Об этом рассказывала прабабке Джильды Глориоза.
Глориоза была приходящей прислугой. Три раза в неделю она убирала в доме, стирала, варила нам обед, выполняла другие поручения. Жила она в так называемом Шестом районе. Это было гетто для цветных.
У Глориозы был низкий гортанный голос, и от нее исходил неповторимый запах. Так не пахнут ни одни духи в мире – то был здоровый живой запах. И мне, слепцу, он напоминал о том, что вокруг благоухает и цветет всеми красками мир.
– Она настоящая недотрога, – сказал мне как-то Генрих. – Я всего лишь хотел чуть-чуть ее потискать, а она меня как отпихнет. Хорошо еще диван рядом оказался. Тоже мне, Артемида Африканская.
Надо сказать, у нас с Генрихом несколько лет не было женщин. У меня – еще со времен нашей с Лорхен любви, что касается Генриха, то он, по его признанию, влюблен не был никогда, что не помешало ему переспать со всеми более-менее смазливыми женщинами в его родном Бонне. Разумеется, еще до того, как он лишился ноги и пальцев. Последнее время мы стали чаще говорить о женщинах. Война искалечила наши тела и души, но ей оказалось не под силу усмирить инстинкты.
Глориоза принадлежала к одному из самых многочисленных африканских племен – банту. Она немного говорила по-немецки и по-английски. Генрих сказал поначалу, что она похожа на обезьяну, но с фигурой первоклассной проститутки. Потом – что в ее лице есть изюминка. В конце концов он назвал ее африканской Евой.
Я знал, Генрих потихоньку пристрастился к алкоголю. Он открыл магазинчик в квартале, где жили бедные белые. Каждое утро он садился за руль своего «студебеккера» с ручным управлением и ехал на работу. Торговля, думаю, шла не слишком бойко, а потому от скуки он наливался пивом. В жару его здорово развозило. Вечер он заканчивал виски со льдом.
Я редко выходил на улицу. В те дни, когда приходила Глориоза, я старался быть дома. Шумел пылесос, крутился барабан стиральной машины, из кухни доносились запахи запекающейся в духовке дичи или мяса и тихое, как мурлыканье, пение Глориозы.
Как-то в отсутствие Генриха Глориоза подавала мне чай. Я сидел на террасе, откуда открывался вид на рощу серебристых деревьев. В моем воображении она была настоящим Эдемом.
– Глориоза, – спросил я, услышав ее легкие, как бы скользящие по поверхности пола шаги, – скажи мне: там очень красиво?
Я слышал, как она поставила на стол поднос с чайной посудой.
– Да. – Она почему-то вздохнула.
– Я так и думал. Попьем чаю и пойдем гулять в рощу.
– Но, герр Хоффман…
– Никаких «но». Я так давно не гулял там. Генриху теперь некогда.
Я слышал, как она разливает по чашкам чай, шуршит оберткой от бисквитов. Потом слегка скрипнул плетеный стул. Я понял – Глориоза села за стол.
– Замечательно. Значит, либо меня ты боишься меньше, чем Генриха, либо совсем не боишься. Он говорит, при нем ты никогда не садишься. Это правда, Глориоза?
– Да, герр Хоффман.
– Называй меня Вилли – я, кажется, еще не совсем старик.
– Да, Вилли, – покорно произнесла она. Я рассмеялся.
– Ты на самом деле его боишься? Но почему?
– Он опасный человек. Очень опасный человек. Потому что он очень слабый.
– Я знаю Генриха уже больше десяти лет и никогда не видел его злым или даже сердитым, – возразил я. – Мне кажется, ты ошибаешься, Глориоза.
– Нет, герр… Вилли. В него часто вселяются злые духи. И подолгу живут в его теле. Злые духи любят выбирать своим домом тела слабых людей.
– А мое тело они не выбирают своим домом? – серьезно спросил я.
– Не знаю. Я никогда не видела. Может, когда ты спишь. Правда, один раз я видела, как он в тебя влез. Но скоро вышел из тебя. Это был страшный дух – дух тайной смерти. Он может выесть все нутро человека, но человек догадается об этом только тогда, когда от него останется одна оболочка.
– Глориоза, сколько тебе лет?
– Пятнадцать. Но это те годы, которые я помню. До этого я жила много-много лет. И много-много училась жить. Меня учили жить добрые духи. Когда я стала умной, мне разрешили выйти сюда.
– И тебе здесь нравится?
– И да, и нет. Здесь развелось слишком много злых духов. Огон говорит, они пришли сюда с белыми. Но Нва считает иначе. Нва очень умный.
– И что же считает твой умный Нва? Глориоза ответила не сразу.
