В «Пассаж Барбес » забавный робот с квадратными плечами строгал какую-то доску под звуки рекламы: «Зайдите взглянуть на деревянного человечка в знаменитый Пассаж Барбес »; музыку для этой рекламы заимствовали у известной песенки «У нее была деревянная нога ». Рядом, в витрине обувного магазина фирмы «Андре», стояло кривое зеркало, и каждому, кто к нему наклонялся, оно придавало уродливое обличье. Дети прибегали сюда и вертелись, весело смеясь под снисходительными взглядами родителей, которые и сами были не прочь позабавиться, повторяя движения детей, а потом уж уходили, с удовлетворением сознавая, что они вовсе не похожи на свое отражение в этом зеркале. Оливье подошел, с улыбкой глянул на себя и быстро отошел, будто боялся стать пленником зеркала. В витрине меховщика, в цилиндрической клетке беспрерывно взад и вперед сновала белка. Это зрелище было неприятно Оливье: он ненавидел клетки, решетки — все то, что может держать взаперти. После смерти матери любая темница, любое ограниченное пространство напоминало ему гроб, и он всегда выбирал такие улицы, с которых можно было попасть на другие, и старался избегать тупиков.
Иногда предметы едва обрисовывались в знойной дымке или растворялись в тревожном свете уличных фонарей; иногда же, напротив, они отделялись от окружающей их среды, приобретая колдовской облик — будто сами становились светилами. Так, шведские спички имели для Оливье непонятную притягательную силу, и, если коробок падал в уличный ручей, то он сушил все эти палочки с красным кончиком, разложив их в ряд на тротуаре под солнцем, считал, пересчитывал и не мог отвести от них взгляда. Столь же манящим был для него и швейцарский карманный ножик, который все еще пребывал в витрине господина Помпона, между свистком на кольце и массивным штопором, а также гигантская тыква на деревянной подставке, и зеленая лестница, стоящая у рыжей стены, и плетеный шнурок, отдергивающий занавеси у Альбертины, и брусок точильщика, и даже верстак плотника.
*
Бугра любил сельскую природу, интересовался всем, что от нее еще сохранилось в городе. Во время прогулок он обращал внимание Оливье на деревья, цветы и называл их. Город не сумел полностью изменить этого человека — смена времен года всегда связывалась у него с различными хозяйственными заботами. В разгаре лета он уже думал о зиме и предстоящих невзгодах. Как-то Бугра сказал своему юному другу, что пришло время заготовок топлива на зиму.
Они одолжили в предприятии Дардара ручную тележку, Бугра взялся за оглобли, а Оливье трусил сбоку. С грохотом проехали они по улице Лаба.
— Ну, теперь держись! — сказал Бугра. — Отправляемся в путь! Пойдем к черту на кулички!
Но с Бугра Оливье не боялся далеко уходить. Ему нравилось брести посреди мостовой, выбрасывать руку, показывая, куда они поворачивают, с таким же щегольством, как это делают автомобилисты, останавливаться перед переходами, если полицейский подымает свою белую палочку, смотреть, как прохожие торопятся пройти, и опять отважно пускаться в путь.
— Послушай-ка, Бугра: ты будешь большая лошадь, а я поменьше, но-о!
— Вперед, парень!
Они прошли бульваром Мажента и вышли на бульвар Себастополь (который Бугра коротко звал «Себасто») в направлении рынка Аль. Там они тащились по узким загроможденным улочкам, и их то грубо, то весело окликали:
— Ну тяни же, дедок, свою роскошную машину.
Старик и ребенок собирали брошенные здесь ящики, сколоченные из планок, которые Бугра переламывал о колено или ударом ноги, коробки, еще пахнувшие рыбой, пустые корзинки от устриц. Нашли не совсем увядший букет, привязали его к оглобле, чтоб украсить повозку. Увидели пучок моркови и сгрызли ее, как кролики, а на десерт подобрали несколько подпорченных яблок,
Свою тележку они докатили от рынка Аль до самой набережной Сены, к тем местам, где грузовики, перевозившие топливо с барж, разбрасывали на своем пути куски угля.
— За что нас упрекать? Это как после жатвы: имеем право подобрать колоски!
Тележка мало-помалу заполнялась всем, что могло гореть: кусками картона, ветками, стружками, деревянными торцами от мостовой, украденными из куч, мешками от цемента, бумагой, штакетником от палисадников, кусками угля… Еще несколько таких путешествий, и Бугра, парижский браконьер, будет совсем готов к зиме.
Холодные дни, даже морозы Бугра ничуть не пугали. Он надевал на себя несколько трикотажных фуфаек, свитеров, старую армейскую шинель, рукавицы, шапку, ноги прятал в набитые соломой сабо, выпивал чашку теплого разливного вина и раскуривал трубку, которая грела ему пальцы, но вечером, когда он садился читать, ему нужен был хороший огонь. Бугра читал всегда одни и те же книги — Золя, Жюля Валлеса и Барбюса — и еще просматривал газеты и старые журналы, которые повсюду подбирал. Кровать свою он накрывал мешками, почти не умывался и пребывал в зимней спячке, сунув нос в бороду.
