смотреть на фокусников, на сценки, разыгрываемые для публики, на игры, в которых участвуют другие.
Всех троих тянуло к различным забавам. Лулу привлекали игры, связанные с ловкостью и сноровкой — тир с его мишенями, глиняными трубками, аттракцион, где можно запустить мячом в забавные фигурки жениха и невесты, или подцепить целлулоидную утку с помощью кольца на удочке, или просто пострелять из лука. Капдевер, горделиво поглаживая рукой свой ежик, останавливался рядом с боксером, гигантским негром, у которого на животе висела кожаная подушка, а на груди — циферблат, оценивающий силу наносимых ударов; когда-нибудь и он, Капдевер, выдаст такой удар, что стрелка подскочит к зениту. А пока он только важно похаживал перед тяжелейшей повозкой, которую какие-то дюжие парни после долгих приготовлений вкатывали на деревянную горку, а потом оборачивались лицом к публике, чтоб убедиться в произведенном эффекте.
Оливье же интересовало все необычное, и он надолго замирал, глядя на старика в колониальном костюме и белом шлеме, который прогуливался, дымя трубочкой, пока укротитель рассказывал о повадках хищных зверей, сопровождая свои объяснения жестами гладиатора. Тут еще были ученые собаки, обезьяна на цепи, блошиные бега, какая-то девица в розовом трико, на плечах которой, словно меховая горжетка, висела длинная змея. В балагане гадалки на картах мадам Ирмы мальчик смотрел на попугаев, вытягивавших клювом маленький, сложенный вдвое билетик, и на двух девчонок, которые, забавляясь, читали, что там написано.
Ребята почти не говорили друг с другом, а только показывали пальцем на то, что казалось им примечательным. Все повидать было невозможно, и дети довольствовались разглядыванием грубо намалеванных афиш, сладкого месива, готовящегося на медном подносе, успевали заметить то жест мужчины, откидывающего ружейный ствол, чтоб выбросить пустую гильзу, то какой-то обрывок спектакля, тут же прерванного для вящего соблазна зрителей быстро задернутым занавесом. Дети возвращались домой, возбужденные всем виденным и тем, что к этому добавила их богатая фантазия.
Эта прогулка друзей — увы! — была последней. В следующую субботу ранним розовым утром Лулу, Капдевер и Рамели, окруженные родителями, уезжали (с чемоданчиками, в которых лежало меченное лиловыми чернилами белье) в детский лагерь, чтоб провести там каникулы. Они напоминали путешественников, отправляющихся навстречу опасной авантюре.
Оливье проводил своих друзей до самого автобуса, стоявшего перед школой на улице Шампионе. Там детей взяли под свое покровительство наставницы, которые тотчас навесили им на шею цепочку с голубой карточкой, указывающей имя и возраст.
«Нас за малышей принимают!» — запротестовал Лулу.
В ожидании отъезда Лулу, скрывая смутное беспокойство, нервно перекладывал свой чемоданчик из одной руки в другую. Оливье долго смотрел на его черные кудрявые волосы, на вздернутый нос и на губы, расползавшиеся в забавной усмешке. Капдевер повис на Лулу, как на спасательном круге. Самым спокойным выглядел Рамели, из кармана у него торчала маленькая губная гармоника. Наставницы, раздраженные бесконечными советами родителей, неистово хлопотали, распределяя детей по группам. Оливье встретил здесь и других товарищей по классу: толстого Бубуля с его непременным мешком, набитым провизией; Лабрусса, того самого, что недавно мазал его ваксой, — теперь он сделал вид, что не заметил Оливье, — Деляланда в школьном переднике и многих других, жаждавших познать радости летнего лагеря. Но они все уже забыли об Оливье — ведь он в их поездке не участвовал и потому стал посторонним. А мальчик глядел, как они целуют на прощанье родителей, толкаются, влезая в автобус, занимают свои места. Мыслями они были уже далеко, хотя автобус еще не отъехал. Вскоре их лица расплылись там, за стеклами, только двигались руки, как колышатся цветы на ветру. Но вот одно окно в автобусе раскрылось. Лулу наклонился, чтобы сказать:
— Салют, Олив, хороших тебе каникул! До встречи!
