— Бабушка! Как так можно говорить!
— Тебя не спросилась, как мне говорить и что мне делать! Между прочим, я уже и мастеров наняла. Обои-то видела? Совремённые. Теперь цветочками не в моде, теперь все лапками да кружочками покупают. Я вкус-то, чай, понимаю.
— Это называется абстрактный рисунок.
— Наплевать, как называется, важно, чтоб культурно было.
— И на кухне тоже будут ремонтировать?
— И на кухне тоже. Уже договорились платить с человека: с Ксении — за двоих, с вас и Елены Яковлевны — за троих.
— С Елены Яковлевны за одну. У нее же Ленка в Германии.
— Ка-ак же, «в Германии»!… Очень она там нужна своим германским родителям.
— А кто третий? Собака?
— Ка-ак же «собака»! Эта дура старая тоже привезла себе мужика из деревни. Теперь друг перед дружкой выхваляются с Ксенией.
Совсем бабы с ума посходили, на кой черт им эти мужики сдались! Корми их да грязь за ними выволакивай! Терпеть не могу мужиков! Я б и в молодости ни за что второй раз замуж не вышла, если б не дрова пилить-колоть да воду таскать. А в такой-то квартире: вода, отопление, газ да еще мужика терпеть! Да пропади они все пропадом!
— Он тоже молодой, как у Ксении?
— А то нет! Он ей, поди, во внуки годится. И как только не противно — деревенский мужик потеет рядом, фу! Идем лучше обедать, я, тебя ждамши, таких коклет нажарила, что твои поросята.
О! Елена Яковлевна с новым мужем на кухне. Неловко как-то при них обедать после того, что бабушка про них наговорила.
— Здравствуйте.
— Здрасте…Я вот Юрашеньке говорю: чего мне на пенсию-то идтить: руки-ноги работають, я у прилавка весь день хоп что отстою. Получше иной молодой…
Ничего себе «молодая»! Совсем старая. Даже смотреть неудобно на ее сморщенное лицо рядом с гладким красным лицом чужого мужчины.
— Сейчас в торговле все труднее работать. Чуть что — обязательно подкопаются. Вот у нас одна — три года условно получила. И хоп что! Оттрубит свои три года на заводе и обратно в торговлю вернется.
А муж у Елены Яковлевны не такой огромный, как у Ксении. Он в нашу кухню лучше вписывается. Хотя по стрижке сразу видно, что из деревни.
— Конечно, чего тебе, это самое, — на пенсию. И для себя работаешь, и государству, это самое, польза.
Надо же! Этот муж, оказывается, умеет разговаривать!
— Я, это самое, если, как следует, возьмусь, то держись! Мне не надо, как другие, я, это самое, с ними и сам не пойду. Зато уж если чего — сделаю как штык!
Очень даже разговорчивый. Хотя и не понятно, о чем говорит.
— Да вы у нас, Юрий Трофимыч, совсем молодцом — не пьете, не курите. Такого мужа по нашим временам поискать.
О! Теперь и Ксения выползла. Почти все в сборе. Только с чего это она к чужому мужу подлизывается?
— Что правда — то правда, хозяйственный мужчина: крант починил, туалет справил. Сразу видать — хозяин.
— Иной мужчина всю жизнь в городе живет, артистом себя считает, а в квартире — что он есть, что его нет. Во-от лишь бы книжки свои читать!
Здра— авствуйте! И бабушка туда же -только что ругала Елену Яковлевну за мужа, а теперь получается, что деревенский мужик — лучше моего папы! Неужели она не видит, что все просто притворяются, что чай пьют? А на самом деле только и ждут, чтобы вскочить, зарычать по-звериному и кинуться друг на друга! Новоиспеченные мужья выхватят из-под себя табуретки и по столам — трах! По холодильнику — бум! По плите — треск! И все будет вдрызг уничтожено.