— Удачный денек, а?
Им пора было возвращаться, и старик впрягся в кожаные помочи, висевшие на тележке, поплевал на руки, потер их и пустился в дорогу. Обратно они шли уже другим путем, надеясь подобрать еще какое-нибудь топливо на улицах и рынках, где обычно валялась всякая деревянная труха. Мальчик бегал, вытаскивал из канав старые плетеные корзинки, бросал их в общую кучу, и тележка двигалась дальше. Бугра с горечью рассуждал о положении человека, который вкалывает не хуже лошади, потом начал насвистывать, немного повеселел, и Оливье тоже.
Когда они добрались до Северного вокзала, ребенок еле волочил ноги. Бугра водрузил его на тележку и заверил, что это только помогает ее равновесию. Затем они вместе запели «Была ли это мечта » и «Отправляйся, маленький юнга! », а вскоре одна горбатая улочка вдохновила Бугра затянуть «Дубинушку ». На перекрестке они остановились бок о бок с фургоном, перевозящим мебель, и Бугра крикнул огромному битюгу: «Да ну же, коллега!» — и Оливье расхохотался.
Путешествие оказалось не таким уж долгим, они возвращались на улицу Лаба в самое оживленное время, так что их прибытие не прошло незамеченным и широко комментировалось. Элоди пошла им навстречу и резко сказала Бугра:
— Вот как! Вы, видно, хотите сделать из него настоящего тряпичника!
После этого она заговорила со стариком настолько бесцеремонно, что даже удивила Оливье. Элоди, которая всегда держалась в стороне от всех людей улицы, обращалась с Бугра так, будто давно его знала, да и он ей отвечал в том же тоне. Бугра, когда хотел этого, умел быть обаятельным, и Элоди как бы вступала с ним в некое крестьянское сообщничество. Если б все жители улицы походили на этого деда (так она потом называла старика), то она бы, пожалуй, обрела здесь свою родную деревню, по которой порой «так томилась».
— А эта малышка совсем неплоха! — сказал Бугра после ухода Элоди. — Твой кузен вытащил нужный номер. Только б он сумел ее сохранить!
Эти слова пришлись Оливье по душе. Конечно, Элоди мила. Даже когда она обзывала его сорванцом и кривлякой, это звучало нежно. Кузены, правда, нередко укоряли его в непослушании. Но ведь он никогда не отказывался повиноваться, однако то, о чем они просили, часто было так неясно и противоречиво, что в конце концов он поступал по своему усмотрению. Ну как согласовать две части нередко повторявшейся фразы: «Вечно болтаешься по улицам. Ну ладно, иди, поиграй там!»
Оливье понимал, что, в сущности, он ничего плохого не делает, и разные беды сваливаются на него сами собой.
*
В один прекрасный день Бугра вдруг сказал, помахивая пустой литровой бутылкой:
— Винишка нет ни глотка!
Торговля кольцами угасла. Единственным способом заработка, который Бугра еще предлагали, была натирка полов в квартире на авеню Жуно. Он под конец согласился, всячески понося эту недостойную, второсортную наемную работу: по мнению старика, каждый должен сам тереть свой паркет, если у него есть такое желание.
— Возьмешь меня? — спросил Оливье.
— Там тебе не место! — ответил Бугра, полагавший, что эта работа — самый дурной пример для ребенка.
Но Оливье все-таки увязался за стариком. Когда они вошли в дом, их встретил сердитый швейцар, который, расспросив Бугра, хотел было провести их черным ходом, лестницей для прислуги. Но Бугра благородным жестом его отстранил:
— Я ведь Бугра, мои друг!
Он подтолкнул Оливье к гидравлическому подъемнику фирмы «Эйду-Самен» и энергично дернул в кабине за веревку. Машина застрекотала и без излишней торопливости начала подыматься.
Выйдя на лестничную площадку третьего этажа, Бугра дернул вязаный шнур звонка, и горничная провела их к хозяйке, худой высокой даме с головой хищной птицы и кисловатой складочкой у губ, совсем как у актрисы Алисы Тиссо, только глаза у дамы были ледяные, будто из стекла.
— Вы полотер? — спросила она, посмотрев на часы, висящие на шейной цепочке.
— Нет, мадам, я не полотер: я — Бугра, и пришел натереть вам полы, чтоб заработать на жизнь.
Дама пожала плечами и повела их в две почти пустые смежные комнаты, в одной стоял только рояль. Все уже было подготовлено: щетка для циклевки, метелка, мастика, тряпки. Дама сообщила свои условия и добавила:
— В придачу литр разливного вина.
— Для каждого? — спросил Бугра, указывая на Оливье.
Хозяйка провела рукой по своим голубовато-серебряным крашеным волосам и бросила презрительный взгляд куда-то вниз, на сандалии мальчика, который, подумав, что они расстегнулись, нагнулся на них посмотреть.
— Вино, — сказал Бугра, — не сейчас. После работенки!
Чопорным кивком дама подтвердила свое согласие и удалилась. Оливье сразу подошел к роялю, но крышка оказалась запертой. Тогда он посмотрел на бронзовые подсвечники и осторожно их потрогал.