— Салют, Лулу, салют, Капдевер, счастливо, ребята!..
Оливье остался один на улице, повторяя последние слова, которыми они обменялись: «Салют, хороших каникул, до встречи …» У него мелькнула мысль, что он, пожалуй, не увидит больше своих друзей. Что-то вокруг нарушилось. Улица уже была не такой, как прежде. Она стала холодней, тревожней, опасней. Исчезла Виржини, потом Даниэль, за ним Мак, а вот сейчас Лулу, Капдевер и Рамели… Это было вроде примера на вычитание на черной классной доске:
64 - 9 = 55
Еще остается 55, но все забыли, куда пропала девятка, которую вычли. Разве в муравейнике замечают отсутствие нескольких муравьев, которых где-то там раздавили?
*
Оливье плелся вслед за Бугра, который шел, потирая себе поясницу, к булочнику в конец улицы. Тот обслуживал покупателей, стоя за прилавком голым по пояс, и волосы на его груди были присыпаны мучной пылью. Бугра купил килограмм хлеба, а довесок — черствый рожок — предложил Оливье, который принялся грызть его кончик.
— Пойду лягу, — сказал Бугра, — буду читать.
Оливье решил отправиться к Люсьену. Радиолюбитель был в одиночестве, и от этого его комната неожиданно показалась большой. Склонившись над громоздким радиоприемником, он вертел ручку, медленно переводя ее от одной станции к другой и задерживаясь, чтоб прислушаться к голосам, изъясняющимся на иностранных наречиях. Люсьен казался озабоченным и сердито стукал себя по лбу, как будто его раздражало, что он никак не может чего-то уразуметь.
Он не слышал, как ребенок вошел в комнату, и Оливье успел заметить пустую колыбель, светлый волосяной матрасик в сетке, запятнанную подушку; в уголке, отведенном под кухню, — груду грязной посуды, мотки электрических проводов, висящие на стене, и радиолампы с нитью накала самых разнообразных видов. Люсьен был, как всегда, захвачен своей работой, и Оливье пришлось стукнуть дверью погромче, чтобы тот узнал о его приходе. Люсьен обернулся, кадык дернулся на его худой шее, и он сказал:
— А-а, это ты. По-послушай, вот испанская п-переда-дача!
— Ты понимаешь!
— Ну, еще чего захо-о-тел?
Ему трудно было объяснить, что он переживает: Люсьена мучило предположение, что кто-то из радиолюбителей хочет с ним говорить, а он не может его понять.
— Во-от глу-у-пость! — сказал он.
Жена его уехала вместе с ребенком в страну басков. Она там оставит сестре своего малыша, а сама отправится на несколько месяцев в санаторий в Верхней Савойе, где ей сделают пневмоторакс. Потом она выздоровеет, и жизнь снова станет прекрасной. А пока Люсьен очень страдал от одиночества. То, что он тоскует, было ясно всем, и успокаивался он лишь тогда, когда возился с радиоприемниками. А работы все прибавлялось, и не всегда он был в состоянии всю ее провернуть.
— Ты хо-о-очешь чего-н-нибудь выпить?
Оливье согласился выпить кружку пива, чтоб иметь предлог побыть здесь подольше. С пивной пеной на губах оба они одновременно воскликнули, что им стало полегче, и воспользовались передышкой, чтоб сыграть в «филиппина».
— А ка-ак у тебя? Что-нибудь на-а-лажива-а-ется? — спросил Люсьен.