– Нва говорит, у белых людей есть свои злые и добрые духи. Они очень молодые и неопытные. Злые духи белых людей не могут сделать злое дело африканцу.
– А добрые могут сделать доброе?
– Да, – уверенно кивнула она. – Могут.
Мы попили чай. Девушка унесла посуду на кухню. Я слышал, как там журчит вода. Потом Глориоза запела.
Мелодия песни пробуждала во мне странные видения. Мне казалось, я вижу, как распускаются на деревьях почки, как свет восходящей луны скользит по краю скалистого ущелья, как течет полноводная река… Я много что увидел, и это не были картины из памяти – их нарисовала перед моим мысленным взором мелодия. Еще я видел землю с высоты птичьего полета, и у меня даже кружилась голова. Я встал и направился на кухню. Глориоза перестала петь.
– Почему ты замолчала? – спросил я. – Твоя песня доставила мне столько радости. Мне показалось, я могу видеть. Только я видел не то, что вокруг, а то, что ты заставила меня увидеть.
Глориоза тихо рассмеялась.
– Я пела для тебя, Вулото. Я хочу, чтобы ты видел, какой добрый и красивый наш мир. – Она сказала что-то на своем языке. Каком – я не знал. Глориоза принадлежала к так называемым капским цветным, расовые корни которых установить практически невозможно. Они появились еще на заре европейской колонизации от смешанных браков европейцев с коренными жителями юга Африки. В те времена, о которых идет речь в моем рассказе, браки между представителями различных расовых групп были запрещены. Хотя это отнюдь не значило, что такие браки не имели места.
– Что ты сказала, Глориоза? Переведи, – попросил я.
– Зови меня Пламенной Лилией. Тебе нравится это имя?..
Она ушла еще до того, как появился Генрих, по обыкновению пьяный и болтливый. Мы обедали в столовой – на террасе одолевали москиты. Генрих ругал «белых оборванцев», которые так и норовят стащить с прилавка бутылку пива или пачку сигарет.
– А сами называют себя белыми людьми, – говорил он, с громким бульканьем наливая в свой стакан виски. – Они хуже африканцев. Ты бы видел, как хлещут пиво их женщины! И не только пиво. Они все как на подбор уродки – плоскозадые, жилистые, сиськи висят до пупка. А вот среди цветных девушек есть такие, что пальчики оближешь. Глориоза давно ушла? – спросил вдруг он.
– Минут сорок назад.
– Не могла меня дождаться. Я ее последнее время почти не вижу. Это ты счастливчик. Ну и как продвигаются дела на сексуальном фронте?
– Я их не продвигаю. Глориоза честная девушка.
– Ты хочешь сказать, что у нас в доме не пропадают вещи? – съязвил Генрих.
– Я хочу сказать, что в жару вредно много пить. Тем более виски. У тебя плохое здоровье.
– Черт бы его побрал, это здоровье. Гм, здоровье инвалида. Этим чертовым сучкам нужно, чтоб машинка работала на полных оборотах. У меня же мотор часто глохнет, а потом долго не заводится. Тьфу! – Генрих выругался. Это была смесь немецких, английских и голландских ругательств, заправленная солеными словечками из нгуни.
Мне стало его жаль. Я протянул через стол руку и пожал его, похожую на клешню большого омара. Наши ужины все чаще проходили под такие вот разговоры. Я вдруг понял, что нам пора расстаться, – уж слишком навязчиво напоминаем мы друг другу о том, о чем лучше бы давно забыть. Генрих словно прочитал мои мысли.
– Знаешь, два холостяка под одной крышей – это слишком. Тут неподалеку продается дом. Правда, поменьше нашего, зато с видом на бухту. Да и цена по нынешним временам вполне сносная. Мне оттуда до магазина рукой подать.
Через неделю мы разделили поровну наше нехитрое хозяйство и зажили каждый сам по себе. Генрих пообещал, что будет меня навещать. Еще он сказал, что попросил Глориозу приходить к нему по субботам и вторникам, что он не может отказаться от ее услуг, что общество этой африканской Артемиды действует на него очень благотворно.
Я не ждал Глориозу в следующую субботу – я был уверен, она пойдет к Генриху. Я настроился поскучать в обществе Клары под музыку Брамса. В роще серебристых деревьев пела какая-то птица. Ее трели напоминали соловьиные. Я почувствовал щемящую тоску.
Вдруг мне на плечи легли прохладные ладони, и у меня закружилась голова от аромата, по которому я безошибочно узнал Глориозу или, как она велела называть себя, Пламенную Лилию.
– Вулото не должен грустить, – сказала она. – Вулото самый счастливый человек на свете.