— Вот досада! — сказал Бугра. — Мы бы тут сыграли мотивчик.
— А ты умеешь играть на рояле?
— Нет, но мы бы научились.
Он начал подскабливать пол щеткой для циклевки, равномерно двигая правой ногой и опираясь рукой о бедро. Оливье попробовал подражать Бугра, но безуспешно: щетка цеплялась за дерево и выскальзывала из-под ноги. Тогда он встал на коленки и начал тереть руками.
Бугра работал молча. Казалось, он и не замечал, как нога его скользит взад и вперед вдоль паркетных дощечек, а они понемногу светлели. Старик поручил Оливье сметать тонкую пыль, собирая ее в совок, что заставило мальчика чихать. А потом они вдвоем покрыли паркет слишком cyxoй мастикой. На лице у Бугра появилось какое-то напряжение. Капли пота текли с его лба прямо в бороду. Время от времени он с проклятьем шлепал себя по ноге: «Ох, этот свинский ревматизм!» — или же повторял, глядя на пол: «Боже мой, кому это нужно!»
Раза два хозяйка приходила проверить, как идут дела, но, поскольку Бугра явно намеренно пускал пыль в ее сторону, хозяйка сочла за лучшее удалиться с тем же надменным и обиженным видом.
— Старая шлюха! — ругнулся Бугра.
И объяснил ребенку, что подсматривать, как люди работают, так же стыдно, как и подглядывать, когда они испражняются.
Бугра натер паркет до зеркального блеска, «чтоб они, — как он выразился, — себе тут морды разбили». Когда работа была кончена, Бугра с Оливье, потные и запыхавшиеся, пошли в комнату прислуги, где хозяйка сама, отстранив горничную, налила Бугра, которого она назвала «милейшим», стакан красного вина. А тот ее спросил:
— А вы не выпьете? — И так как дама промолчала, Бугра добавил: — А малышу? Он, знаете ли, любит красненькое!
Хозяйка была шокирована, высокомерно напыжилась, но Бугра с самым серьезным видом ей объяснил, что Оливье — его сын, которого он заимел в старости от связи с циркачкой, исполнявшей номер «женщины с бородой» в цирке Амар, и что младенца выкормили соской, наливая в бутылочку сладкое красное вино.
Оливье тут же смекнул, что Бугра принялся за очередной розыгрыш и что ему не стоит в это вмешиваться. Однако он не удержался от того, чтоб поиграть «в идиотка», и стремглав ринулся за стаканчиком, который был в руках у Бугра, хватая его дрожащими пальцами.
Дама, которая, видимо, весьма неодобрительно относилась к пьянству и имела твердые взгляды насчет полной деградации нижестоящих общественных классов, отправилась за кошельком, а когда вернулась, Оливье все еще притворялся, что пьет. Хозяйка зажала ноздри, ибо от Бугра несло каким-то животным духом, сосчитала деньги и попросила его проверить, чего он сделать не пожелал, а просто сунул бумажки в карман куртки. Старик поблагодарил хозяйку и произнес:
— А сейчас проводите нас.
И снова отказался выйти черным ходом, который ему указали, уточнив:
— Бугра всегда выходит через парадную дверь!
Когда они вышли на авеню Жуно, Бугра сознался, что устал. Он шел прихрамывая и ворчал:
— Вот старая падаль, карга этакая…
Его высокая фигура сгорбилась. Он выглядел побитым, жалким, и утратил желание балагурить. А мальчишке, который нес остаток вина в бутылке, Бугра сказал:
— Работа — она ни к чему хорошему не ведет, только быстрей убивает!
Они зашли в магазин «Вареные овощи » на улице Рамей, где Бугра купил литр слабенького бульона, маринованное селедочное филе и две порции картошки с подсолнечным маслом. Когда пришли к нему домой, устроили себе обед на скамейке с рекламой магазина «Братья Аллес ». Бульон был еще теплым, и, макая в него хлеб, оба съели по большой чашке. Затем набросились на селедку с лучком и морковкой, нарезанными кружочками, и ели ее вместе с картошкой.
— Ну что, теперь полегчало? — спросил Бугра.
— О да, — ответил Оливье, — вкусно, вселяет бодрость!
— А теперь неплохо бы соснуть, а?
Бугра пристроил ребенка на скамье, сунул ему под голову свернутую подушку и кинул драное одеяло. А сам свалился на скрипучий матрас и тут же заснул. Оливье прислушивался к его дыханию, вскоре перешедшему в звучный храп. Среди коричневых пятен на потолке, которые лежа созерцал Оливье, он различал какие-то лица, силуэты животных. Скамья была узкой, и мальчик прижался к спинке, чтоб не упасть. В полудреме он снова увидел натертый паркет, черный, как кит, рояль и провалился в сон. Тишина комнаты охраняла их покой.
*
Между площадями Бланш и Клиши с наступлением вечера появлялся молодой кудрявый блондин в спортивном костюме и клетчатой кепке (его прозвали Рулетабилем), с подзорной трубой, которую он наводил на луну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37