— Все хорошо, — слишком поспешно ответил Оливье. — Этим летом Жан и Элоди в Сен-Шели не поедут, они отправятся туда в будущем году и, возможно, даже меня возьмут с собой. А еще я съезжу в Сог, к моим дедушке и бабушке. Это близко. И увижу там, как подковывают лошадь. Может, и верхом еще покатаюсь.
Оливье не продолжал, зная, что лжет.
Люсьен схватил мальчика за руку и потряс ее, почти весело повторяя:
— Как хорошо, ну ка-а-ак хорошо…
— Мне пора, — сказал Оливье, смутившись.
Люсьен опять помрачнел и ответил:
— Да, да, мне надо по-о-быть о-одному!
Он попытался извиниться. На самом деле, ему легче было тосковать в одиночку. Оливье это понял. Мальчик в свою очередь извинился, и они молча посмотрели друг на друга. Затем Люсьен пожал ему руку:
— Салют, салют, с-славный, с-славный ты парень!
— До свиданья, Люсьен.
Его друг вернулся к работе и принялся с увлечением крутить регулятор приемника. Перед тем как уйти, Оливье еще раз поглядел на изгиб его костистой и сутулой спины. Счастливых людей на этой улице было немного. Он никогда этого не замечал, пока была жива мама Виржини.
Женщины, мужчины куда-то все шли по улице, они то останавливались, то снова проходили. Оливье стоял зажмурившись, смотрел на солнце, а потом ему казалось, что он видит кругом каких-то механических паяцев с ключом в спине, не знающих еще, в каком же направлении двинуться. Никто этих людей не любит, никто не согреет их своим душевным теплом. Вот они и скитаются, блуждают с места на место вроде без всякого смысла, пожуют кусок хлеба, покурят, сходят в пивную. Виржини уже больше не напевает ля-ля-ля-ля , прибирая мотки и катушки с нитками, Паук не греется больше на солнышке, Мак не ходит вразвалку в своем светлом костюме, не слоняются по кварталу Лулу и Капдевер, засунув руки в карманы, в поисках, кого бы еще разыграть, и Люсьен теперь тоже остался один. Как все это нелепо!
В полдень Оливье пообедал вместе с Элоди и помог ей вымыть посуду. Затем он схватил тряпку и принялся вытирать мебель, уже до блеска начищенную его кузиной.
— Ой-ой! — сказала она. — Что происходит?
Ничего не происходило. Просто ему хотелось быть с ней, словно он опасался, как бы и она куда-нибудь не исчезла. Оливье помогал ей чистить картошку, стараясь тонко снимать кожуру и аккуратно вырезать глазки. После этого он сел на диван и стал заботливо перекладывать содержимое своего ранца.
В четыре часа мальчик чем-то закусывал, как вдруг постучали в дверь. Это была Мадо. На ней был костюм из легкой пестрой ткани с оранжевыми цветами по зеленому фону, большая, тоже зеленая, соломенная шляпа с чуть более темной лентой.
— Я уезжаю отдыхать. Не проводишь ли меня до такси, Оливье?
Мадо попрощалась с Элоди, и мальчик пошел за ней, помогая нести багаж. Рика и Рак Мадо поручила заботам привратницы, и та стояла на пороге, держа обеих собак на поводке. Мадо вынула из сумочки деньги и отдала ей. Потом они с Оливье пошли к стоянке такси на улице Кюстин. Мадо напевала песенку «На берегу Ривьеры ». Под полями шляпы синева ее глаз казалась более насыщенной и глубокой, изысканные черты ее лица, нежный рот были словно выписаны тонкой кисточкой.
Водитель такси взял чемоданы и положил их в багажник. Мадо сказала ему: «Лионский вокзал», — и он пробурчал в усы: «Я догадался!» Женщина наклонилась и сдвинула назад свою шляпу, чтобы поцеловать Оливье.
— А ты не поедешь куда-нибудь отдохнуть, малыш?
