— Ты его любишь?
— При чем тут это? Хотя он вообще-то ничего… высокий, на лицо тоже… Да ну, обыкновенный курсантик. Его очень беспокоит, что у него усы не растут, он их поминутно дергает и смотрится в зеркальце.
— Как странно ты смеешься. Не понимаю, зачем суд?
— Ты мою мать не знаешь. Она как узнала, сразу побежала к начальнику училища, там такой хай подняла. Его чуть из курсантов не выперли.
— А почему оставили?
— Потому что мать быстро сообразила, что если уж он будет моим мужем, то пусть лучше офицером, чем никем.
— А ты не ходи на суд.
— Это ничего не изменит.
— Сбеги из дома.
— Куда?
— Ко мне.
— Ты мою мать не знаешь…
— Ларусь, если ты замуж выйдешь, как же школа, институт? Ты же хотела хирургом стать?
— Детские мечты. Он через два года кончит, пошлют на Север, где там учиться? Да если б и выучилась, работы все равно никакой.
— Ты так говоришь, будто совсем смирилась. Можно ведь найти работу с общежитием, учиться в вечерней школе… Между прочим, Ларка на будущий год собирается перейти в вечернюю школу, чтобы не торчать в одиннадцатом классе.
— Ты мою мать не знаешь.
— Она тебя не любит?
— Нет, любит. И желает добра… И отец любит…Чтоб они сдохли!
— Ларусь!!!
— Темно уже. Тебе пора домой. Мать первый раз меня на столько одну оставила. А то все караулила. Как часовой.
— Лар, а если…
— Иди. Постарайся в школе никому не рассказывать.
— Да ты что!
— Ладно, извини, что приходится говорить. Иди. Дует от двери. Скоро такой же мерзлячкой, как мать, стану.
Бред какой-то: сейчас, в наше время засадить человека в клетку и заставить делать то, что он не хочет! Неужели нельзя этому помешать? Ведь безвыходных положений не бывает?
А если попросить Ник.Миха поговорить с Ларуськиной матерью? Нельзя. Получится, что я проболталась в школе. Спрятать Ларусю у нас на даче? Пусть ее мать побегает, поищет? Замерзнет она там. Обратиться в милицию? Суд — это и есть милиция. Но ведь нельзя же, чтобы человек в таком огромном городе остался один со своим горем! Кто-то же дожен ему помочь!
— Дзи-инь-зи-инь-зи-инь!
— Что ты звонишь? У тебя же ключи есть.
— Ой, мам, хорошо, что ты так рано.
— Это, между прочим, ты так поздно.
— Я у Ларуси была. Представляешь, ее мать заперла, как в клетку, следит за ней, никуда не пускает!
— Видно, она что-то натворила.
— При чем тут натворила? С ней просто несчастный случай произошел. Она летом жила в деревне и там подружилась с курсантом, а он…
— …?
— … ну, ты, в общем, сама понимаешь. Так теперь ее мать устраивает суд и другие ужасы.
— Ну что ж, девицы у вас в классе с вполне развитыми формами, лет на восемнадцать выглядят. Жаль только сознание младенческое.
— При чем тут это. Ей нужно как-то помочь. Защитить ее от матери.
— Есть хочешь?
— Угу.
— Запеканку разогреть?
— Угу. Так что теперь Ларуське делать? Травиться?
— Ларисе что делать не знаю, а тебе я вот что скажу. Если такое случится с тобой, пожалуйста, не устраивай из этого трагедии: не травись, не топись, не делай аборта. Искалечишь себя по глупости, потом будешь каяться.
— При чем тут я? Со мной ничего не может произойти. Нужно спрятать Ларуську, чтоб ее не достали пухлые ручки в ямочках.
— Мы не можем вмешиваться в чужую семью. И потом, эта плаксивая мамаша любому хребет переломит.
