Подошел к Риткиному креслу, сел на ручку. Начал с Риткой заигрывать. Вернулась Нина с нахимовцем. Ушла Ларка с Летуновым. Интересно, хоть кто-нибудь из них целуется?
— Летунчик, опять донышко на тебя.
— А горлышко на кого? Ого, с ней я еще не выходил!
Ударило в спину чем-то горячим. Ага, это его взгляд. Злющий-презлющий. Почему? Все же с кем-нибудь выходят? Он три раза выходил. След от взгляда жжет лопатки.
Летунов аккуратно прикрывает за собой дверь. Лица его не видно, слишком близко стоит. Приподнимается на носочки. Касается мокрыми холодными губами горящей щеки. Отступает на шаг. По-мышиному выскальзывает из спальни. Остаюсь одна. Тру щеку. Ощущение мокрых губ не стирается. Бреду отыскивать в недрах чужой квартиры туалет. Запираюсь. Бр-р-р, холодно. Намоченным слюнями платком с силой оттираю щеку. Соседи стучат в дверь. Возвращаюсь в комнату. Меня никто не замечает, все танцуют. Пробираюсь к одинокому стулу у окна. Делаю вид, что листаю «Огонек». Танец кончился. Пшеничный провожает Ритку к креслу. Подходит к моему стулу. Облокачивается на спинку. Делает вид, что заинтересован журналом. От его дыхания по затылку ползут мурашки. На щеке снова появляется ощущение мокрых летуновских губ. Стараюсь незаметно стереть. Появляется озноб. Едва его сдерживаю.
— У тебя что, сердце плохое?
— Почему?
— Ногти с синеватым оттенком.
— Н-не знаю.
— Ну ладно, читай, просвещайся.
Ушел. Выбросил меня из праздника. Окно черное-черное. В нем отражаются огни люстры и яркие платья.
Наверно, я сейчас похожа на нищенку из сказки Андерсена, которая прижимается закоченевшим лицом к стеклу и заглядывается на чужую рождественскую елку. Дурацкое ощущение: я внутри и прекрасно знаю, что никакого праздника нет. И я же снаружи зачарованно смотрю на танцующие пары. И знаю, что праздник есть. Только без меня.
Сон в руку.
То— то мне в последнее время снилось, что я ищу свою комнату в лабиринте чужих коммунальных квартир. Только во сне я перепутала немножко: искать нашу комнату придется не в чужой квартире, а здесь -под завалами новой мебели.
— Пап, что это?
— Я полагаю, вьетнамский гарнитур.
— Плетеный из соломы?
— Он тебя не устраивает? Я немедленно отправлю его назад.
— Во Вьетнам?
— Зачем во Вьетнам? В магазин.
— Никогда такой мебели не видела.
— Надеюсь, это не повод к тому, чтобы она не существовала.
— Нет, пусть существует…
— Вот спасибо. От имени кресел спасибо, от имени качалки, журнального столика и от месткома спасибо.
— Я только думаю, как же на этих креслах мы будем сидеть? Разве что привинтим их к потолку?
— Зачем же в них здесь сидеть? Мне казалось, что это дачный гарнитур.
— Но у нас еще нет дачи!
— Нет — так будет.
— И как мы его на дачу вывезем? Дороги-то развезло?
— Сейчас никак. А весной дороги просохнут, возьмем машину и отвезем.
— И ВСЮ ЗИМУ БУДЕМ ЖИТЬ КАК НА СКЛАДЕ? К нам же люди ходят.
— Скажите, пожалуйста, какие бабкины интонации пошли! И что же за высокопоставленные особы к нам ходят?
— При чем тут высокопоставленные…
— Вот что дочка: интеллигентный человек сам все поймет, а мещан будем гнать в шею.
«Мещане» — папе легко говорить. Взрослые могут разбираться: мещане — не мещане, а ко мне Лариски придут, увидят такую комнату и будут считать меня хуже других.
