— Тово самого, утерли америкашкам нос.
— Ты почем знаешь, что у них ничего нет? Можа, и у них чего есть, только они в секрете держут.
— Того самого, «в секрете». Было бы чего, они б на весь мир растрезвонили.
— И как он только не боялся тама один. Я б струхнула: а ну как назад ракета не завернет, летай потом незнамо где.
— Чего «боялся»? Ему опосля теперь столько денег отвалят — бери не хочу.
— Деньги хороши здесь, а там никакие деньги не помогут.
— А чего я слышала… Что Юрий-то этот, Гагарин, — не первый. Вот после Белки и Стрелки уже запущали одного, но он так и не вернулся. Сгорел бедняга.
— Того самого, чего один, не один, поди, летал. Только нам не говорили.
— Ска-ажут вам, как же, дожидайся.
— А и правильно, того самого, чего вам бабью говорить. Ни хрена не понимаете, а язык распускаете по всем углам.
— Ты больно понимать стал.
— Уж того самого, побольше вашего.
— Ну, раз такой умный, так растолкуй нам, глупым, чего их вообще туда запущают? Чего они в этом космосе не видали?
— А того запущают, что техника наша теперь самая передовая. Думаете легко космический корабль построить? Там ого-го сколько инженерам и ученым думать пришлось.
— «Ого-го» то «ого-го», да и стоит он, поди, ого-го! Такие денежки на ветер — пшик и нету.
— Ты свои денежки лучше считай, а государственные без тебя посчитают. Мы вот сидим, того самого, сегодня на кухне, чай с тортом гоняем…
— Ешьте торт, ешьте, свежий торт, хороший.
— Да не об этом речь. Вот сегодня сидим, а завтра, может, ракета на Луну полетит, а послезавтра на Марс. На Марсе-то, ученые говорят, такие же люди, как у нас, живут. Каналы строят.
— Во дает! Мы к ним прилетим и чего — «здрасте»?
— По-каковски это ты им «здрасте»?
— Да уж чего, того самого, если уж прилетим, так ихнего языка чтой ль не выучим?
— Будет вам страсти-то рассказывать. А вдруг они на Марсе какие уроды? Ведь приснятся потом.
— Уроды не уроды, а раз каналы роют, значит свои.
— Как бы американцы туда первее нашего не прилетели: сделают из марсиан фашистов, они нам покажут «своих»!
— Не прилетят первее. Теперь уж они нас догонять будут. Век не догонють.
— А все-таки, что не говорите, как подумаешь, что надо лететь на этот самый Марс — страх берет.
— Тебя, Ксения, не пошлют. Ты уж на кухне свой век доживать будешь. На Марс молодежь полетит. Как, молодежь, полетите на Марс?
— Полетим. Чего ж не полететь?
— Языкастая у вас Ленка, любому сто очков вперед даст.
— Нонешняя молодежь даже торт не кушають. Фигуру берегуть. Думают, им такими кильками легче в ракету проскользнуть.
— Ну, наша не такая боевая. Наша все больше сидит в книжку уткнувшись, читает незнамо чего. А то молчит, как бирюк. Копия ейного папочки.
«Бирюк» — это кто? Волк? Не похожа я на волка. Зря бабушка говорит. А молчу, потому что вслушиваюсь, пытаюсь понять, что же произошло. Вот ракета — это понятно: большой реактивный самолет без крыльев. Ей, чтобы лететь, не нужен воздух. Значит, она может добраться до любой планеты. Добраться может, но зачем? Любопытно? Ну да, интересно, если, скажем, листья на деревьях не зеленые, а фиолетовые, мыслят не потомки обезьян, а муравьи. Но ведь если ты открыл новую планету, ее же надо обустраивать, обживать, как дом. А как можно строить что-то в космосе, если на Земле еще столько горя, несправедливости? Что хорошего, если мы тут перепортили всю природу, а туда полетим на чистенькое, нетронутое? Некрасиво получится. Нужно сначала здесь, на Земле, превратить каждый уголок в город-лес, каждого человека избавить от нищеты, и только потом начать искать новые миры.
Глупо я устроена: у всей страны такой праздник, все так радуются, а мне грустно. Грустно, что сижу в такой день одна, и со мной сейчас нет моих мамы и папы. Грустно, что не могу выскочить на улицу, схватить всех людей в охапку и уговорить навсегда оставаться такими счастливыми. Грустно, что я ничего не могу сделать ни для Земли, ни для Космоса, ни для людей.
— Ба-а! Меня мама с собой на юг берет!
— Твоя мать богатая шибко стала, не знает, куда деньгами швыряться.
— Почему «швыряться», ведь она все равно в санаторий едет, а мне только и нужно койку снять. Это ж не так дорого.
— А он что, тоже койку снимать будет? Или вы ему дом наймете?