— Мой Юрашенька не просто так, он собирается в техникум поступать. На вечерний. Выучится, специальность будет. Для мужчины специальность — первое дело.
— А чего? Зря, это самое, без дела болтаться.
Какой «Юрашеньке» техникум? Ему и ремесленное училище-то не осилить. Неужели Елена Яковлевна не понимает этого? У нее же зять летчик и дочка в Германии?
— Елена Яковлевна, а где Лена?
— На музыке. Сейчас придет.
Ну ладно, Ксения и Елена Яковлевна — уже старые, им нечего бояться, а как же Ленка? Она же только что из Германии приехала, как же она тут жить будет?
— Покушала, детка? Еще коклетку хочешь? Нет? Ну, иди в комнату, не хорошо девочке взрослые разговоры слушать.
Каким сладеньким голоском бабушка при чужом мужчине запела. С такой бабушкой чай хоть без торта пей.
— Привет, твоя бабка на кухне?
Легка Ленка на помине.
— Ты у Ксении заметила? Ну, умора! Она, наверно, сажей брови намалевала. А щеки, щеки — губной помадой подвела. Ну, чисто мумия! А знаешь, как теперь в Германии все девушки волосы носят? Вот так: всё назад гладенько и резинкой перехватывают. Конский хвост называется. Правда, похоже, что лошадка хвост подняла и собирается кое-что сделать? А это видела?
— Что это? Чулко-трусы?
— Сама ты «чулко-трусы», это «колготки» называется. Я теперь в школе нарочно по лестницам буду вдоль перил ходить. Мальчишки захотят трусы подглядеть, головы задерут, а я им: пожалуйста — ничего не видно.
— Юбка у тебя красивая.
— Сейчас в Германии все такие короткие юбки носят. Называется «мини». Видишь, здесь клеш. А под ним нижняя юбка. Во как стоит! Знаешь, из чего она? Из перлона. Пощупай.
— Приятная на ощупь.
— А новый танец умеешь? Рок-н-ролл? Хочешь, научу? Берешься вот так за руки и скачешь: тара-ра-рам, тара-ра-ра-ра-ра-ра… Ну, скачи же! За мной в Германии, знаешь, как все мальчишки бегали!
— Не ври.
— Вот и не вру. И еще знаешь, что бабуля мне купила?
— Что?
— На букву «Т», угадай.
— Тыкву.
— Сама ты тыква. Телевизор. Вот погоди, бабуля с Юрашей по магазинам смотаются, я тебе покажу.
Те— ле-ви-зор… Раньше телевизор был только у дедушки. Там всегда балет показывали. И во дворе, в окне одноэтажного общежития. Зимой, когда становилось темно, мы скатывали большущие снежные комья и приваливали их к стене. Чей комок под нетерпеливыми ногами развалится, тот и выбыл. Его место уже занято другим. Иногда сердитая вахтерша пускала нас в красный уголок. И тогда можно было забраться на стул в первом ряду и из мокрых распаренных пальто скакнуть через маленькое серенькое окошечко прямо в чужую жаркую страну. Там жили другие люди -красивые, сильные. Они обнимали тебя за плечи, рассказывали про все-все свои радости и беды и позволяли дружить с собой.
А Ленке зачем телевизор? Или новому Юрашеньке? Им и так хватает и дружбы и семьи.
Хотя нет. Не так. Холодильник, пианино, телевизор… они как бы защищают своими блестящими боками нашу квартиру от страшил. Только кто-нибудь захочет заорать, кинуться на других — а холодильник тяжелой дверцей — стоп! Замахнешься — сразу грохнешься об полированный шкаф! При таких дорогих вещах не зарычишь: «Старая карга!», приходится говорить: «здрассте, техникум, государство».
