратил на то, чтоб свой объемный труд аэростата изложить на нескольких страничках. И когда это было сделано, он радостный поспешил к Варваре Евграфовне, потрясая тетрадкой:
– Варюша, смотри. Все тут! Все главные мысли и расчеты вместились! Ведь Менделеев ужасно занят. А это прочтет! И главное – модель! Все вмещается в один конверт.
– Хорошо, Костя. Я рада, что тебе удалось сделать так. Когда же отправишь?
– Сейчас иду на почту. Очень волнуюсь. Страшно! Но если Дмитрий Иванович одобрит – тогда победа! Ты представляешь, что будет тогда?..
Варвара Евграфовна перекрестила его, поцеловала:
– С богом, Костенька! Большой удачи тебе!
4
Летом 1890 года Стрешневы отметили трехлетие своего пребывания в Калуге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67