– Да. – Я и в самом деле был очень счастлив, что она пришла. – А я думал, ты у Генриха.
– Ты потому и грустил? – спросила Пламенная Лилия, усаживаясь на пол возле моих ног. Я был слепым с большим стажем и в мире звуков ориентировался, как обезьяна в родных джунглях.
– Да. – Я погладил жесткие мелкие кудряшки на ее голове.
– О, Вулото знает, что Пламенная Лилия его любит. Зачем ей идти к Генриху? Пламенная Лилия никогда больше к нему не пойдет.
– Вы поссорились? Когда это случилось?
– Это никогда не случалось. Это было всегда. Белый Нгахола сделан из глины склона, где живут алева. Как хорошо, что ты теперь живешь один.
Она положила голову мне на колени. Мы вместе слушали скрипичный концерт Брамса, в который вплетались звучные рулады африканского соловья. Вдруг я вспомнил Лорхен – я давно ее не вспоминал. Я вздрогнул и застыл, пронзенный этим воспоминанием.
Пламенная Лилия взяла мои руки в свои и спрятала лицо в моих ладонях.
– Теперь я только твоя, – прошептала она. – Никто другой не посмеет ко мне прикоснуться. Я буду с Вулото всегда, и он не будет грустить.
Пламенная Лилия осталась жить в моем доме. Каждую ночь она делила со мной ложе, но под утро всегда уходила в свою комнату окнами на склон Столовой горы, хоть я и просил ее остаться.
– Ни приходят на рассвете повидаться со своими детьми. Этой встрече никто не должен мешать. Любовь все равно что стена. Она делает мужчин и женщин безразличными к своим предкам. Ни будут рады увидеть, что Вулото лежит в постели один.
– Значит, они эгоисты, эти ни, – говорил я Пламенной Лилии. – Мне хорошо с тобой. Я хочу проснуться в твоих объятиях.
– Кулотиоло сделал для Вулото Вулоно. Я твоя женщина. Я никогда тебя не брошу. Но я буду делать так, как хотят ни.
Днем она всегда была занята по хозяйству. Представляю, какая чистота воцарилась в нашем доме с тех пор, как здесь поселилась Пламенная Лилия.
Однажды, когда она ушла за покупками, ко мне заглянула соседка, миссис Кэлворт, Джейн Кэлворт, вдова в летах, проводящая время в безделье и в занятиях мелкой благотворительностью. Она и раньше заглядывала к нам с Генрихом. Он называл ее Jane-of-all-trades и говорил, что мог бы прожить с ней в одном шалаше на необитаемом острове лет двадцать пять и остаться девственником. Джейн Кэлворт было под шестьдесят. От нее всегда терпко пахло духами.
Я угостил ее лимонадом и мороженым. Мы сидели на террасе с видом на рощу серебристых деревьев. Африканского соловья в тот день не было слышно.
– У вас стало так уютно в доме, мистер Хоффман, – констатировала Джейн Кэлворт. – Вам повезло с прислугой – эта Гло такая расторопная. Моя Мвамба по сравнению с ней неповоротливая тумба. Вы не смогли бы одолжить мне на несколько дней Гло? Я хочу разобрать шкафы с посудой и повесить на окна новые шторы. Мвамба обязательно что-нибудь разобьет.
– Прошу прощения, миссис Кэлворт, но… Гло требуется мне чуть ли не каждую минуту. Ведь я слепой.
– О да, я понимаю. Я все прекрасно понимаю. – В голосе ее сквозило ехидство. – Мой покойный муж, бывало, говорил, что африканские женщины умеют ублажать белых мужчин. Причем сразу нескольких. Дело в том, что они в силу ограниченности своего интеллекта не способны понять, что такое элементарная женская верность. Моя Мвамба имеет трех, а то и четырех…
Я резко встал.
– Миссис Кэлворт, прошу прощения, но я должен встретить Гло – ей не под силу дотащить к нам наверх сумки с продуктами.
– Да, конечно. – Она встала. – Не буду вас задерживать, мистер Хоффман. Заходите как-нибудь на чашку чая.
Я поспел вовремя – Пламенная Лилия отдыхала у подножия лестницы, ведущей на нашу улицу. Я подхватил сумки и стал подниматься – я знал наизусть каждую ступеньку. Она пыталась вырвать их у меня, и мы чуть не скатились вниз. Наверху я поставил сумки на землю и обнял ее на виду у всей улицы. Я не делал так никогда.
Как-то в отсутствие Пламенной Лилии меня навестил Генрих. Мы с ним давно не виделись, лишь изредка разговаривая по телефону. Я знал, что Генрих надумал жениться.