Так что зря я раньше думала, что «культурная» мебель нужна только бабушке и Елене Яковлевне, оказывается, она очень даже полезная для всей квартиры…
— Опять в книжку торчишь! Думала, тебя хоть в лагере к порядку приучат. Скоро в школу, делов полон рот, а у тебя и заботушки никакой. Вот уж правду говорят: яблоко от яблони недалеко падает. Вся в батьку.
Занятия в школе начались с того, что всех пересадили.
Девчонок с мальчишками и наоборот. Ну и ладно. Все равно Ася не захотела бы со мной после лагеря сидеть. Если не с Асей, так пусть хоть с Боярковым сажают.
Вот, накаркала! С Боярковым и посадили! С двоечником похлеще Обезьяны. Обезьяна хоть смешное что-нибудь скажет, а этот пискнет, как мышь, и замолчит. Нарочно поставила на скамейку между нами портфель, чтоб не залезал на мою территорию. Так он и не подумал залезть, уткнулся в свою промокашку и рисует на ней какие-то закорючки. В спину опять Алка карандашом тычет. Надо же, опять ее сзади меня посадили.
— Тили-тили тесто — жених и невеста, по полу катались, крепко целовались!
Подумаешь! Как будто она или ее толстая подружка Лашина не с мальчишками сидят.
— Боярков, дай мне, пожалуйста, резинку.
Дает.
— А карандаш?
Дает. И даже охотно. Будто рад, что я попросила. Придется портфель убрать. Странно, пока на уроке с Боярковым сидишь, забываешь, что он плохо учится. Обыкновенный человек — как все. Но стоит только встать из-за парты — так он превращается в двоечника. После перемены меня так и тянет снова взгромоздить портфель между нашими территориями. Но делать этого нельзя. Потому что Боярков сразу же побелеет. Все люди краснеют, а он белеет. И от этого кажется, что ему как-то особенно плохо. А вот посидишь с ним немного, попросишь ручку или карандаш, и его двоечность потихоньку проходит. Почему так?
— Дура, целый метр ленты в косицы вплела, чтоб казались подлиннее. А косы-то, косы — крысиные хвостики.
Вот Алка помнит, что я в другой школе двоечницей была — и лезет. Хотя теперь я в сто раз лучше ее учусь, а уж толстой Лаши — и подавно.
Интересно, откуда Алка все про всех знает? Про свою подружку Лашу, что ее мамочка чуть ли не каждый день в школу бегала, оценки у учителей выклянчивала. И кто где живет. И даже про учителей: кто замужем, а кто нет. Я знаю, откуда я что-нибудь знаю — из книг, а откуда Алка? Причем, мое знание как бы не считается, оно глупое, и даже немного стыдное, хотя именно за него и ставят хорошие оценки. А у них с Лашей — нужное, умное знание. Хотя, вон как Лаша у доски плавает: пыхтит, как паровоз, во рту слова какие-то булькают, а всего лишь учебник пересказывает.
— Чего на меня уставилась, когда я на уроке отвечала?
— Я не уставилась, просто слушала.
— Глаза у тебя — ну, прямо еврейские, как посмотришь ими — у меня все слова путаются. Да ладно, я не обижаюсь. Хочешь, зови меня просто Лаша, я тоже не обижусь.
— Не хорошо как-то.
— Да ладно тебе… Думаешь, не знаю, что тебя Аська бросила. А ты плюнь. Нечего с ней дружить. Она такая развратная, что просто ужас. И мать ее хороша — бросила ребенка и не следит.
— Откуда ты про Асю знаешь?
— Да мы с ней рядом живем. Ее мать и моя иногда разговаривают.
— И ты у Аси в комнате была?
— А то нет.
— И у зеркала сидела?
— Очень надо… Это у нее мать артистка, вот она у зеркала и торчит. Артисты знаешь, какие развратные! У тебя, говорят, отец тоже артист?
— Нет.
Почему я раньше не видела, какие у Лаши огромные лошадиные зубы, и как она легко ими перемалывает чужую жизнь?
— А кто у тебя отец?
— Инженер.
