Я же вижу. В интернате дети как горох, замоченный в блюдце. Горошины проросли, переплелись корнями и стебельками, а расти вверх не могут. Им для этого нужны земля, солнце.
— Спасибо, бабушка, я не хочу картошки с колбасой.
— Ау, внученька, потом сама будешь разогревать.
Прекрати, Ася, не будь больше такой интернатской. Если ты скажешь еще хоть одно слово, то навсегда останешься такой. Пройдет год, десять лет, а ты так и будешь рассказывать одними и теми же словами одни и те же истории.
— Перестань
— Что, Ася, перестать?
— Сама знаешь. Смотреть на меня как на больную собаку.
— Ася, я…
— Вот именно ты. Забыла, как каждый раз мы всматривались в пустые окна моей комнаты? Забыла, как сидели на холодном диване и ждали, когда темнота из углов окружит наш остров и заглотнет своей черной пастью. Как жевали кофе вместо обеда?
Ася права. Это я не уберегла ее от интерната. Я была плохой подругой. Вместо того, чтобы помочь Асе сражаться каждый день с холодом, темнотой, и одиночеством, я лишь разгребала пыль по углам. А потом, когда Асю отправили в интернат, я тут же приклеилась к двум Ларискам, внеся в их дружбу разлад. И почти забыла про Асю.
— А-а-а, вы телевизор купили? Давно? Что-то я его раньше не видела?
— Подумаешь, телевизор, теперь это чудо техники даже у Ксении есть. Она теперь как заправский мастер: то линзу выдвинет, то ручку покрутит. Дверь распахнет и орет Елене Яковлевне: «По мне так маленький экран в сто раз лучше. В нем все как на ладони видать, а в ваших — только глаза портить!»
— Как ее молодой-то, муж?
Надо же, даже Ксения в дело пошла. Не пойму только, кто из нас от кого за чахлую Ксенину спину прячется: я от Аси или Ася от меня?
— Да уж не легкая это работа караулить мужа, который на тридцать лет тебя моложе. Чем, полагаешь, она в данную минуту занята? Сидит, прикованная к окну, и неотрывно смотрит на улицу. Наколдовывает…уберегает своего Одиссея от Сциллы пивного ларька и Харибды винного магазина, от сладкоголосых Сирен и Цирцей, что превращают молодых мужей в поросят…Ведет его под белые рученьки прямехонько в оплетенную кружевом комнатку. Там задвинет его тяжелым столом в угол и начнет таскать из кухни раскаленные кастрюли, сковороды, миски. Так, чтоб места не осталось даже пошевельнуться. А после, отяжелевшему и распаренному Одиссею, только и останется переползти на диван и уставиться в телевизор.
— Ну, а второй муж, этой толстой?
Кажется, пошла в дело более широкая спина. Интересно, сколько за ней удастся просидеть?
— Техникумовский? Этот наделен большей свободой перемещения. К нему, правда, тоже поводок тянется от холодильника. Но через день, когда Елена Яковлевна работает в магазине, он может улизнуть из-под бдительного ока. — Зря старые жены не скооперировались и не устроили круглосуточную вахту по охране мужей.
Наконец— то Ася смеется. Очевидно мои репризы, посвященные семейному счастью соседей, имели успех. Жаль, что больше нечем заткнуть паузу между номерами. Молчать нельзя, а то Ася догадается, что нам за такое короткое время стало не о чем говорить. Хоть бы бабушка из кухни пришла. Она-то уж найдет, о чем расспросить, что рассказать.
— Вы чего это, девчонки, хихикаете?
— Да вот рассказываю Асе про мужей наших соседок.
— Э-э, не вашего это ума дело взрослых обсуждать. Я вам вот что, девчонки, скажу: в семье все от женщины зависит. Как жена дело поставит, так и будет. У меня Миша, бывало, галстука себе не купит, пока у жены не спросит. А ведь у себя на производстве большим человеком был. Приглядывать-то за ними само собой надо, чтоб не пили или еще чего. Но жена — всему голова. А твоя мать, Асенька, часом, не выпивает?