– Она не первой молодости, – рассказывал он, как обычно потягивая виски с содовой, – но и не совсем еще старая. Признаться, в постели от нее проку мало, да и я уже к этим штучкам-дрючкам поостыл… Знаешь, – вдруг прервал он свой рассказ, – ты выглядишь, как мальчишка, хоть у нас с тобой всего каких-то два с половиной года разницы. Но ты еще хлебнешь с ней горя.
В тоне его голоса я уловил злорадство.
Я попросил его не совать нос в чужие дела.
Генрих хмыкнул и долил виски в стакан.
– Надеюсь, ты придешь к нам на бракосочетание, – сказал он после довольно длинной паузы. – Хильда тоже тебя приглашает. Послушай, я должен обязательно познакомить тебя с Хильдой. У меня есть идея: мы завтра же приедем к тебе обедать.
– Мы с Глориозой будем рады вас видеть.
– Э-э-э, как бы это сказать… – Генрих болтал в воздухе стаканом, и я слышал, как о его стенки звякают льдинки. – Я понимаю, ты очень привязался к Глориозе, и она ухаживает за тобой, как… Словом, замечательно ухаживает. Но Хильда… Хильда родилась и выросла в этой стране.
– Мы с тобой тоже родились и выросли в расистском государстве. И воевали за идеи фюрера. Но Германия за минувшие годы стала совсем другой. Почему же в нас ничего не изменилось?
– Прежней Германии больше не существует, – с явным сожалением подтвердил Генрих. – Эти проклятые коммунисты скоро и сюда доберутся. – Он ударил кулаком по столу. – Я сам возьму в руки автомат, если они сюда придут.
– Успокойся, этого не случится. Если мы снова не полезем со своими порядками туда, где нас не ждут.
Я чувствовал, как во мне поднимается волна гнева. Дело было не в Генрихе и даже не в его Хильде – последнее время мне чуть ли не на каждом шагу напоминали о том, что я обязан жить согласно законам, придуманным духовными близнецами нашего фюрера.
– Прости. – Генрих вдруг крепко стиснул мне запястье. – На меня словно нашло затмение. Жди нас завтра с Хильдой.
Я пересказал Пламенной Лилии мой разговор с Генрихом – она в это время стелила нашу постель. Она каждый день стелила чистое прохладное белье, пахнущее экзотически сладко и успокаивающе. Она молча стелила нашу постель. Потом так же молча расстегнула пуговицы на моей рубашке, поцеловала меня три раза в грудь и взяла за руку, приглашая лечь. Она никогда не ложилась первая.
– Я собралась завтра к сандугу, – сказала Пламенная Лилия, укладываясь рядом со мной. – Я приготовлю обед, расставлю букеты цветов, накрою на стол. Прошу тебя, Вулото, отпусти меня завтра к сан-дугу.
– Ты умная девочка, но ты никуда завтра не пойдешь. Ты будешь сидеть с нами за столом как хозяйка этого дома и моя жена. Пусть только эта Хильда попробует пикнуть.
– Нет, Вулото, нет. Ты ничего не понимаешь. Гомана и Сели родные братья. Они повздорили между собой, но помирятся, когда поймут, что поругались из-за пустяка… И они снова станут любить друг друга. Но пускай они это поймут сами.
– Но я не желаю сидеть за одним столом с людьми, которые считают тебя… существом низшей расы.
Пламенная Лилия прижалась щекой к моей щеке.
– Вулото, прошу тебя, думай о том, что Гомана и Сели родные братья. Они не могут не любить друг друга. Думай о том, как они помирятся и будут радоваться, что снова вместе. Прошу тебя, Вулото.
Пламенная Лилия сделала все по-своему. Уходя, она сказала:
– Вернусь и сварю вам кофе. Мне нужно спросить у сандугу. Мне нужно очень много спросить у сан-дугу.
Она на самом деле появилась к концу обеда. Я услышал ее легкие скользящие шаги еще раньше, чем их услышали собаки. Генрих начал было подниматься ей навстречу – он всегда так делал, как вдруг плюхнулся на место. Думаю, не без помощи Хильды.
– Послушай, – сказал Генрих, когда Хильда ненадолго отлучилась, – если бы эта девушка была моей женой, у меня бы наверняка не барахлила эта чертова машинка. Видел бы ты образину, на которой я собираюсь жениться. – Он выругался по-еврейски – недаром Кейптаун называют Новым Вавилоном. – Слава Богу, хоть уродов не наплодим. Эх, как же я тебе другой раз завидую!..