— А-а-а.
Почему я перед какой-то дурой стою и краснею, не могу пошевелить расползшимся языком. Почему не могу запретить даже упоминать Асю или ее маму? Размазня я! Предательница!
Скорее бы звонок на урок. Забыть про Лашин, Алок, Боярковых и с нетерпением ждать, когда физик задаст вопрос, на который никто не знает ответа.
На уроке я превращаюсь в охотничьего щенка, которого натаскивают на поиск дичи в труднопроходимых местах. Меня как будто с поводка спускают. И я мчусь, что есть духу, по кустам, по болотам искать утку, за которой послал учитель. Я должна первой схватить ее зубами и с собачьей гордостью принести ее в класс.
— Выскочка!
Почему же «выскочка»? Вон другие тоже тянут руку, пытаются угадать ответ.
— Неряха! Платье рваное!
Ой, Алка права, надо же было так подскочить, чтобы зацепиться за парту. Теперь придется весь год в зашитой форме ходить.
— Выслуживаешься перед учителями!
— Как это выслуживаюсь? Из-за оценки, что ли? Неправда. У меня там и так одни пятерки стоят.
— Воображуля!
О! Точно — щенок по кличке Вобр Жуля. Ему: «Жуля, на место!» А он прыгает от избытка восторга и тычется всем в колени. Ждет, что его погладят.
Ну, не хотите гладить — не надо, только посмотрите, как весело и ловко у него все получается. Даже математика. Раньше, когда была арифметика, бедняге Вобру Жуле приходилось таскать в зубах огромные числа: то их умножал, то делил, потом забудет какую-нибудь единицу в уме — и, пожалуйста, начинай все сначала. Это было все равно, что охотничью собаку запрячь в упряжку саней. А в алгебре: «Вобр, след!». Опустил морду к влажной, покрытой листьями земле, ухватил кончик первого уравнения и от буквы к букве, от уравнения к уравнению перебирает лапами, пока не отыщет решения. И в геометрии тоже: мчишься по прямой — катет, свернул — гипотенуза, еще свернул — угол в сорок пять градусов. Ищи, пес, ищи!
Хорошая математика, добрая к Вобру Жуле. Даже Асю к нему привела.
— Ты уравнение решила?
— Угу.
— Поможешь мне?
— Угу.
— Пойдем ко мне после уроков, я тебе что-то покажу.
— Угу.
И снова мы, будто никогда и не уходили отсюда, сидим перед волшебным зеркалом. Оно разгоняет по темным углам глупые обиды. Высвечивает сквозь дымку чьи-то незнакомые лица. Может быть, наши, а может, каких-то заморских принцесс…
— Посмотри, я начала писать роман.
— Не может быть. Книги только взрослые пишут. Как мой папа. Так он везде ездил, ему есть про что писать.
Ася берет круглое зеркальце, ловит им зайчик и пускает его внутрь мутной зеркальной комнаты. Там на маленькой банкетке гримируется актриса. Ее длинные волосы закрывают плечи, струятся по бархатному платью. Она вглядывается в увеличительное зеркало, ей кажется, что там, в отражении, она видит свою пропавшую дочь. Она не смеет плакать, чтобы не испортить грим. Она подносит зеркальце к самым глазам. Вот она разглядела разбойничью пещеру, вот острая сабля брошена на сундук, вот кто-то связанный в углу. Неужели это ее дочь?
— Действительно, Ася, почему дочь не позвала на помощь?
— Откуда же я знаю, это ведь ты рассказывала.
— Нет, ты, ты первая начала.
— А почему у тебя глаза мокрые? Плакса-вакса-колбаса, кислая капуста! Съела дохлого кота и сказала вкусно!
— Все равно, книги пишут только взрослые.
— Ну и наплевать. Холодно. Давай чай с кофе пить. Мать как раз перед отъездом новую пачку купила.
— Куда твоя мама уехала?