— У тебя, голуба, платье поприличней найдется?
— Только бордовое.
— Прикинь-ка. Хочу взять тебя с собой в ресторан.
— В РЕСТОРАН?
— Я пригласил одного режиссера с дамой сердца. Ну и нас двое… Надеюсь, ты с ножом-вилкой управишься? Не опозоришь старика отца?
— Неудобно как-то.
— Днем удобно. Мда-а, платье так себе. Нужно будет как-нибудь заскочить с тобой в магазин, подыскать что-нибудь «покультурней».
Платье еще что, вот чулки и ботинки вовсе страхолюдные. Но не скажешь же об этом папе. Наоборот, нужно как-то умудриться незаметно обуться.
— Да, и еще вот что, голуба: не забудь вымыть шею и привести ногти в порядок.
Поня— ятно, папа считает, что я грязнуля. Интересно, взрослые видели когда-нибудь личинку стрекозы? От этого чудища стали бы они требовать изящества и вымытой шеи? Нет. Личинка -она и есть личинка. Должна сидеть в болоте и лопать, что попало. Даже если б ей и захотелось взлететь на ромашку и отведать комарика-табака, ничего бы не вышло — крыльев-то нет. Крыльев нет, чулок целых тоже, и сапожная щетка куда-то провалилась.
— Ну, ты, милая, и собираешься! Как английская королева. Поторопись, душа моя, нам еще в тысячу мест надо заскочить.
— Я готова.
— Прекрасно. Сейчас заедем к одной литературной даме. Тебе, между прочим, полезно будет с ней познакомиться, она пишет детские книги. Кто знает, не окажется ли это в будущем и твоим хлебом насущным.
— Она далеко живет?
— Рядом с Исакием. Суперсовременная женщина, не чета тебе, квартиру в центре выменяла, машину купила, гоняет теперь как заправский мужик.
— Она одна живет?
— С огромной собачиной.
— Немецкая овчарка?
— Кто, пес? Вроде того. Она просила стишат подкинуть для новой книги. Посмотрим, может, что и выгорит.
— На трамвае поедем?
— Нет, на перекладных. Прибавь шагу, голуба.
— Я и так бегу.
— Плохо бежишь. Нам еще к машинистке надо заехать, рукопись взять. И может, в детский дом успеем заскочить.
— В детский до-ом?
— Понимаешь, пообещал я им, на свою голову, поставить новогоднюю елку, а теперь времени нет, и возиться не хочется. Была бы ты дочерью своего отца, помогла бы с репетициями.
— Я ведь ничего не умею.
— То-то и оно. Прибавь шагу. Машинистка на Мойке живет. Очень импозантная особа. Ходит в старинных цыганских шалях, курит в форточку, чтоб не мешать дымом канарейке, но печатает как бог.
Интересно, почему в одном и том же городе комнаты настолько не похожи друг на друга. Можно подумать, что, переходя из комнаты в комнату, перелетаешь из страны в страну.
У машинистки, например, вся комната завешана бархатными портьерами: окна, двери и, наверно, даже та маленькая форточка, в которую выдыхают дым. Сама она успевает курить, стучать на машинке, болтать с папой и подсвистывать канарейке. «Устраивайтесь поудобнее, моя милая, это настоящее кресло, не то, что современное сидение на жердочке».
Ш— ш-ш -только опустился в кресло, и тебя тут же засосало в мягкую трясину, из которой торчат только макушка и колени. Посидишь в такой комнате подольше и запросто забудешь, что на свете существуют трамваи, троллейбусы, метро.
Зато у детской писательницы все наоборот. У нее, как у Ленки, целых два импортных гарнитура. Только они не свалены друг на друга в одной комнате, а красиво, как в мебельном магазине, расставлены по двум комнатам. «Вы себе не представляете, чего мне эта мебель стоила: сначала меня по блату записали на очередь на югославский гарнитур. Два месяца отмечалась. Даже ночью. И вдруг завозят вместо югославского финский и немецкий. Какой взять? Оба чудные как в сказке. А-а, была не была, заняла денег и купила оба. И представляете — не жалею».