Любому? Даже моим маме и папе? Да кто ей даст право? У нас ведь не капиталистическая страна, где мафия запросто так убивает? И Сталина ее давно уже нет. Их время прошло. Пусть теперь сидит со своей лысой собакой у печки и никого не трогает. А если будет мучить Ларуську, я сама на суд приду и расскажу про оторванные пальцы и про все-все. Посмотрим тогда, как ей самой в тюрьме понравится.
— Ладно, мартышка, ешь, не переживай. И не забудь, пожалуйста, завтра съездить к бабушке.
— Бабушка, давай я тебе полы вымою.
— У меня и без тебя полы чище вашего. Это вы привыкли жить как в хлеву. А я — болящая-неболящая, а чистоту завсегда соблюдаю. Ты б лучше у себя прибиралась. А то стыдно людей. Кто придет, сразу скажет: мать — доцент медицины, а в доме — хавос.
— Кто к нам придет? Давно уже никто не ходит.
— Это раньше не ходили, потому что батька твой сидел там как сыч, машинкой стучал. А теперь будут ходить.
— Почему «теперь»?
— Потому что теперь он, слава богу, оттудова вылетел.
— Не вылетел, а уехал в Москву. Его пригласили ставить новую программу в московском цирке.
— Как же, «пригласили»! Поехал бы он отсюдова, дожидайся! Разведенные они! Все по закону.
— ОНИ С МАМОЙ БЫЛИ В СУДЕ?!
— Как же, придет он! Даже в суд не соизволил явиться! Схватил, как голодранец, свой чемоданишко, покидал барахло и фьють в Москву. С родной дочерью и то не простился. А все почему? Стыд глаза ест!
— Бабушка!
— Ох-хо-хо, сиротинушка ты моя! Наплодят детей, ироды, а потом бросают по всему белу свету!
— Перестань!
— Ну, ничего. Тебе сейчас сколько? Шестнадцати нет? Обязан алименты платить. Не захочет по-хорошему высылать — в евонную организацию напишу!
— Бабушка!
— Что «бабушка»? Я об тебе, глупой, пекусь. Иди-ка лучше, поставь чайник. И посмотри в буфете, у меня там непочатая банка клубничного варенья. Попьешь с вкусненьким.
Значит, развелись. Все кончено.
Ой, а что они у себя на работе скажут? Промолчат? Скроют? Суд, наверно, нельзя скрыть. А если расскажут, все начнут лезть: что да как… Еще, чего доброго, на собрании перед всеми станут разбирать.
— Добрый день, Анна Григорьевна.
— Чего бабка-то? Жалуется?
— Говорит, спина болит.
— То-то и болит. К старости завсегда чегой-нибудь болит. Стариков жалеть надобно. Сами, прости Господи, когда-нибудь состаримся. Некому будет воды подать.
— Почему «некому», мы же ездим.
— И правильно делаете. Мне твоя бабка хоть и чужая, а все равно сердце болит. Позавчерась вот пирожки пекла, подзачерствели малость, но хорошие. Нечто разогреть тебе?
— Спасибо, не стоит беспокоиться.
— Чего «спасибо»? На магазинном-то долго не протянешь. А старики особливо любят домашненьким побаловаться. Неси бабке чайник, я мигом разогрею.
Вечно Анюта пристает со своей услужливостью. Противно чувствовать, что ты ей чем-то обязан.
— Бабушка, будешь Анютины позавчерашние пирожки есть?
— А и ладно. Хорошо поесть горяченького. Конечно, супротив моёва, ейные пироги никуда: добра вбухает много, а они колом стоят. То ли дело у меня: не пирожки, а пух. В Калинине все начальники мужа ели и нахваливали. Жить, внуча, надо по-умному: сначала, чтоб обуть-одеть, чтоб прилично было, потом комнату уютом обставить, а уж последнее — об еде думать. Брюху-то что ни дай — все смолотит.
— Это показуха.
— Человек не в лесу живет, а среди людей и должен за хорошими людьми тянуться.