В постели Пламенная Лилия завела разговор о том, что должна родить от меня ребенка. Так ей сказала сандугу. Я испытал радость. Но тут же больно сжалось сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Глориоза была приходящей прислугой. Три раза в неделю она убирала в доме, стирала, варила нам обед, выполняла другие поручения. Жила она в так называемом Шестом районе. Это было гетто для цветных.
У Глориозы был низкий гортанный голос, и от нее исходил неповторимый запах. Так не пахнут ни одни духи в мире – то был здоровый живой запах. И мне, слепцу, он напоминал о том, что вокруг благоухает и цветет всеми красками мир.
– Она настоящая недотрога, – сказал мне как-то Генрих. – Я всего лишь хотел чуть-чуть ее потискать, а она меня как отпихнет. Хорошо еще диван рядом оказался. Тоже мне, Артемида Африканская.
Надо сказать, у нас с Генрихом несколько лет не было женщин. У меня – еще со времен нашей с Лорхен любви, что касается Генриха, то он, по его признанию, влюблен не был никогда, что не помешало ему переспать со всеми более-менее смазливыми женщинами в его родном Бонне. Разумеется, еще до того, как он лишился ноги и пальцев. Последнее время мы стали чаще говорить о женщинах. Война искалечила наши тела и души, но ей оказалось не под силу усмирить инстинкты.
Глориоза принадлежала к одному из самых многочисленных африканских племен – банту. Она немного говорила по-немецки и по-английски. Генрих сказал поначалу, что она похожа на обезьяну, но с фигурой первоклассной проститутки. Потом – что в ее лице есть изюминка. В конце концов он назвал ее африканской Евой.
Я знал, Генрих потихоньку пристрастился к алкоголю. Он открыл магазинчик в квартале, где жили бедные белые. Каждое утро он садился за руль своего «студебеккера» с ручным управлением и ехал на работу. Торговля, думаю, шла не слишком бойко, а потому от скуки он наливался пивом. В жару его здорово развозило. Вечер он заканчивал виски со льдом.
Я редко выходил на улицу. В те дни, когда приходила Глориоза, я старался быть дома. Шумел пылесос, крутился барабан стиральной машины, из кухни доносились запахи запекающейся в духовке дичи или мяса и тихое, как мурлыканье, пение Глориозы.
Как-то в отсутствие Генриха Глориоза подавала мне чай. Я сидел на террасе, откуда открывался вид на рощу серебристых деревьев. В моем воображении она была настоящим Эдемом.
– Глориоза, – спросил я, услышав ее легкие, как бы скользящие по поверхности пола шаги, – скажи мне: там очень красиво?
Я слышал, как она поставила на стол поднос с чайной посудой.
– Да. – Она почему-то вздохнула.
– Я так и думал. Попьем чаю и пойдем гулять в рощу.
– Но, герр Хоффман…
– Никаких «но». Я так давно не гулял там. Генриху теперь некогда.
Я слышал, как она разливает по чашкам чай, шуршит оберткой от бисквитов. Потом слегка скрипнул плетеный стул. Я понял – Глориоза села за стол.
– Замечательно. Значит, либо меня ты боишься меньше, чем Генриха, либо совсем не боишься. Он говорит, при нем ты никогда не садишься. Это правда, Глориоза?
– Да, герр Хоффман.
– Называй меня Вилли – я, кажется, еще не совсем старик.
– Да, Вилли, – покорно произнесла она. Я рассмеялся.
– Ты на самом деле его боишься? Но почему?
– Он опасный человек. Очень опасный человек. Потому что он очень слабый.
– Я знаю Генриха уже больше десяти лет и никогда не видел его злым или даже сердитым, – возразил я. – Мне кажется, ты ошибаешься, Глориоза.
– Нет, герр… Вилли. В него часто вселяются злые духи. И подолгу живут в его теле. Злые духи любят выбирать своим домом тела слабых людей.
– А мое тело они не выбирают своим домом? – серьезно спросил я.
– Не знаю. Я никогда не видела. Может, когда ты спишь. Правда, один раз я видела, как он в тебя влез. Но скоро вышел из тебя. Это был страшный дух – дух тайной смерти. Он может выесть все нутро человека, но человек догадается об этом только тогда, когда от него останется одна оболочка.
– Глориоза, сколько тебе лет?
– Пятнадцать. Но это те годы, которые я помню. До этого я жила много-много лет. И много-много училась жить. Меня учили жить добрые духи. Когда я стала умной, мне разрешили выйти сюда.
– И тебе здесь нравится?
– И да, и нет. Здесь развелось слишком много злых духов. Огон говорит, они пришли сюда с белыми. Но Нва считает иначе. Нва очень умный.
– И что же считает твой умный Нва? Глориоза ответила не сразу.