— Кто он?
— Художник ваш.
— Он не наш. Он Анютин.
— Нужна ему Анюта, как собаке палка. Он на ваши денежки зарится.
— Анатолий Петрович уже раньше нас уехал и живет в Ялте у друзей. А про деньги вообще нехорошо так говорить.
— Чо «нехорошо» — неправда, что ль? Вот помяни мое слово, прохвостом он окажется похлеще твоего батьки.
— Ты всегда все портишь. А сама даже не знаешь, что такое юг.
— Уж побольше твоёва знаю. Мне два раза путевку в Сочи профсоюз давал.
— Зачем тебе юг, если ты ни загорать, ни купаться не любишь?
— «Загорать»! Что я, чумичка какая?! У меня кожа всю жисть шевро, очень нужно ее портить.
— Вот видишь. Зачем же ты ездила?
— Лечиться. По моим болестям не два, а сто два санатория нужно.
— Жила на юге и ни разу даже в море не окунулась?
— Я ванны принимала. Мне специально от нервов прописывали. А в море — бр-р, вода холодная. Чо там делать?
— Ну что ты! Вода там как в бане! А волны, знаешь, какие! С дом! Только войдешь — волна тебя подхватит и понесет, покачивая как в гамаке!
— Ага, а потом ногу сведет, и пойдешь ко дну.
— Не сведет. А природа там, знаешь, какая — пальмы, мандарины, лимоны! И везде розы!
— Природой сыт не будешь и на себя природу не наденешь. Вот помяни мое слово: обдерет он вас, как липку. И бросит.
Невозможно с бабушкой разговаривать: ты ей про одно, а она про другое.
Впрочем, в чем-то она оказалась права. Как только я вблизи увидела «ТУ -104», так сразу поняла, какая дорогая вещь ЮГ. Чем выше взлетал самолет, тем стремительнее росла стоимость юга. Кресла, в которых можно полулежать, клубы облаков, которые, как бог, можешь гладить, курица на двойном подносе — все взвинчивало цену. Хорошо еще, когда приземлились, ни в аэропорту, ни по дороге в Ялту не оказалось пальм и мандаринов. А то хоть назад пешком иди.
Ага, вот и санаторий. Я его так себе и представляла: белые колонны, лестница, чтоб на ней всем фотографироваться, парк с магнолиями. Очень хорошо для мамы.
Ну, а МОРЕ где? Далеко? Ничего. По жаре? Ничего. Это ж МОРЕ, ради него можно и пострадать.
Ой! Ой— ой-ой! Это не то море! Это же суп из вареных раков! Везде-везде красные тела: на камнях, в воде, на топчанах… Фу, как некрасиво лежат. Специально выворачивают места, которые принято прятать. Никогда не думала, что на пляже может быть не песок, а камни. Неужели таким большим волнам не стыдно: за столько тысяч лет не могли перетереть гальку в песок? Хотя бы в такой, как у нас на даче?
— Ты что, дочура, все стремилась — к морю, к морю. А пришла и даже не раздеваешься?
— Мам, а у тебя в санатории такой же пляж?
— Нет, конечно, это дикий пляж, поэтому столько народу. В санатории пляж примыкает к очень красивому парку. Там все по режиму и медсестра следит, чтобы отдыхающие не жарились, сколько им заблагорассудится, на солнце.
— А мне нельзя на твой пляж?
— Боюсь, что нет. Я уже выхлопотала одно разрешение для Анатолия Петровича.
Ну вот, Анютин художник будет с мамой и на пляже, и вечером по городу гулять. А я совсем в чужом месте останусь одна.
— Не огорчайся, ты уже большая девочка, познакомишься с соседками по комнате, подружишься, и тебе будет гораздо веселее с ними, чем со мной.
«Подружишься» — а вдруг они совсем-совсем старые? И толстые, как вон та туша? Или решат, что я для них — малявка, и будут стараться от меня избавиться?
— Ну, ты, зайка, совсем размагнитилась. От жары тебя разморило, что ли? Давай быстро окунайся в море и пойдем, посмотрим, куда тебя определили по курсовке.
Ага, Петушихин домик? Как раз для меня. Мне всегда хотелось пожить в таком. Ага, белые занавесочки на окнах, три кровати под пикейными покрывалами, три коврика на стене. Только бы соседки оказались молодыми.
— Пожалуйста, учти: несколько дней уйдет на акклиматизацию и в первые дни валяться, как головешке, на солнце нельзя. Три минуты на спине, три минуты на животе, а остальное время под тентом.
Шесть минут на солнце, а остальной весь юг — в тени. И одиночестве. Нет, нехорошо так думать. Пусть мама отдыхает среди пальм и магнолий, у нее был трудный год. А мне только и нужно было: взглянуть одним глазком, какой он из себя этот знаменитый ЮГ. Теперь, когда Ларка начнет хвастать, я буду думать про себя: я тоже знаю, что такое юг.