Он прошептал что-то неопределенное и растерянно уставился на дырочки своих сандалий. Потом, собравшись с силами, улыбнулся, протянул руки к Мадо, поцеловал ее крепко-крепко и, стараясь сделать свой голос веселым, произнес:
— Доброго отдыха, Мадо! Вы там загорайте…
— Доброго отдыха, Оливье. Свидимся в конце сентября…
Водитель такси опустил сигнальный флажок, означающий, что машина занята. А отъехав, он высунул руку в боковое стекло и опустил вниз указательный палец. Мадо приникла к заднему окну, приветливо помахала на прощанье, поправила шляпу, и вот уже мальчик потерял ее из виду.
«Доброго отдыха, Мадо, вы там загорайте …» Вот и еще один отъезд! Почему лето всех обращает в бегство?! Ребенок мысленно пересчитал тех, кто остался в городе: Бугра, Альбертина, Люсьен, Элоди и Жан, и решил, что им здорово повезло. После смерти матери любой уход с этой улицы казался ему опасным. Интуитивно Оливье чувствовал, что не увидит больше своих друзей, но представить себе это не мог — настолько это казалось ему чудовищным.
Мадам Громаляр, с метелкой из прутьев в руках, гнала какую-то собаку с желтыми пятнами, замаравшую перед ее подъездом тротуар — теперь по нему тек ручеек. Анатоль менял шины на своем гоночном велосипеде. «Кошерный» мясник скоблил резаком колоду, на которой разделывают тушу. Прачка вынимала косточки из слив — она затеяла печь торт. Прошел какой-то человек, держа под мышкой футляр для саксофона. Перед входом в дом номер 75 упало несколько капель воды: хозяйка отряхнула в окно корзинку, в которой она промывала салат.
В винной лавке Ахилла Хаузера на стекле витрины белой краской было написано: Вино 10 градусов, Вино 11 градусов, Сент-Эмильон, Антр де Мер, Грав, Мостаганем, Корбьер, Вуврей, Макон, Бургей, Пуйи, Божоле, Монбазийяк … Оливье с нежностью вспомнил Элоди, которая так любила белое сладковатое вино. Когда она пила, глаза у нее блестели, как будто от слез, но нет, наоборот, вино вызывало у нее веселый смех, она становилась такой разговорчивой. Оливье порылся в одном из двух своих спичечных коробков — в том, что заменял ему кошелек, — но там осталось лишь несколько мелких монет с дырками.
Оглобли ручной тележки из лавки «Лес и уголь » отбрасывали тень на тротуар. Оливье забавлялся, подталкивая тележку, но угольщик мощным овернским басом велел ему убираться. И мальчишка звонко запел:
— Что же мне делать, что же мне делать…
Спустившись по улице до кафе «Ориенталь », он опрокинул ящичек игрушечного подъемного крана, но тут уже не было зеленых конфеток: значит, до него сюда забрался другой ребенок. Поскольку кассирша очень строго посмотрела на Оливье, он попросил у нее коробок шведских спичек и пачку «High Life » (он произнес «хишлив» — на французский манер). Ему не хватило на эти покупки одного су, но женщина сказала: «Достаточно». И Оливье ушел, громко выкрикнув «До свиданья, дамы и господа!» — однако ему никто не ответил.
Оливье не открывал сигарет, пока не дошел до окна Альбертины: он знал, что она ему сделает не слишком приятное внушение, но это было лучше, чем молчание или скука. В то время как он закуривал сигарету, втянув, а потом надув щеки, чтобы побыстрее выпустить дым, окно распахнулось, и Альбертина, кутаясь в халат, заявила:
— А я тебя видела!
— Конечно, — сказал Оливье, — я этого и хотел.
— Хорош, нечего сказать! А ну дай-ка одну мне!
Оливье протянул ей пачку, в которую она засунула свои толстые, точно сосиски, пальцы, потом чиркнул спичкой и поднес ей огонек. И они посмотрели друг на друга, как близкие люди, у которых столько общих воспоминаний.