— В Гагры. Как же, надо ведь нового мужа отдыхать везти. А ко мне в лагерь можно и не показываться… Чего там, телячьи нежности! Ты не думай, мне от нее ничего не нужно, только перед людьми стыдно.
— Зачем ты так? Твоя мама больна, у нее огромные мешки под глазами.
— Ах, какие мы добренькие! Всех-то мы жалеем!
Пусть. Пусть Ася надо мной насмехается. Только не над своей мамой. Потому что не бывает «другая мама» или «плохая мама». Стоит только подумать, что мамы нет, ну совсем нигде на свете, так сразу чувствуешь, что тебя тоже нет. Ты умерла. Растворилась.
— Ася, это же ТВОЯ МАМА.
— Ну и что? Давай я тебе лучше волосы расчешу. Из меня, наверно, хороший парикмахер бы вышел. Люблю с чужими волосами возиться.
— А роман?
— Баловство все это. Ошибки молодости. Если б я была такой хорошенькой, как ты, я бы…
— Насмехаешься?
— Ничуть. Ты только подать себя не умеешь.
— Как это «подать»?
— Ну, вот у мамы в театре есть одна актриска, на нее без косметики посмотреть — выдра-выдрой, а намажется, волосы уложит — и, пожалуйста!… Слушай, давай я тебя постригу. У тебя волосы мягкие, пушистые — хорошо будет.
— Я же их столько отращивала! Ну ладно. Только чуть-чуть.
— Вот видишь, как хорошо получается. Сейчас сзади подровняем. Так. Теперь челку. Посмотри на себя — вылитый паж! Еще бы бархатные штаны и плащ! Бери накидку с кровати, попробуем сыграть.
Неужели Ася и с Лашей пишет романы и играет в театр?
Не буду я после Лаши. в зеркало смотреть. Это все равно, что чужие объедки доедать.
— Ася, зачем ты Лашину к себе приглашала? Она же сплетница.
— Ну и что?
— Не надо ее. Ты от нее заразишься.
— Чем это?
— Лашинством.
— Ну, уморила! Ну, нашла болезнь! А ты сама этим не заразишься?
— Нет.
— Почему?
Как мне объяснить Асе, что я стою на земле, а она идет по проволоке. Я никуда не могу упасть. А она все время падает: то вправо, то влево.
Ведь не скажешь же ей, что она только играет взрослого независимого человека, а на самом деле она тоже не может без мамы. И готова уцепиться за каждого, кто ей покажется добрым.
У меня маму тоже всё старается отнять.
Больше всего, конечно, кафедра.
На кафедре я была. Когда ключи от квартиры теряла и не могла попасть. И еще когда мама разрешала там в душе мыться.
Такая кафедра кого хочешь утянет к себе. Вестибюль огромный, как в театре.
Войдешь — толпа студентов поднимается по мраморной лестнице, белые халаты вытекают откуда-то сбоку: справа, слева. И все они идут на занятия к маме. Где же мне с ними тягаться?
Кафедра студентов пускает, а передо мной — чур— чура! Не нужна я ей. Поэтому мама выносит белый халат, чтобы я незаметно проскользнула в ее кабинет. Я стараюсь не смотреть по сторонам, чтобы не натолкнуться глазами на заспиртованные ноги и головы. Нет, я их не боюсь. Просто отдельная от человека рука или нога очень некрасивы.
В кабинете у мамы хорошо — один кактус во все окно чего стоит. А рыбки? А книжный шкаф и диван из резного дуба? Это неправильно, когда на работе у человека лучше, чем дома.
— Хочешь, можешь посмотреть в микроскоп, пока я буду на заседании. Только не перепутай препараты.
Смотрю в микроскоп. Коричневые пятна на стекле превращаются в разноцветные кружочки, овалы, линии. Я знаю, это препараты для маминой докторской диссертации. Диссертация отнимает маму не только на кафедре, Но и дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63