— Ба-абушка!
— Что «бабушка»? Артисты, сама знаешь, какого они поведения. Вот у нас тоже артист. Этот не пьет — не курит, а уж лучше бы выпивал. Чем так изуверски к семье относиться.
— Бабушка! Что значит «изуверски»? Откуда у тебя слово-то такое?
— Что «бабушка»? Я правду говорю. Вот написала в евоную парторганизацию, он хвост-то и поприжал.
— Ну, как ты так можешь?!
— Чего правду скрывать-то? Перед Асей нечего. Ася сама от артистов натерпелась, значит, должна понимать.
О— ой, помогла бабушка называется. Теперь не знаешь, за какую соломинку ухватиться, чтоб нам с Асей не утонуть. Телевизор, что ли, включить? При нем не обязательно разговаривать.
— Ой, девки, чего же вы сидите — сегодня же суббота!
— Ба, причем тут суббота?
— Так «Голубой» ведь «огонек»!
— Ася, будем включать?
— Давай.
— Люблю я «огоньки» эти. Посидишь с ним, посмеешься, на людей поглядишь.
— Себя покажешь.
— Чего себя-то? Им по ту сторону нас не видно. Чего ржете? Нечего над пожилым человеком смеяться.
Все. Не могу больше торчать в этом желеобразном состоянии, когда ты не ребенок и не взрослый. Противно чувствовать себя студнем — либо ты жидкость, тогда можно быть ребенком, либо твердая сталь — тогда ты взрослая сильная женщина. Вот сейчас, сию секунду, пока никто не обращает на меня внимания, я сосчитаю до трех и превращусь в…Ой, страшновато, что моя юность промелькнет без меня… Ничего. Обойдусь. Важно взять Асю за руку и отвести ее в нашу с ней комнату. И там сказать: «Ася, хочешь я тебя удочерю?». Я тебе обещаю, что никогда ни ради кого я тебя не оставлю. Ты будешь приходить после школы, видеть ярко освещенные окна и знать, что тебя ждут. Сегодня ждут, завтра, и всегда будут ждать. Я обещаю тебе помочь писать стихи. Буду гордиться, хвалить, переписывать. Только одной вещи не разрешаю тебе: становиться другой, не такой, как я тебя знала раньше».
— Ларусь, знаешь какой мне дурацкий сон сегодня приснился?
— Подожди, не рассказывай. Сначала разложи книги-тетрадки по столу, сядем, будто уроки делаем, тогда расскажешь.
— Математику приготовим?
— Ага. И еще знаешь что, спрячь-ка мою тетрадь по алгебре в свой портфель, а то она сейчас на обед придет, а у меня тройка по контрольной. Скажем, что Николай Михайлович еще не проверил.
Зачем так бессмысленно врать? Все равно же придется сказать, не сегодня — так завтра. И вообще, разве можно так бояться свою мать? Такая аккуратная, вся в ямочках женщина просто не может наказывать.
— Спрятала? Застегни портфель. Ну, рассказывай.