— Ну что, — сказала Альбертина, — укатили все твои приятели?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Всех троих тянуло к различным забавам. Лулу привлекали игры, связанные с ловкостью и сноровкой — тир с его мишенями, глиняными трубками, аттракцион, где можно запустить мячом в забавные фигурки жениха и невесты, или подцепить целлулоидную утку с помощью кольца на удочке, или просто пострелять из лука. Капдевер, горделиво поглаживая рукой свой ежик, останавливался рядом с боксером, гигантским негром, у которого на животе висела кожаная подушка, а на груди — циферблат, оценивающий силу наносимых ударов; когда-нибудь и он, Капдевер, выдаст такой удар, что стрелка подскочит к зениту. А пока он только важно похаживал перед тяжелейшей повозкой, которую какие-то дюжие парни после долгих приготовлений вкатывали на деревянную горку, а потом оборачивались лицом к публике, чтоб убедиться в произведенном эффекте.
Оливье же интересовало все необычное, и он надолго замирал, глядя на старика в колониальном костюме и белом шлеме, который прогуливался, дымя трубочкой, пока укротитель рассказывал о повадках хищных зверей, сопровождая свои объяснения жестами гладиатора. Тут еще были ученые собаки, обезьяна на цепи, блошиные бега, какая-то девица в розовом трико, на плечах которой, словно меховая горжетка, висела длинная змея. В балагане гадалки на картах мадам Ирмы мальчик смотрел на попугаев, вытягивавших клювом маленький, сложенный вдвое билетик, и на двух девчонок, которые, забавляясь, читали, что там написано.
Ребята почти не говорили друг с другом, а только показывали пальцем на то, что казалось им примечательным. Все повидать было невозможно, и дети довольствовались разглядыванием грубо намалеванных афиш, сладкого месива, готовящегося на медном подносе, успевали заметить то жест мужчины, откидывающего ружейный ствол, чтоб выбросить пустую гильзу, то какой-то обрывок спектакля, тут же прерванного для вящего соблазна зрителей быстро задернутым занавесом. Дети возвращались домой, возбужденные всем виденным и тем, что к этому добавила их богатая фантазия.
Эта прогулка друзей — увы! — была последней. В следующую субботу ранним розовым утром Лулу, Капдевер и Рамели, окруженные родителями, уезжали (с чемоданчиками, в которых лежало меченное лиловыми чернилами белье) в детский лагерь, чтоб провести там каникулы. Они напоминали путешественников, отправляющихся навстречу опасной авантюре.
Оливье проводил своих друзей до самого автобуса, стоявшего перед школой на улице Шампионе. Там детей взяли под свое покровительство наставницы, которые тотчас навесили им на шею цепочку с голубой карточкой, указывающей имя и возраст.
«Нас за малышей принимают!» — запротестовал Лулу.
В ожидании отъезда Лулу, скрывая смутное беспокойство, нервно перекладывал свой чемоданчик из одной руки в другую. Оливье долго смотрел на его черные кудрявые волосы, на вздернутый нос и на губы, расползавшиеся в забавной усмешке. Капдевер повис на Лулу, как на спасательном круге. Самым спокойным выглядел Рамели, из кармана у него торчала маленькая губная гармоника. Наставницы, раздраженные бесконечными советами родителей, неистово хлопотали, распределяя детей по группам. Оливье встретил здесь и других товарищей по классу: толстого Бубуля с его непременным мешком, набитым провизией; Лабрусса, того самого, что недавно мазал его ваксой, — теперь он сделал вид, что не заметил Оливье, — Деляланда в школьном переднике и многих других, жаждавших познать радости летнего лагеря. Но они все уже забыли об Оливье — ведь он в их поездке не участвовал и потому стал посторонним. А мальчик глядел, как они целуют на прощанье родителей, толкаются, влезая в автобус, занимают свои места. Мыслями они были уже далеко, хотя автобус еще не отъехал. Вскоре их лица расплылись там, за стеклами, только двигались руки, как колышатся цветы на ветру. Но вот одно окно в автобусе раскрылось. Лулу наклонился, чтобы сказать:
— Салют, Олив, хороших тебе каникул! До встречи!