Подумаешь, и у нас теперь дома есть гарнитур, хоть и соломенный, но тоже импортный.
— Пап, ты будешь сочинять стихи для ее книги?
— Не знаю, надо рукопись посмотреть. Потрясающая женщина: одна без мужа такими делами ворочает.
— Она очень некрасивая.
— Она пикантная. В ней есть изюминка. Для того, кто в этом понимает толк. Шире шаг, голуба, опаздываем. Вот подружка режиссера — та совсем другого плана: женственная, мягкая, на мой вкус несколько пресная. Нужно сказать, что деятельные, энергичные мужчины часто предпочитают женщин именно такого типа.
А я — какого типа? «С изюмом» или «женственная»? Мама говорит — «размазня», ага, значит, женственная. Тогда мне, пожалуйста, мужчину деятельного: чтоб мчался на коне, сражался на шпагах, в общем, Жерара Филиппа.
Ну— ка, как бы Жерар Филипп вошел со мной в ресторан? Шляпу с пером -швейцару: «Примите у дамы манто и мокрые ботинки», — правильно, пусть не изображает из себя царственную особу. Выпад шпагой в сторону зеркал — пусть не таращатся. Легкой походкой в зал, официанту: «Не нужно меню! Несите все самое вкусное!».
Жерару Филиппу легко: ему стоит улыбнуться, как жареные-пареные цыплята сами с кухни прилетят. Но и я сегодня молодцом: бочком проскользнула мимо всех швейцаров, никто даже не заметил моих чулок-ботинок. За стол юрк и села паинькой. Локти прижаты к бокам, спина прямая. Нож — в правой руке, вилка — в левой. Рыбу ни в коем случае… понятно. Дичь можно руками.
Теперь нужно успокоиться и посмотреть, что же собой представляет настоящая женственность. Та-ак… волосы короткие. Глаза темные, блестящие. Намного моложе энергичного режиссера. «Ничего особенного», — сказал папа, а глаз не оторвать. Интересно, в чем секрет ее успеха у мужчин? В законченности. Каждый завиток на месте, каждый ноготок отполирован. Малиновая линия помады безупречна. Любопытно посмотреть, как она будет есть таким ртом и ничего не размажет?
— Я советую милым дамам заказать котлеты по-киевски. В проклятое царское время их подавали с косточкой, обернутой бумажным цветком, и назывались они тогда — дю валяй.
— Терпеть не могу киевских котлет. На них нажмешь вилкой, и масло брызнет прямо на платье.
Ну вот: пусть теперь кто-нибудь из Ларисок только попробует покоситься на нашу заваленную мебелью комнату, я им сразу: «Когда мы с отцом были в „Астории“, там подавали котлеты дю валяй. С нами был один режиссер, он первый раз эти котлеты видел, ка-ак ткнет ножом, а оттуда масло — фр-р, прямо на мой вечерний туалет».
Та— ак, котлеты по-киевски, естественно, отменяются. Цыпленка табака я уже ела, значит, должна с ним справиться… А вдруг он очень дорогой? В рыбе можно нарваться на кости -потом не расплюешься. Хорошо бы был омлет — и есть легко и достаточно аристократично, раз его французы придумали.
Господи, как же у меня живот разболелся от этого ресторана — прямо колики какие-то. Хоть бы не позеленеть и не скрючиться. А то заметят. Может, в туалет попроситься? Скажут, невоспитанная: прямо из-за стола в туалет. И потом, где я буду его искать? Шлепать по коврам в своих мокрых ботинках?
Ладно, вытерплю. И не такое терпела, когда распорола ногу. Главное внушить себе, что в блокаду людям хуже было, чем в ресторане. И тогда все пройдет.