— Кто же это у тебя «хороший»?
— Тот, кто культурный и хозяин.
— Культура и хозяйство — разные вещи.
— Это у вас разные, потому как турками живете.
— Э-э-э, из-за чего сыр-бор? Пирожков с капустой покушать не желаете? Да вы тут как баре, с клубничным вареньем чаевничаете.
— Садись, Анюта, наливай себе покрепче. Ты ведь — транжирка у нас, заварку, как деготь пьешь.
— А чего их, деньги-то, беречь? Было б здоровье, а деньги всегда найдутся. Эх, мне б годков пять стряхнуть, я б еще и замуж выскочила.
— Охота бабам хомут себе на шею вешать, мужнины портки стирать. У нас вон на Лесном соседки совсем из ума выжили: навезли из деревни мужиков, теперь стерегут их, к каждому кусту ревнуют.
— Это — смотря, какая женщина. Взять, к примеру, вашу дочь: молодая, цветущая. Чего ей одной вековать?
— Я ж вот живу — и ничего.
— Вы — другое дело, у вас возраст не тот. Конечно, вашей дочке не всякий мужчина подойдет, а видный — с квартирой, машиной.
— Ты уже, Анюта, который раз об этом разговор заводишь. Если есть кто на примете — выкладывай, а нет — так и языком нечего попусту молоть.
— Может, и есть…
— Да уж и видно, что тебе не терпится.
— Мне-то чего? Мне лишь бы хорошим людям хорошо жилось. Жалею я всех. Вот у нас тут в парадном старушка живет. Совсем слепенькая стала. Ну, другой раз забежишь к ней: помочь чего или так, поболтать. Скучно ей одной.
— Чего ж она одна? Детей, что ли, нет?
— Есть. Сын разведенный. Видный такой мужчина: высокий, волосы седые, вьющие. На «Волге» подкатит, что твой барин.
Ну, как им не стыдно?! Люди только что пережили трагедию. А они как муравьи, растаскивают их тела по своим муравейникам.
— Кто он по специальности-то?
— Говорит — художник.
— Ну, этих-то мы знаем: что художник, что артист — эти все для семейной жизни не подходящие. Им жена не жена, дети не дети — лишь бы на своем искусстве тренькать. Моя дочь с таким натерпелася — хватит! Теперь, если замуж выходить, то только за положительного человека, а то и вовсе не надо…
— Ну, не скажите, художник художнику рознь. Если одна только квартира сто квадратных метров, да еще «Волга» в придачу, то это уже не голодранец какой-нибудь.
— А кто, скажи на милость, твои квадратные метры убирать-то будет?!
— Были б деньги, убирать кому — найдется.
— Не найдется. Сейчас не старое время, чтоб слуги были. Сейчас жена за слуг. Кака жена попроще — та пусть и убирает. А моя дочь — сама не хуже любого художника, и грязь ни за кем выволакивать не намерена. Не для того ее на работе начальником над доцентами поставили.
— Конечно, никто не спорит, ваша дочь — большой человек, и деньги у нее хорошие, но, что не говорите, а женщина без мужа — это одно, а с мужем — совсем другое.
Разговаривают при мне так, будто меня вообще нет на свете. Да и родителей моих нет. Решают судьбы людей, будто шашки передвигают: эта простая — эта вышла в дамки. Интересно, хоть одна из них умеет играть в шашки?
— А какая красивая пара бы получилась: он — высокий, культурный, она — медицинский работник. Просто загляденье.
— Не болтай, Анюта, попусту, даже слушать не хочу. Пока жива, моя дочь не выйдет за художника. А умру — делайте, как знаете.
— Да чем он не положительный: не пьет, не курит…
— Муж — это когда получку в дом приносит. А не так: деньги есть — шикуй направо и налево, деньги профукал — беги, жена, к соседям, занимай на хлеб.
— Умная жена всегда сумеет денежки к рукам прибрать. Как в пословице-то говорится: муж — голова, а жена — шея. Шея завсегда головой крутит.