– Нва говорит, у белых людей есть свои злые и добрые духи. Они очень молодые и неопытные. Злые духи белых людей не могут сделать злое дело африканцу.
– А добрые могут сделать доброе?
– Да, – уверенно кивнула она. – Могут.
Мы попили чай. Девушка унесла посуду на кухню. Я слышал, как там журчит вода. Потом Глориоза запела.
Мелодия песни пробуждала во мне странные видения. Мне казалось, я вижу, как распускаются на деревьях почки, как свет восходящей луны скользит по краю скалистого ущелья, как течет полноводная река… Я много что увидел, и это не были картины из памяти – их нарисовала перед моим мысленным взором мелодия. Еще я видел землю с высоты птичьего полета, и у меня даже кружилась голова. Я встал и направился на кухню. Глориоза перестала петь.
– Почему ты замолчала? – спросил я. – Твоя песня доставила мне столько радости. Мне показалось, я могу видеть. Только я видел не то, что вокруг, а то, что ты заставила меня увидеть.
Глориоза тихо рассмеялась.
– Я пела для тебя, Вулото. Я хочу, чтобы ты видел, какой добрый и красивый наш мир. – Она сказала что-то на своем языке. Каком – я не знал. Глориоза принадлежала к так называемым капским цветным, расовые корни которых установить практически невозможно. Они появились еще на заре европейской колонизации от смешанных браков европейцев с коренными жителями юга Африки. В те времена, о которых идет речь в моем рассказе, браки между представителями различных расовых групп были запрещены. Хотя это отнюдь не значило, что такие браки не имели места.
– Что ты сказала, Глориоза? Переведи, – попросил я.
– Зови меня Пламенной Лилией. Тебе нравится это имя?..
Она ушла еще до того, как появился Генрих, по обыкновению пьяный и болтливый. Мы обедали в столовой – на террасе одолевали москиты. Генрих ругал «белых оборванцев», которые так и норовят стащить с прилавка бутылку пива или пачку сигарет.
– А сами называют себя белыми людьми, – говорил он, с громким бульканьем наливая в свой стакан виски. – Они хуже африканцев. Ты бы видел, как хлещут пиво их женщины! И не только пиво. Они все как на подбор уродки – плоскозадые, жилистые, сиськи висят до пупка. А вот среди цветных девушек есть такие, что пальчики оближешь. Глориоза давно ушла? – спросил вдруг он.
– Минут сорок назад.
– Не могла меня дождаться. Я ее последнее время почти не вижу. Это ты счастливчик. Ну и как продвигаются дела на сексуальном фронте?
– Я их не продвигаю. Глориоза честная девушка.
– Ты хочешь сказать, что у нас в доме не пропадают вещи? – съязвил Генрих.
– Я хочу сказать, что в жару вредно много пить. Тем более виски. У тебя плохое здоровье.
– Черт бы его побрал, это здоровье. Гм, здоровье инвалида. Этим чертовым сучкам нужно, чтоб машинка работала на полных оборотах. У меня же мотор часто глохнет, а потом долго не заводится. Тьфу! – Генрих выругался. Это была смесь немецких, английских и голландских ругательств, заправленная солеными словечками из нгуни.
Мне стало его жаль. Я протянул через стол руку и пожал его, похожую на клешню большого омара. Наши ужины все чаще проходили под такие вот разговоры. Я вдруг понял, что нам пора расстаться, – уж слишком навязчиво напоминаем мы друг другу о том, о чем лучше бы давно забыть. Генрих словно прочитал мои мысли.
– Знаешь, два холостяка под одной крышей – это слишком. Тут неподалеку продается дом. Правда, поменьше нашего, зато с видом на бухту. Да и цена по нынешним временам вполне сносная. Мне оттуда до магазина рукой подать.
Через неделю мы разделили поровну наше нехитрое хозяйство и зажили каждый сам по себе. Генрих пообещал, что будет меня навещать. Еще он сказал, что попросил Глориозу приходить к нему по субботам и вторникам, что он не может отказаться от ее услуг, что общество этой африканской Артемиды действует на него очень благотворно.
Я не ждал Глориозу в следующую субботу – я был уверен, она пойдет к Генриху. Я настроился поскучать в обществе Клары под музыку Брамса. В роще серебристых деревьев пела какая-то птица. Ее трели напоминали соловьиные. Я почувствовал щемящую тоску.
Вдруг мне на плечи легли прохладные ладони, и у меня закружилась голова от аромата, по которому я безошибочно узнал Глориозу или, как она велела называть себя, Пламенную Лилию.
– Вулото не должен грустить, – сказала она. – Вулото самый счастливый человек на свете.