— Представляешь, сплю я и чувствую, что у меня должен родиться ребенок. Нет, я не толстая, как все беременные. Нормальная. Но все равно мне нужно спрятаться от всех, чтобы не узнали про ребенка. Вот я мечусь по темным улицам, за сараями, ищу, где бы укрыться, но нигде нет защищенного со всех сторон места. И вдруг прямо на земле лежит большое белое яйцо. Похожее на страусиное. Но я сразу догадалась, что это и есть мой ребенок. Прячу его под платье: бедненькое, оно же замерзнет, запачкается. Его немедленно нужно высиживать, а как человеку высидеть яйцо — скорлупа-то расколется? Тогда я легла прямо на землю за сараями, свернулась клубочком и обхватила собою яйцо. Оно стало согреваться: все теплее, теплее, в нем даже вроде начинает что-то шевелиться. Куда я его спрячу, когда ребенок совсем родится? Чем буду кормить? Вдруг слышу, кто-то идет. Люди с лопатами. Неужели они хотят меня вместе с яйцом зарыть в могилу? Или они хотят только яйцо разбить? Не дам! Нужно бежать, бежать. Бегу по какому-то парку, прячусь за кусты, деревья. Спотыкаюсь, боюсь разбить, охладить своего невылупившегося ребенка. И вдруг меня кто-то сзади хватает за ноги и я лечу в черную яму. Лечу, лечу, а дна все нет. Так и проснулась…
Как ты думаешь, если бы яйцо не пропало, кто бы из него вылупился?
— Наверно, не ребенок, люди из яиц не рождаются.
— Но ведь я твердо знала, что это мое крохотное существо. Часть моего тела.
— Глупости. А если бы урод какой родился?
— Все равно, наяву я бы ни за что не допустила, чтобы оно погибло.
— Господи, какая дурь тебе в голову лезет! Сама подумай, куда нам сейчас связывать себя ребенком? Нам сейчас нужно учиться, а остальное все придет в свое время.
— А если у меня совсем не будет ни мужа, ни детей? Вдруг это яйцо и было все, что мне отпущено в жизни.
— Рано тебе про это думать. Будешь про это много думать, станешь такой же развратной как Ларка.
— Нехорошо так про подругу говорить
— Может, и нехорошо, но уж очень она за мальчишками бегает. Представляешь, у нее Летунов даже дома был. Тебе нравится Летунов?
— Нет.
— И мне тоже нет. Подумаешь, папочка у него морской офицер. Зато он сам плохо учится.
— Мне Лара говорила про Летунова.
— А она тебе говорила, что ходит на набережную знакомиться с нахимовцами?! Это в седьмом-то классе, представляешь! Что же с ней будет в девятом-десятом классе? А ты еще согласилась с ней вместе писать сочинение.
— Она мне первая предложила.
— При чем тут первая? Если мы сейчас, две самых близких подруги, не удержим ее на краю пропасти, она очутится на самом дне.
— Какое дно!? Подумаешь, один раз попробовала курить…
— Что-о?! Она, оказывается, еще и курит? И ты все это время молчала! Покрываешь ее?! Не стыдно тебе?! Вот смотрела вчера фильм по телеку про учительницу?
— Нет.
— Ну, там она приехала в вечернюю школу работать, а там был плохой ученик. Пил, курил, прогуливал и все такое. Так она знаешь, как его в оборот взяла! Перевоспитала и все такое. Он еще потом в нее влюбился. А если бы она как ты: «подумаешь, курит»? Между прочим, я внешностью на ту актрису похожа. Правда-правда, волосы такие же светлые и вьются на концах, глаза серые и ресницы, смотри, длинные и загибаются. Я на многих артисток похожа. А у тебя нерусское лицо. Правда-правда. Волосы темные и глаза коричневые. Мама сказала, что ты, наверно, еврейка.
— Ну что вам евреи сделали? Гитлер их в газовых камерах убивал!
— Ты только не обижайся, я ничего такого про евреев не думаю. Вон Ритка, ведь еврейка, сама призналась, а отличница. Человек не виноват, в какой он семье родился.
Действительно, почему ко мне все лезут с еврейством, а Риту никто не трогает? Хотя она сама еврейские анекдоты рассказывает… Может потому, что Рита лучше учится? Да, оценки для меня сейчас почти не важны. Она лучше одета? У нее мама портниха, конечно, у нее все самое модное. Но у нас есть девчонки — вообще бог знает как одетые, Люська-мальчишница, например, и никто этого даже не замечает. Что же во мне такого неправильного, что сразу еврейкой обзываются?