— Тю-ю, ты откуда такая беленькая? Из Ленинграда? Я сразу угадала. У вас, ленинградских, такая кожа нежная, прямо светится. И одеваетесь вы как-то по-особому. Ты, поди, тоже здорово в моде разбираешься? Поможешь мне выбрать лакированные босоножки?
— Зачем же лакированные, они уже вышли из моды?
— Тю-ю, это у вас вышли, а у нас в Сибири только-только вошли. Куплю на каблуке, вот здесь и здесь переплетенные — дома все девки от зависти сдохнут.
— Лучше лодочки с острым носом. Они простые и элегантные.
— Тю-ю, «лодочки», никакого фасону в них. У нас в Сибири знаешь, как любят? Чтоб все до точки было. Видала, какой у меня загар?
— Че-ерный. Спина даже шелушится…
— Во, что значит дубленая кожа — три раза слазила! Знаешь, как я загораю? В воде. Меня парни пригласят на «спасалке» покататься, а я с лодки нырк, нырк — и гребу-у. Знаешь, как у нас гребут!
— Это очень вредно для здоровья. На юге нужно сначала три минуты на солнце, потом пять, потом десять…
— У вас вредно, а у нас — в самый раз.
— А кто вот на этой кровати живет?
— Офицерша. По первости, как приехала, все, губы поджав, ходила. А потом смотрю — туда, сюда, на танцы, в ресторан… ё-моё, думаю, это при живом-то мужике? Да у нас за такое вожжами баб охаживают, а не на курорты посылают.
— Может, это она просто так…
— Ка-ак же. Жди, «просто так». Сюда замужние просто так не ездят. Сюда ездят те, кому хочется чужих мужиков попробовать.
Вот он, оказывается, какой юг. Я и раньше замечала, что у тех, кто о нем говорит, в уголках губ проскальзывает намек на его развратность, но не придавала этому значения. А теперь сама вижу. Неужели это солнце, море, цветы виноваты? Нет, конечно. Люди нарочно распускают про юг слухи, точно паутину. И те, кто хочет ухватить хоть кусочек красивой богатой жизни, запутываются в этой паутине. Их влечет сюда. Примчавшись, они хапают неуёмно солнце, море, любовь, а потом расплачиваются. Чем? Ожогами и вожжами на спине?
— Ты что, мартышка, сидишь одна?
— Читаю.
— А где твоя подружка?
— На танцы ушла.
— Ты уже обедала?
— Да. Мы в первой смене.
— У меня к тебе, доча, вот какая просьба. Скоро у Анатолия Петровича день рождения, мне бы хотелось, чтоб ты мне помогла выбрать ему подарок. У молодежи все-таки и вкус современнее и мозг не так загружен. Хотелось бы придумать что-нибудь не банальное.
— Придумать-то можно, а вот что тут есть в магазинах?
— Нужно походить, посмотреть.
— Жарко слишком. Испечемся, пока ходим.
— Не так уж часто бывает день рождения, один раз можно и пожертвовать своим отдыхом. Что ты думаешь насчет красивой рубашки и галстука?
— Одежда… Как-то очень уж по-родственному. Лучше посмотреть что-нибудь в народных промыслах, а если здесь таких нет, то цветы. Представляешь, большущий букет роз… Темно-красные, такие тугие нераспустившиеся головки, и все в капельках влаги…
— Мужчине — цветы?
— Ну и что? Артистам же дарят. А он — художник. Для него самое главное — красота.
— На базар придется идти… С утра. По холодку. Может быть, одни цветы — слишком голо? Что-нибудь еще к ним прибавить?
— К розам ни «прибавить» ни «убавить» ничего нельзя. Можно только испортить!
— Ну ладно, я тогда раненько за тобой зайду, и мы вместе прогуляемся до рынка.
Вот ведь как получается: где-то рядом бродят дни рождения, усыпанные розами, где-то под магнолиями играет музыка, влюбленные танцуют, шепчутся, смеются. А я сижу прямо посередке юга, и никто не видит, не слышит меня. Весь праздник проходит мимо, мимо, будто я заколдованная. Даже загорела и то не по-южному: белее всех на пляже. В Ленинграде увидят такой загар, скажут: «Э-э, врешь ты все про море, поди, у бабки в деревне картошку полола».
— Что, дочура, скучаешь? А где твои соседки?
— У одной — отпуск кончился, она уехала в Сибирь, а другая перебралась к какому-то своему знакомому.
— Знаешь, что я придумала? Анатолий Петрович уезжает в Ленинград. Ему нужно готовить выставку. А мы с тобой давай проедемся на катере по Черноморскому побережью? Покажу тебе Алупку, Алушту, Никитский ботанический сад, Ласточкино гнездо, Воронцовский дворец.