— Анна Григорьевна, отношения между людьми очень сложные. Как можно со стороны судить, кто кому подходит?
— А ты, девонька, не встревай, в чем не понимаешь. Тебе пора об себе подумать, невеста чай. Просидишь вековухою над книгами, кто тебя потом замуж возьмет?
Та— ак, стоило рот открыть, как за меня принялись. Интересно, у Анюты для бабушки тоже жених заготовлен?
— Вот я своим парням говорю: жениться вам надо, а то без толку проболтаетесь — только сопьетесь. Старшой-то, считай, уже отрезанный ломоть, а об младшеньком у меня душа изболелась: ну как окрутит его кака хамлетка — пропадет парень. Что глядишь своими огромными глазищами? Пойдешь ко мне в невестки?
— Рано ей, пускай школу кончит. Сейчас девки ученые пошли.
— А мы ничего, мы пару годков подождем.
— Да их теперь одиннадцать лет в школе-то держат. И чему их там столько учат?
— Моду выдумали! Раньше девки семилетку кончали — и не глупее нонешних были. Я вот своего директора без всякого образования подцепила. И не сказать, чтобы красавица была. Так что тебе мой совет, девонька: пока парни мои не спортились — выбирай любого да выходи замуж. А учиться всегда успеешь.
— Да ладно тебе, пусть учится…
Давай, внуча, девять часов пикает. Пора тебе домой ехать. Нечего одной поздно-запоздно по городу болтаться. На вот расческу, причешись перед трюмо, чтоб лахудрой не ходить, и ехай.
Ну— ка, какая у меня физиономия в бабушкином трюмо? Та-ак, понятно. С таким лицом-размазней кто же будет считаться? Про развод такому лицу можно не говорить. Маминых женихов можно обсуждать не стесняясь. Слушать, что я о своей жизни думаю -вообще смешно.
Это лицо придется переделать. Детские пухлые губы убрать, заменить на волевой, крепко сжатый рот. Нос, сделать прямым, переходящим в высокий непреступный лоб. Кожей резко обтянуть скулы. И тогда только можно будет бабушке и Анюте прямо заявить: ничего вы ни во мне, ни в моих родителях не понимаете и суетесь не в свое дело.
— Хватит у зеркала вертеться. Завтра в школе будешь глазами хлопать, двойку схватишь.
А что? Раньше была невеста-бесприданница, теперь невеста-двоечница. На белой фате — двойки короной выложены. По длинному платью узор из единиц. Лошади — упряжка двоек из школьных стенгазет. Нно-о, родимые, поехали!
Тпр— р-у-у! Нет! Не хочу жениться, хочу учиться.
Ура! Воскресенье!
Ура! Мы с мамой работаем над диссертацией!
Давно мама ТАК со мной не сидела. Тихо. Тепло. Каждая минута уютная, как свернувшийся клубком котенок. Стыдно признаться, но когда мама СО мной, забывается, что папа в Москве насовсем, а не в командировке.
— Что, мартышка, уже разложила по сериям?
— Угу. Десять протоколов осталось. На столах и на полу больше места нет. Предлагаю сломать стену к Ксении и раскладывать бумаги на ее территории.
— Воспользуйся поверхностью дивана. И начинай диктовать.
Мамино СО мной окутывает меня нежнейшим облаком, баюкает. Никто на свете не может быть так СО мной, как мама. Ни Нина, ни Лариски, ни даже Пшеничный. Особенно Пшеничный.
Но ведь в прошлое воскресенье, когда он позвал меня в Новый ТЮЗ похвастать, что его приняли в учебную студию, я же была почти счастлива. Почти.
— Помедленнее диктуй, я не успеваю записывать.