— Салют, Лулу, салют, Капдевер, счастливо, ребята!..
Оливье остался один на улице, повторяя последние слова, которыми они обменялись: «Салют, хороших каникул, до встречи …» У него мелькнула мысль, что он, пожалуй, не увидит больше своих друзей. Что-то вокруг нарушилось. Улица уже была не такой, как прежде. Она стала холодней, тревожней, опасней. Исчезла Виржини, потом Даниэль, за ним Мак, а вот сейчас Лулу, Капдевер и Рамели… Это было вроде примера на вычитание на черной классной доске:
64 - 9 = 55
Еще остается 55, но все забыли, куда пропала девятка, которую вычли. Разве в муравейнике замечают отсутствие нескольких муравьев, которых где-то там раздавили?
*
Оливье плелся вслед за Бугра, который шел, потирая себе поясницу, к булочнику в конец улицы. Тот обслуживал покупателей, стоя за прилавком голым по пояс, и волосы на его груди были присыпаны мучной пылью. Бугра купил килограмм хлеба, а довесок — черствый рожок — предложил Оливье, который принялся грызть его кончик.
— Пойду лягу, — сказал Бугра, — буду читать.
Оливье решил отправиться к Люсьену. Радиолюбитель был в одиночестве, и от этого его комната неожиданно показалась большой. Склонившись над громоздким радиоприемником, он вертел ручку, медленно переводя ее от одной станции к другой и задерживаясь, чтоб прислушаться к голосам, изъясняющимся на иностранных наречиях. Люсьен казался озабоченным и сердито стукал себя по лбу, как будто его раздражало, что он никак не может чего-то уразуметь.
Он не слышал, как ребенок вошел в комнату, и Оливье успел заметить пустую колыбель, светлый волосяной матрасик в сетке, запятнанную подушку; в уголке, отведенном под кухню, — груду грязной посуды, мотки электрических проводов, висящие на стене, и радиолампы с нитью накала самых разнообразных видов. Люсьен был, как всегда, захвачен своей работой, и Оливье пришлось стукнуть дверью погромче, чтобы тот узнал о его приходе. Люсьен обернулся, кадык дернулся на его худой шее, и он сказал:
— А-а, это ты. По-послушай, вот испанская п-переда-дача!
— Ты понимаешь!
— Ну, еще чего захо-о-тел?
Ему трудно было объяснить, что он переживает: Люсьена мучило предположение, что кто-то из радиолюбителей хочет с ним говорить, а он не может его понять.
— Во-от глу-у-пость! — сказал он.
Жена его уехала вместе с ребенком в страну басков. Она там оставит сестре своего малыша, а сама отправится на несколько месяцев в санаторий в Верхней Савойе, где ей сделают пневмоторакс. Потом она выздоровеет, и жизнь снова станет прекрасной. А пока Люсьен очень страдал от одиночества. То, что он тоскует, было ясно всем, и успокаивался он лишь тогда, когда возился с радиоприемниками. А работы все прибавлялось, и не всегда он был в состоянии всю ее провернуть.
— Ты хо-о-очешь чего-н-нибудь выпить?
Оливье согласился выпить кружку пива, чтоб иметь предлог побыть здесь подольше. С пивной пеной на губах оба они одновременно воскликнули, что им стало полегче, и воспользовались передышкой, чтоб сыграть в «филиппина».
— А ка-ак у тебя? Что-нибудь на-а-лажива-а-ется? — спросил Люсьен.
— Все хорошо, — слишком поспешно ответил Оливье. — Этим летом Жан и Элоди в Сен-Шели не поедут, они отправятся туда в будущем году и, возможно, даже меня возьмут с собой. А еще я съезжу в Сог, к моим дедушке и бабушке. Это близко. И увижу там, как подковывают лошадь. Может, и верхом еще покатаюсь.