– Да. – Я и в самом деле был очень счастлив, что она пришла. – А я думал, ты у Генриха.
– Ты потому и грустил? – спросила Пламенная Лилия, усаживаясь на пол возле моих ног. Я был слепым с большим стажем и в мире звуков ориентировался, как обезьяна в родных джунглях.
– Да. – Я погладил жесткие мелкие кудряшки на ее голове.
– О, Вулото знает, что Пламенная Лилия его любит. Зачем ей идти к Генриху? Пламенная Лилия никогда больше к нему не пойдет.
– Вы поссорились? Когда это случилось?
– Это никогда не случалось. Это было всегда. Белый Нгахола сделан из глины склона, где живут алева. Как хорошо, что ты теперь живешь один.
Она положила голову мне на колени. Мы вместе слушали скрипичный концерт Брамса, в который вплетались звучные рулады африканского соловья. Вдруг я вспомнил Лорхен – я давно ее не вспоминал. Я вздрогнул и застыл, пронзенный этим воспоминанием.
Пламенная Лилия взяла мои руки в свои и спрятала лицо в моих ладонях.
– Теперь я только твоя, – прошептала она. – Никто другой не посмеет ко мне прикоснуться. Я буду с Вулото всегда, и он не будет грустить.
Пламенная Лилия осталась жить в моем доме. Каждую ночь она делила со мной ложе, но под утро всегда уходила в свою комнату окнами на склон Столовой горы, хоть я и просил ее остаться.
– Ни приходят на рассвете повидаться со своими детьми. Этой встрече никто не должен мешать. Любовь все равно что стена. Она делает мужчин и женщин безразличными к своим предкам. Ни будут рады увидеть, что Вулото лежит в постели один.
– Значит, они эгоисты, эти ни, – говорил я Пламенной Лилии. – Мне хорошо с тобой. Я хочу проснуться в твоих объятиях.
– Кулотиоло сделал для Вулото Вулоно. Я твоя женщина. Я никогда тебя не брошу. Но я буду делать так, как хотят ни.
Днем она всегда была занята по хозяйству. Представляю, какая чистота воцарилась в нашем доме с тех пор, как здесь поселилась Пламенная Лилия.
Однажды, когда она ушла за покупками, ко мне заглянула соседка, миссис Кэлворт, Джейн Кэлворт, вдова в летах, проводящая время в безделье и в занятиях мелкой благотворительностью. Она и раньше заглядывала к нам с Генрихом. Он называл ее Jane-of-all-trades и говорил, что мог бы прожить с ней в одном шалаше на необитаемом острове лет двадцать пять и остаться девственником. Джейн Кэлворт было под шестьдесят. От нее всегда терпко пахло духами.
Я угостил ее лимонадом и мороженым. Мы сидели на террасе с видом на рощу серебристых деревьев. Африканского соловья в тот день не было слышно.
– У вас стало так уютно в доме, мистер Хоффман, – констатировала Джейн Кэлворт. – Вам повезло с прислугой – эта Гло такая расторопная. Моя Мвамба по сравнению с ней неповоротливая тумба. Вы не смогли бы одолжить мне на несколько дней Гло? Я хочу разобрать шкафы с посудой и повесить на окна новые шторы. Мвамба обязательно что-нибудь разобьет.
– Прошу прощения, миссис Кэлворт, но… Гло требуется мне чуть ли не каждую минуту. Ведь я слепой.
– О да, я понимаю. Я все прекрасно понимаю. – В голосе ее сквозило ехидство. – Мой покойный муж, бывало, говорил, что африканские женщины умеют ублажать белых мужчин. Причем сразу нескольких. Дело в том, что они в силу ограниченности своего интеллекта не способны понять, что такое элементарная женская верность. Моя Мвамба имеет трех, а то и четырех…
Я резко встал.
– Миссис Кэлворт, прошу прощения, но я должен встретить Гло – ей не под силу дотащить к нам наверх сумки с продуктами.
– Да, конечно. – Она встала. – Не буду вас задерживать, мистер Хоффман. Заходите как-нибудь на чашку чая.
Я поспел вовремя – Пламенная Лилия отдыхала у подножия лестницы, ведущей на нашу улицу. Я подхватил сумки и стал подниматься – я знал наизусть каждую ступеньку. Она пыталась вырвать их у меня, и мы чуть не скатились вниз. Наверху я поставил сумки на землю и обнял ее на виду у всей улицы. Я не делал так никогда.
Как-то в отсутствие Пламенной Лилии меня навестил Генрих. Мы с ним давно не виделись, лишь изредка разговаривая по телефону. Я знал, что Генрих надумал жениться.