— Ура-а! Вот и я дождалась ЮГА!!! А на катере это не очень дорого?
— Дорого, конечно, но всякое эстетическое воспитание требует денег. Это только твой отец думает, что прислал алименты и выполнил свой отцовский долг. Впрочем, он ни о чем не думает, его всегда волновали только собственные интересы.
— Мам, нехорошо так о деньгах говорить в семье.
— А не говорить о деньгах — это ханжество. Деньги очень дорого достаются, но без них мы бы никогда не увидели мест, которые являются раем на земле.
Интересно, я когда-нибудь буду зарабатывать столько денег, чтоб увидеть другие моря, горы, страны? Нет, наверно. Грустно.
— Мам, хочешь, расскажу смешную историю? Мы, когда были с сибирячкой на женском пляже, Хрущев плыл на катере на свою дачу. Когда женщины увидели его на палубе, они голые повскакивали со своих топчанов и, размахивая лифчиками, бросились к морю его приветствовать.
— Представляю, в каком восторге был Хрущев от такого зрелища.
— Вряд ли. Скорее всего, они с матросами попрятались по каютам.
Странное место Крым. Ни сочной травы, ни нежной листвы, ни запаха цветов. Пыльная каменистая земля, колючие кусты, крутые склоны. Гулять нельзя, можно только карабкаться. Плавать в диком месте тоже нельзя, водоросли цепляются, опутывают руки-ноги. Сколько же нужно пота, чтоб полить этот выжженный ад и вырастить из него райский сад?
— Здравствуйте, Елена Яковлевна!
— Уже вернулись? Надо же, как быстро время летит. Ну, как там на юге? Что-то ты мало загорела.
— Для того чтобы загореть, нужно целыми днями валяться на пляже. А мы с мамой путешествовали. Вы даже не представляете, какую красоту там создали люди на голых камнях. В одном ботаническом саду можно месяц гулять — и то все не пересмотришь.
— Ну-ну. И этот мамин новый хахаль тоже путешествовал с вами?
— Нет, Анатолий Петрович не ездил по Крыму.
— А он ничего, видать, самостоятельный мужчина. Я и Ксении сказала. Только тебе-то он не отец, а дядя чужой.
— Никто и не утверждает, что он мой отец.
— Родного отца забывать не следоват. Какой бы он ни был, а все отец. Я и Ксении сказала.
— Никто и не забывает.
— Ну-ну. Мать твоя, конечно, тоже женщина видная — враз себе мужчину нашла, но отец и есть отец — он завсегда один. А особливо такой: не кичится, что артист: как куда едет, так завсегда мне и Ксении подарочек.
— Я же говорю, что не забываю отца. Я к нему в августе в Москву поеду.
— А мать не заревнует?
— Конечно, нет.
— Ну-ну, и правильно. Ей надо личную жизнь обустраивать, а ты только помеха. Послушалась бы моих слов, была б промеж них, как ласковый теленок, — и того и другого бы сосала. Тот подкинет, эта — вот бедной девке и приданое. Да и Ксения говорит…
Наплевать, что Ксения говорит. И вообще, что чужие люди говорят. Если бы на одну чашу весов положили Крым и Москву, а на другую нашу семью, то семья бы запросто перетянула. Но только не ценой несчастья тех, кто сидит в одной чаше. Так я не согласна.
Что же нужно, чтобы близкие люди были счастливы друг с другом? Почему Ксения и Елена Яковлевна уживаются с такими жуткими мужьями, а мои папа с мамой не могут быть друг с другом? Может, это из-за меня или из-за дома, или из-за бабушки? А вдруг дело в Ленинграде — такой уж это несчастливый город? Ладно, поедем в Москву, поглядим что там и как.
Интересно, снится мне, что я уже в Москве? Нет, пожалуй, наоборот: я действительно в Москве, но никак не могу заснуть. Перед глазами стоят высотные дома и подпирают веки, не дают им сомкнуться. До чего же здесь все громадное, даже автомобили — и те кажутся в два раза больше ленинградских. А уж если из подворотни выйдет кошка, то прямо овчарка. Парадокс: снаружи все преувеличенное, а внутри — все преуменьшенное. Например, живем мы почти на улице Горького, но в крохотном дворике, а комнатка так и вовсе малюсенькая. Такой в Ленинграде ни у кого нет. Правда, папа как-то вмещается. И даже книг накупил от пола до спинки дивана.
Он вообще чувствует себя в Москве, как рыба в воде. Если в Ленинграде он успевал за день обегать десять мест, то здесь двадцать. Если в Ленинграде он руководил одной студией, то здесь тремя.
А ведь приспособиться к Москве вовсе не просто. На юге было просто: за койку плати столько-то, за груши на рынке — столько-то, за утюг хозяйке — столько-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63