Оливье не продолжал, зная, что лжет.
Люсьен схватил мальчика за руку и потряс ее, почти весело повторяя:
— Как хорошо, ну ка-а-ак хорошо…
— Мне пора, — сказал Оливье, смутившись.
Люсьен опять помрачнел и ответил:
— Да, да, мне надо по-о-быть о-одному!
Он попытался извиниться. На самом деле, ему легче было тосковать в одиночку. Оливье это понял. Мальчик в свою очередь извинился, и они молча посмотрели друг на друга. Затем Люсьен пожал ему руку:
— Салют, салют, с-славный, с-славный ты парень!
— До свиданья, Люсьен.
Его друг вернулся к работе и принялся с увлечением крутить регулятор приемника. Перед тем как уйти, Оливье еще раз поглядел на изгиб его костистой и сутулой спины. Счастливых людей на этой улице было немного. Он никогда этого не замечал, пока была жива мама Виржини.
Женщины, мужчины куда-то все шли по улице, они то останавливались, то снова проходили. Оливье стоял зажмурившись, смотрел на солнце, а потом ему казалось, что он видит кругом каких-то механических паяцев с ключом в спине, не знающих еще, в каком же направлении двинуться. Никто этих людей не любит, никто не согреет их своим душевным теплом. Вот они и скитаются, блуждают с места на место вроде без всякого смысла, пожуют кусок хлеба, покурят, сходят в пивную. Виржини уже больше не напевает ля-ля-ля-ля , прибирая мотки и катушки с нитками, Паук не греется больше на солнышке, Мак не ходит вразвалку в своем светлом костюме, не слоняются по кварталу Лулу и Капдевер, засунув руки в карманы, в поисках, кого бы еще разыграть, и Люсьен теперь тоже остался один. Как все это нелепо!
В полдень Оливье пообедал вместе с Элоди и помог ей вымыть посуду. Затем он схватил тряпку и принялся вытирать мебель, уже до блеска начищенную его кузиной.
— Ой-ой! — сказала она. — Что происходит?
Ничего не происходило. Просто ему хотелось быть с ней, словно он опасался, как бы и она куда-нибудь не исчезла. Оливье помогал ей чистить картошку, стараясь тонко снимать кожуру и аккуратно вырезать глазки. После этого он сел на диван и стал заботливо перекладывать содержимое своего ранца.
В четыре часа мальчик чем-то закусывал, как вдруг постучали в дверь. Это была Мадо. На ней был костюм из легкой пестрой ткани с оранжевыми цветами по зеленому фону, большая, тоже зеленая, соломенная шляпа с чуть более темной лентой.
— Я уезжаю отдыхать. Не проводишь ли меня до такси, Оливье?
Мадо попрощалась с Элоди, и мальчик пошел за ней, помогая нести багаж. Рика и Рак Мадо поручила заботам привратницы, и та стояла на пороге, держа обеих собак на поводке. Мадо вынула из сумочки деньги и отдала ей. Потом они с Оливье пошли к стоянке такси на улице Кюстин. Мадо напевала песенку «На берегу Ривьеры ». Под полями шляпы синева ее глаз казалась более насыщенной и глубокой, изысканные черты ее лица, нежный рот были словно выписаны тонкой кисточкой.
Водитель такси взял чемоданы и положил их в багажник. Мадо сказала ему: «Лионский вокзал», — и он пробурчал в усы: «Я догадался!» Женщина наклонилась и сдвинула назад свою шляпу, чтобы поцеловать Оливье.
— А ты не поедешь куда-нибудь отдохнуть, малыш?