Ах, прошлое воскресенье! Ах! Золушку в новом платье со свежеиспеченным принцем пустили через Служебный вход. Где ее, ах! раздели в Служебном гардеробе и проводили за кулисы. Бедная Золушка, забыв цирковые кулисы своего детства, трепетала, восторгалась: ах, ох, ух — по поводу зеркал, исписанных меловыми записками, по поводу модерновых кресел… Но умом она понимала, что весь этот тюзовский фейерверк был не в ее честь. Пшеничный просто не умеет быть С нею.
— Мартышка, о чем задумалась? Диктуй.
— Номер 32, 1 год 4 мес., медиальный отросток 14мм. Латеральный 8. Номер 33, 2 года, 6 мес., медиальный отросток…
Ну хорошо, у Пшеничного нет такого органа, который позволяет ему быть С другим человеком. Но в чем проблема у Нины? Чем плох наш с нею героический «День здоровья» на промерзшей даче? Считается, что трудности С-плачивают. Трудностей было навалом: тут тебе и эксперимент на выживание в условиях зимней ночевки без печки, и катание с ного— руко— ломательных гор на лыжах. Все было. Не было только предлога С. Куда же он делся?
Боюсь, что предлогу С помешал наш дом. Он как увидел нас с Ниной, сразу заскрипел: «А-а, голубчики, приехали, и что вы мне привезли? Доски для чердака? Краску для крыши? Известь для штукатурки задней половины? Ах, ни-че-го?! А вот Анюта привезла и доски, и краску, и известь! Что? Что? Только укрыться от темноты и переночевать? Не пущу дармоедов! Застужу! Наше чахлое, неокрепшее „С“, мое и Нины, съежилось и продрожало всю ночь.
Эх, дом, дом, не понимаешь ты, что мое слабое человеческое тепло ценнее Анютиных досок. Отталкиваешь. И становишься чужим.
— Дальше, мартышка.
— Номер 42, 3 года, 2 мес., медиальный отросток 18 мм, латеральный 10 мм. Номер 43…
— Знаешь, доча, давно мы с тобой ничего не пекли. Давай вечером соорудим хворост к чаю.
— Ура! Хворост! Сто лет не ела! Хворост — самое лучшее топливо для семейного счастья! Нажарим побольше, я завтра бабушке отвезу.
— Номер 43, 1 год, 8 мес., медиальный…
— Телефон. Подойди, на кухне никого нет.
Это не меня. Пшеничный в тюзовской студии, Нина уехала к родственникам. Наверняка маму. Анютин художник. Специально, чтобы испортить такое хорошее воскресенье. Плакал мой хворост, и подвывали ему мамины протоколы.
— Мам, тебя… Анютин художник.
— Нехорошо так говорить. Ты же знаешь, как его зовут по имени-отчеству.
Знаю. Но если я буду называть его по имени-отчеству, получится, что он не Анютин, а наш. Мне больше нравится, когда дом наш, а художник — Анютин, а не наоборот.
— Знаешь, зайка, меня приглашают прокатиться на машине загород. Может, отказаться? Холодно сегодня.
— Да ты что! В машине тепло. И посмотри в окно, какой снег. Сейчас в лесу сказка.
— А как же протоколы? Мне восьмого статью сдавать.
— Ничего, на неделе успеем.
— И хворост собирались жарить?
— Обойдемся. От хвороста только толстеют.
— Уговорила. Собери аккуратно бумаги и рассортируй их по сериям. Как ты думаешь, мне надеть рейтузы или в машине будет жарко?
Не знаю. Я никогда не ездила на «Волге». Да еще зимой. Но раз Золушке положено собирать Сестру на бал, она должна быть умудренной опытом.
— Рейтузы? Обязательно. И еще свитер. Голубой, пушистый, он идет к твоим волосам.
— А не будет толстить?
— Тебе для машины нужно сшить брюки. В них гораздо удобнее.
— Ты думаешь? А не слишком я стара для брюк?
— Ну что ты! Сейчас все носят.
— Шубу или пальто надеть?
— Шубу. Пусть знает наших!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63