— Слышала, как она потихоньку ключом щелкнула? Делай вид, что пишешь.
— А-а-а, уроки делаете? Молодцы. Ну, а за контрольную у вас какие отметки? Что, девочка, краснеешь? Двойку что ли получила? Дай-ка я твой дневник посмотрю. Ничего нет дневнике? В тетради должно стоять. Ну-ка, в портфеле посмотрю твою тетрадку. Та-ак… А это что такое?! Откуда у тебя Ларусина тетрадь? Обмануть меня захотели? Что в глаза не глядите? Стыдно? Ах, тут еще и тройка?! Я тебе, Лора, сколько раз говорила, чтоб не смела обманывать! Ведь прекрасно знаешь, что все равно дознаюсь! Нет, обязательно нужно обмануть! Ничего мерзавка не ценит! Стараешься для нее, стараешься, а она тебе за добро ложью. Ну, погоди, тварь бессовестная, дождешься ты у меня теперь нового платья к празднику! Попрыгаешь, упрашивая новые туфли купить.
Ой, какой ужас — разве можно дочку мерзавкой и тварью обзывать?! Из-за какой-то паршивой тройки! Да не нужны Ларуське никакие платья и туфли после этого! Вот сейчас встанет, уйдет из дома и никогда больше не вернется сюда!
— Вот тебе, дрянь, новые туфли! Вот тебе новое платье! А-а-а, чего рожу-то прячешь? Бережешь?! И ведь знаешь, что у матери сердце больное, нет, нарочно ее в гроб вгоняешь! Дрянь наглая!
Разве можно бить человека тетрадкой по лицу? Она сама дрянь наглая! Раз рылась в чужом портфеле! Что же я сижу как приросшая к стулу? Надо отобрать у нее тетрадь!
— Умира-аю! Сейчас сердце разорвется! Вот до чего ты меня довела!
— Мам, подожди, я тебе сейчас валерьянки накапаю.
Если у нее и вправду больное сердце, незачем было себя так доводить.
— Лар, может, «Скорую» вызвать?
— Не надо, я ей капли налила. Вскипяти лучше чай.
— Сейчас. Я мигом.
Где же у них тут спички? Ага, на полке. А заварка? Ага, в коробке. Везде порядок. Ни за что не подумаешь, что такая аккуратная, в ямочках женщина может так кричать и обзываться! А Ларуська хоть бы что — терпит, за каплями бегает.
— Заварила? Наливай! Да не в ту чашку! Вот в эту, большую.
— Ей же с сердцем плохо, какая разница?
— Она из другой пить не будет. Ничего, подожди, у нее сейчас обед кончится, и мы спокойно позанимаемся.
— Она на работу пойдет?!
— Тише. Говори шепотом.
Странно, Ларуська такая спокойная, будто у ее матери не сердечный приступ, а палец порезан.
— Слышишь, ушла…Чего ты такая красная? Подумаешь, покричала, это у нее от нервов. Зато потом мне платье купит. Садись, объяснишь мне пример по алгебре.
Нет, надо бежать домой. У меня такое ощущение, что с меня всю кожу содрали.Теперь не дотронуться будет, пока новая не нарастет.
— Ты после школы ко мне пойдешь?
— Боюсь, что нет. Мне мама велела пораньше вернуться. Мы с ней поедем зимнее пальто покупать.
— А-а, я думала, ты после того случая испугалась.
— Нет, что ты, у каждого же может быть больное сердце и нервы.
Догадалась Ларуська, что мне страшно к ним идти? После того, как в их двухэтажный домишко попала бомба, и от провинциального уюта остались битые кирпичи и вывороченное железо.
Странно, что я даже маме не рискнула рассказать про ту истерику… Ведь она бы нашла какие-нибудь медицинские слова, чтоб подправить стены в Ларуськином доме. Нет, мама стала бы просто выгораживать всех родителей, и Ларусиных в том числе. Ей легко меня переговорить. Но ведь так дом заново не построишь?