Он прошептал что-то неопределенное и растерянно уставился на дырочки своих сандалий. Потом, собравшись с силами, улыбнулся, протянул руки к Мадо, поцеловал ее крепко-крепко и, стараясь сделать свой голос веселым, произнес:
— Доброго отдыха, Мадо! Вы там загорайте…
— Доброго отдыха, Оливье. Свидимся в конце сентября…
Водитель такси опустил сигнальный флажок, означающий, что машина занята. А отъехав, он высунул руку в боковое стекло и опустил вниз указательный палец. Мадо приникла к заднему окну, приветливо помахала на прощанье, поправила шляпу, и вот уже мальчик потерял ее из виду.
«Доброго отдыха, Мадо, вы там загорайте …» Вот и еще один отъезд! Почему лето всех обращает в бегство?! Ребенок мысленно пересчитал тех, кто остался в городе: Бугра, Альбертина, Люсьен, Элоди и Жан, и решил, что им здорово повезло. После смерти матери любой уход с этой улицы казался ему опасным. Интуитивно Оливье чувствовал, что не увидит больше своих друзей, но представить себе это не мог — настолько это казалось ему чудовищным.
Мадам Громаляр, с метелкой из прутьев в руках, гнала какую-то собаку с желтыми пятнами, замаравшую перед ее подъездом тротуар — теперь по нему тек ручеек. Анатоль менял шины на своем гоночном велосипеде. «Кошерный» мясник скоблил резаком колоду, на которой разделывают тушу. Прачка вынимала косточки из слив — она затеяла печь торт. Прошел какой-то человек, держа под мышкой футляр для саксофона. Перед входом в дом номер 75 упало несколько капель воды: хозяйка отряхнула в окно корзинку, в которой она промывала салат.
В винной лавке Ахилла Хаузера на стекле витрины белой краской было написано: Вино 10 градусов, Вино 11 градусов, Сент-Эмильон, Антр де Мер, Грав, Мостаганем, Корбьер, Вуврей, Макон, Бургей, Пуйи, Божоле, Монбазийяк … Оливье с нежностью вспомнил Элоди, которая так любила белое сладковатое вино. Когда она пила, глаза у нее блестели, как будто от слез, но нет, наоборот, вино вызывало у нее веселый смех, она становилась такой разговорчивой. Оливье порылся в одном из двух своих спичечных коробков — в том, что заменял ему кошелек, — но там осталось лишь несколько мелких монет с дырками.
Оглобли ручной тележки из лавки «Лес и уголь » отбрасывали тень на тротуар. Оливье забавлялся, подталкивая тележку, но угольщик мощным овернским басом велел ему убираться. И мальчишка звонко запел:
— Что же мне делать, что же мне делать…
Спустившись по улице до кафе «Ориенталь », он опрокинул ящичек игрушечного подъемного крана, но тут уже не было зеленых конфеток: значит, до него сюда забрался другой ребенок. Поскольку кассирша очень строго посмотрела на Оливье, он попросил у нее коробок шведских спичек и пачку «High Life » (он произнес «хишлив» — на французский манер). Ему не хватило на эти покупки одного су, но женщина сказала: «Достаточно». И Оливье ушел, громко выкрикнув «До свиданья, дамы и господа!» — однако ему никто не ответил.
Оливье не открывал сигарет, пока не дошел до окна Альбертины: он знал, что она ему сделает не слишком приятное внушение, но это было лучше, чем молчание или скука. В то время как он закуривал сигарету, втянув, а потом надув щеки, чтобы побыстрее выпустить дым, окно распахнулось, и Альбертина, кутаясь в халат, заявила:
— А я тебя видела!
— Конечно, — сказал Оливье, — я этого и хотел.
— Хорош, нечего сказать! А ну дай-ка одну мне!
Оливье протянул ей пачку, в которую она засунула свои толстые, точно сосиски, пальцы, потом чиркнул спичкой и поднес ей огонек. И они посмотрели друг на друга, как близкие люди, у которых столько общих воспоминаний.
— Ну что, — сказала Альбертина, — укатили все твои приятели?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37