Ого, дома кто-то есть!
Неужели мама так рано с работы пришла?
— Мама, можно тебя попросить хоть при ребенке не продолжать этот разговор?
Ага, «мама» — значит, бабушка, а «ребенок» — соответственно я. Понятно. Ссорятся. Как бы и мне не перепало.
— Что такого, что при «ребенке», я что, неправду говорю?
— Я уже не ребенок.
— Слушай, «неребенок», почему нужно обязательно переться в комнату в мокрых ботинках? Трудно разуться в коридоре?
— Об ком я болею, об себе, что ли? Я об ребенке болею. Что он для ребенка сделал? Ничего. Людей стыдно.
— Мы с папой вчера в Астории обедали
— Еще не легче! Слыхала, он ребенка уже по кабакам таскает!
— Мама, Астория — не кабак. Ты там никогда не была и не знаешь.
— Да меня озолоти — я в ваши рестораны не пойду. Чего я там не видала!?
— Давай прекратим этот разговор. Я тебя только попросила о письмах, но вижу, зря все это затеяла.
— Нечего меня и просить, читала и читать буду. Письма от любовниц, значит, незаконные.
— Мама, ты даже не поняла, что там написано.
— Ничего, может я и дура, зато в райкоме партии люди поумнее вашего сидят.
— Не впутывай в семейные дела общественные организации.
— Это вы все впутываете. А в райкоме быстро разберутся, кто такой ваш артист.
— Мама, я тебя прошу.
— И просить нечего. Ты глаза-то разуй: можно так жить, как вы живете? Мало того, что вся комната книгами захламлена, так он еще страшилищ соломенных натащил.
— Это, между прочим, плетеная вьетнамская мебель.
— Тебя, соплюшку, никто не спрашивает. Ты об себе лучше подумай: женихи уже ходят! Срам такую комнату показывать!
— Вполне приличная мебель для дачи.
— «Дача, дача!» Да пропади она пропадом, ваша дача! Вот помяните мое слово: не примут ваш дом. Отберут, я тогда спокойно в гроб лягу.
— Прекрати, мама, неприятно слушать.
— Что, не любите правду? Правда вам глаза колет! А я говорила и говорить буду: не допущу, чтоб у научного работника муж неизвестно с кем шлялся. То ли дело: ты на работу, и он на работу. И разговоры общие, и деньги тоже. Я свому Мише бывало…
— При чем тут деньги? Я тебя только о письмах просила.
— Ну и черт с вами! Живите, как турки. Пусть люди на вас пальцем показывают!
— Мама!
— Измотали мне все нервы своим идиотством! Ноги моей больше здесь не будет!
Хлопнула дверью. Пошла Ксении на нас жаловаться. Теперь либо заболеет, и придется к ней ездить на Карповку, либо вернется через полчаса, как ни в чем не бывало.
— Мам, из-за чего такая истерика?
— Ты хоть не приставай! Мне теперь в таком состоянии на заседание кафедры идти.
Жалко маму. Как я люблю ее чуть дрожащие руки с пересохшей кожей! Такие руки должны целовать все Жерар-Филиппы мира. Чтобы они никогда не дрожали из-за того, что наша комната не нравится чужим людям.
Да и кто они такие «чужие»?! У папы с мамой одни «чужие», у бабушки вторые, у меня третьи… Ах, вам не нравится круглый стол — пожалуйста, лишнее отпилим. Ах, вам, наоборот, круглый диван — пожалуйста, приставим недостающие части. А вам что? Книжные полки выкинуть? Шкаф повернуть на бок?… На всех «чужих» ведь не угодишь.
— Одна сидишь? Мать-то где?
— Бабушка, давай я тебе валерьянки накапаю. У нас еще анальгин с цитрамоном есть.
— Не надо мне ваших цитрамонов. Мать, спрашиваю, куда ушла?
— На заседание.