– Она не первой молодости, – рассказывал он, как обычно потягивая виски с содовой, – но и не совсем еще старая. Признаться, в постели от нее проку мало, да и я уже к этим штучкам-дрючкам поостыл… Знаешь, – вдруг прервал он свой рассказ, – ты выглядишь, как мальчишка, хоть у нас с тобой всего каких-то два с половиной года разницы. Но ты еще хлебнешь с ней горя.
В тоне его голоса я уловил злорадство.
Я попросил его не совать нос в чужие дела.
Генрих хмыкнул и долил виски в стакан.
– Надеюсь, ты придешь к нам на бракосочетание, – сказал он после довольно длинной паузы. – Хильда тоже тебя приглашает. Послушай, я должен обязательно познакомить тебя с Хильдой. У меня есть идея: мы завтра же приедем к тебе обедать.
– Мы с Глориозой будем рады вас видеть.
– Э-э-э, как бы это сказать… – Генрих болтал в воздухе стаканом, и я слышал, как о его стенки звякают льдинки. – Я понимаю, ты очень привязался к Глориозе, и она ухаживает за тобой, как… Словом, замечательно ухаживает. Но Хильда… Хильда родилась и выросла в этой стране.
– Мы с тобой тоже родились и выросли в расистском государстве. И воевали за идеи фюрера. Но Германия за минувшие годы стала совсем другой. Почему же в нас ничего не изменилось?
– Прежней Германии больше не существует, – с явным сожалением подтвердил Генрих. – Эти проклятые коммунисты скоро и сюда доберутся. – Он ударил кулаком по столу. – Я сам возьму в руки автомат, если они сюда придут.
– Успокойся, этого не случится. Если мы снова не полезем со своими порядками туда, где нас не ждут.
Я чувствовал, как во мне поднимается волна гнева. Дело было не в Генрихе и даже не в его Хильде – последнее время мне чуть ли не на каждом шагу напоминали о том, что я обязан жить согласно законам, придуманным духовными близнецами нашего фюрера.
– Прости. – Генрих вдруг крепко стиснул мне запястье. – На меня словно нашло затмение. Жди нас завтра с Хильдой.
Я пересказал Пламенной Лилии мой разговор с Генрихом – она в это время стелила нашу постель. Она каждый день стелила чистое прохладное белье, пахнущее экзотически сладко и успокаивающе. Она молча стелила нашу постель. Потом так же молча расстегнула пуговицы на моей рубашке, поцеловала меня три раза в грудь и взяла за руку, приглашая лечь. Она никогда не ложилась первая.
– Я собралась завтра к сандугу, – сказала Пламенная Лилия, укладываясь рядом со мной. – Я приготовлю обед, расставлю букеты цветов, накрою на стол. Прошу тебя, Вулото, отпусти меня завтра к сан-дугу.
– Ты умная девочка, но ты никуда завтра не пойдешь. Ты будешь сидеть с нами за столом как хозяйка этого дома и моя жена. Пусть только эта Хильда попробует пикнуть.
– Нет, Вулото, нет. Ты ничего не понимаешь. Гомана и Сели родные братья. Они повздорили между собой, но помирятся, когда поймут, что поругались из-за пустяка… И они снова станут любить друг друга. Но пускай они это поймут сами.
– Но я не желаю сидеть за одним столом с людьми, которые считают тебя… существом низшей расы.
Пламенная Лилия прижалась щекой к моей щеке.
– Вулото, прошу тебя, думай о том, что Гомана и Сели родные братья. Они не могут не любить друг друга. Думай о том, как они помирятся и будут радоваться, что снова вместе. Прошу тебя, Вулото.
Пламенная Лилия сделала все по-своему. Уходя, она сказала:
– Вернусь и сварю вам кофе. Мне нужно спросить у сандугу. Мне нужно очень много спросить у сан-дугу.
Она на самом деле появилась к концу обеда. Я услышал ее легкие скользящие шаги еще раньше, чем их услышали собаки. Генрих начал было подниматься ей навстречу – он всегда так делал, как вдруг плюхнулся на место. Думаю, не без помощи Хильды.
– Послушай, – сказал Генрих, когда Хильда ненадолго отлучилась, – если бы эта девушка была моей женой, у меня бы наверняка не барахлила эта чертова машинка. Видел бы ты образину, на которой я собираюсь жениться. – Он выругался по-еврейски – недаром Кейптаун называют Новым Вавилоном. – Слава Богу, хоть уродов не наплодим. Эх, как же я тебе другой раз завидую!..
В постели Пламенная Лилия завела разговор о том, что должна родить от меня ребенка. Так ей сказала сандугу. Я испытал радость. Но тут же больно сжалось сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41