— Смотреть нужно, куда несешься!
— Извините.
— Не «извините», а драть вас некому.
Поздно нас драть. Мы уже выросли. Теперь нам самим придется, как сумеем, замазывать цементом дыры в стенах наших домов.
А— а, вон и мама идет! Не замечает меня. Ну-ка, пристроюсь к ней сзади, посмотрю, как она будет поворачивать с Карла Маркса к нам во двор. Красивая у мамы походка: все идут, будто воз тащат, а у мамы даже уличные туфли на высоком каблуке. И пальто красивое. Она его в Таллине у знаменитого портного шила. Сразу видно, идет дама, а не гадкий утенок вроде меня. Ну-ка, попробую идти, как тень: шаг в шаг. Нужно привстать на носочки. Не сутулиться. Портфель в левую руку. Правую чуть отставить.
И— раз-два-три раз-два-три… Ой! Опять мама сама с собой говорит. Если приблизиться вплотную, можно даже услышать. Она так теперь часто: если собирается говорить с папой о чем-нибудь плохом, несколько раз вслух репетирует. Ну не надо, мамочка, пожалуйста. Не надо говорить ничего плохого.
— Мам, давай я сумку возьму.
— А-а, это ты! Хорошо, что я тебя встретила. При твоей забывчивости ты вполне могла проторчать до вечера у подружек. А ведь зима на носу, как можно быть такой легкомысленной?
Интересно у мамы получается, будто это я виновата, что у меня нет пальто.
— Разбери сумку и разогрей все сама. Я пока переоденусь.
Молодчина мама! Купила в кулинарии блинчики с мясом и голубцы. Ага, еще пирог. Такие песочные ватрушки только около ее работы пекут. Не знаю, разогреть по блинчику и по голубцу или…
— Здравствуйте, Елена Яковлевна.
… или просто по два блинчика? Пожалуй, два голубца и…
— Клади, клади в сковородку больше масла. Что трясешься над каждым куском, как еврейка. В казенные голубцы лишнюю жиринку не положат.
Ну, что опять в мою сковородку с еврейкой лезут?! Почему не скажут: положи побольше масла, а то китаянкой станешь?
— Готово? Поставь тарелки на поднос, и пойдем в комнату. Не забудь чайник прихватить.
Спасибо маме. При ней Яковлевна не вздумает обзываться. Нужно будет как-нибудь незаметно расспросить маму, почему все так не любят евреев.
— Хлеб намазать маслом?
— Угу.
— Сметанки добавить?
— Угу.
Маме хорошо. У нее волосы светлые, глаза голубые, нос приподнятый, как у всех киноактрис и Ларисок. Ей, небось, никто не скажет, что она не такая как все. А я, наверно, в папу. Раз глаза коричневые.
— Что ты меня так разглядываешь?
— У тебя лицо усталое.
— Будешь с вами усталой. Не сутулься. На горбатой фигуре ни одно пальто сидеть не будет.
— Мам, а папин отец кто был?
— Строитель. В те времена это называлось подрядчик. Он рано умер. Вскоре после революции.
— Он был русский?
— Почему ты об этом спрашиваешь?
Влипла. Нужно как-нибудь выкрутиться. Свалю все на книги.
— Мам, я недавно читала книгу про фашистскую Германию, интересно, почему немцы так евреев ненавидели?
— Ну, они же были фашисты.
— А Сталин? Говорят, что Сталин тоже не любил евреев.
— Кто тебе сказал? Лучше бы ты не болтала, чего не понимаешь. Сталин, действительно, когда последнее время болел, считал, что кремлевские врачи, среди которых были и евреи, его не достаточно хорошо лечат.
— И за это всех евреев расстреляли?
— Не думаю. После смерти Сталина многих реабилитировали. Мне бы не хотелось, чтобы ты интересовалась такими вопросами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63