— Конечно, бабка тут хоть сдохни. А она хвостом верть и нет ее.
— Что же ей из-за тебя работу пропускать?
— Не надо было доводить. Иди коклеты, пока горячие, ешь.
— Спасибо, не хочу. У меня английский.
— Успеется твой английский. Когда в желудке пусто, и голова не работает.
— Не «успеется». Я и так уже опаздываю.
— Ау, внученька, вся в батьку упрямством пошла. Всю жизнь люди добрые будут с тобой мыкаться.
«Всю жизнь»… как бабушка может знать будущее? Ее жизнь — в прошлом. А наша, как дом, — в будущем. Поэтому нам неважно, что сейчас все не доделано, везде строительный мусор, потому что потом все будет хорошо и красиво. Жалко, что бабушка нашего «потом» не увидит, она бы так не расстраивалась сейчас.
Который час? Нет, не опоздаю. Разве что на Литейном мосту трамвай, как обычно, застрянет.
Вот английский, например, он мне не для «сейчас», а для «будущего». Сейчас он мне в школе только помеха. Но вот выучу ли я его — вот вопрос. Раньше мне и в голову не приходило сомневаться — конечно, выучу. А в последнее время мне кажется, что от меня требуется языковое море вычерпать ситом. Чем больше учу, тем больше убеждаюсь, что сито — вещь дырявая. Еще пока туда еду, ничего — надеюсь, что можно как в сказке дырки глиной залепить. А на обратном пути драгоценная влага кап-кап-кап — будто слезами вытекает.
— Привет. Чой-то ты больно поздно на английский едешь!
— Ой, Пшеничный, как ты на Литейный попал?
— А что для неленинградцев Литейный закрыт?
— Нет, просто я тебя здесь никогда не видела.
— Опаздываешь-то почему? Опять в ресторане обедала?
— ГДЕ? Это тебе Ленка наврала?
— Нет, твоя бабка сказала. Карту по истории сделала?
— Да. То есть, нет. Почти…
— Понятно. Так я и знал. Слушай, у меня тут есть случайно лишняя карта. Тебе нужна?
— Спасибо. Неудобно как-то…
— Неудобно, я тебе уже говорил, что делать.
— Красивые карты у тебя получаются. Цветной тушью. Никто в классе так не умеет.
И предлагать так никто не умеет. Небрежно, будто это пустяк. Неужели это он специально для меня чертит уже третью карту? И на Литейном оказался не случайно?
— Чего там уметь. У меня мать картограф. Так я тебя подожду после английского у твоего дома? Пойдем, пошляемся по Лесному.
— Хорошо. Я только учебники заброшу наверх и отпрошусь у бабушки.
— Тогда до семи. Пока.
Ой, дома оказывается не бабушка, а папа. И не в духе он. Запросто может к Пшеничному не пустить.
— Пап, я пойду с девочками погуляю? Они меня внизу ждут.
— Темно на дворе. Нечего по ночным улицам болтаться. Садись за уроки.
— Пап, ну я только на минуту на улицу выскочу. Карту по истории у девочек возьму.
— Мешаешь работать. Ты же видишь, я печатаю.
Что же делать? Как Пшеничного предупредить? Может, не одеваясь, выскочить в подъезд? А если он еще не пришел? Может, подождать семи и бросить записку в форточку? А вдруг он не у окон будет стоять, а у подъезда? Листок нужно взять побольше. Двойной из тетради. А что писать? «Не пускают»? «Заболела»? «Непредвиденные обстоятельства»? Не все ли равно? Лишь бы записка долетела.
— Пап, душно. Я открою форточку?
— Открой, голуба, открой… И вот что, почитала бы ты моих последних двадцать страниц. Может, опечатки поправишь. И вообще… покритикуешь старика отца.
Ого, какое доверие — прямо как взрослой! Нет, скорее даже как редактору. Сейчас надуюсь, как пузырь, и с треском лопну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63