Сейчас оладушек принесу.
— Лар, пойдем с собакой погуляем.
— А уроки? Вот сделаем математику, я пойду тебя провожать и Белку захвачу.
— Что вы все шепчитесь? Небось, только о мальчишках и думаете? Четверть-то ты как, девочка, кончила? Хорошо? А у нашей Ларуси тройка по алгебре и геометрии. Была бы ты хорошей подружкой, не забивала бы ей голову глупостями, а подтянула бы по математике.
— Да я в математике тоже не больно-то сильна.
— Так что же ваш учитель смотрит: раз дети плохо понимают, нужно получше объяснять. Или, если, к примеру, ребенок что-то запустил, нужно прикрепить к ней отличницу, пусть с ней позанимается.
— Сейчас так не прикрепляют. Это раньше было.
— Раньше, значит, и учителя были лучше. Ну, кушайте, кушайте оладушки-то. Кладите побольше варенья, не стесняйтесь.
Чертово варенье, течет. Хоть бы нож и вилку дали, можно было бы кусочками отрезать. Неловко попросить, раз у них не принято.
— Покушали?
— Да, спасибо, очень вкусно.
— Чу-удненько. А то на голодный желудок какое ученье. Не вставайте, не вставайте, я посуду уберу, столик вам вытру. Сидите не отвлекайтесь.
— Лар, что с тобой? Я тебе уже третий раз задачу объясняю, а ты только киваешь и ничего не слышишь.
— У меня сегодня ничего в голову не лезет. Ты давай решай, а я у тебя перепишу. В другой раз объяснишь.
— Ты чем-то расстроена?
— Ш-ш-ш, что-то мне мать не нравится. Носом чую что-то не так.
— Брось ты, она сегодня во все ямочки улыбается.
— Ш-ш-ш, не поднимай голову. Ей в зеркало все видно.
— Ну, как дела, девчата? Закончили уроки?
— Да, на завтра было очень мало задано.
— Чу-удненько. А вот не угодно ли вам взглянуть на эту вещицу. Знакома она вам?
— Наш дневник!!!
— Ах, так ты, девочка, оказывается, эту вещь прекрасно знаешь? Может быть, тебе еще известно, где она лежала?
— …
— Что же ты молчишь? Я думала, что девочка из культурной семьи не приучена врать.
— В этом дневнике нет ничего плохого. И потом мы его давно забросили.
— Ах «ничего плохого»? Зачем же ты тогда подучила Ларусю спрятать его от матери?
— Я не учила… Просто в нем все выдумано…
— Ты не увиливай, говори прямо: советовала Ларусе спрятать дневник?
— Нет, то есть да.
— А-а-а, так это ты сама, мерзавка, додумалась мать обманывать?
Какое жуткое слово «мерзавка». Хуже, чем удар. Оно вышвыривает человека из дочери в черную пустоту.
— Ларуся не виновата. Это я… Я просто думала, что взрослым неинтересно читать всякую ерунду.
— Ах, все эти записки от мальчиков ты называешь ерундой? Хороша подруга, нечего сказать. А, по-моему, в вашем возрасте это ничто иное, как распущенность.
— Это не от мальчика. Это была игра такая. Пшеничный ничего об этом не знает.
— А-а-а, так его зовут Пшеничный?! Я вот сейчас позвоню по телефону отцу этого вашего Пшеничного и выясню, что за игры его сын устраивает вместо того, чтобы учиться.
— Ой, не надо, пожалуйста.
— Нет надо. А мало будет, поставлю его перед школьным собранием, и пусть он перед всеми отвечает, что он тут в Ларусином дневнике насочинял.
— Пшеничный ни-че-го не сочинял!
— Чья же это писанина?
— Моя… Ну, я думала, что получится как бы роман в письмах. Был такой жанр в прошлом веке.
— Ах, рома-ан? Странные у тебя, девочка, понятия. Мне бы хотелось отгородить мою дочь от такого влияния. То-то я заметила, что она и учиться стала хуже и дерзит. А что, твоя мать совсем не контролирует твои, так называемые, романы?
— Нет, почему, она спрашивает меня о школе. Но под матрасами у нас рыться не принято.
— Ах, та-ак! Значит, пусть из моей дочери кто угодно вырастет, а я не имею права даже вмешиваться?! Ну, уж нет! Не будет этого! Я скорее сдохну, чем моя дочь станет проституткой!
— Зачем вы так?
— Твоя мать еще горько пожалеет о своем легкомыслии! Локти будет кусать, да поздно!
Ну, что она развопилась, я же не хотела ее обидеть? Даже неудобно смотреть, взрослый человек, а ногами топает.
— А ты что глазищи-то бесстыжие вылупила?! Мать умирает, а она стоит как столб, капли не принесет! Иди же, кровопийца!
— Вы бы легли в кровать, раз у вас сердце больное. Ларуся сейчас капли принесет.
— Не учи, что мне делать. Я еще пока в своем доме и сама знаю, ложиться мне или нет! Ой-ой, как колет, прямо всю грудь разворачивает! Чего стоишь, скажи этой мерзавке, чтоб грелку принесла!
— Лар, она грелку требует.
— Знаю. Я уже воду поставила. Зачем ты ей про Пшеничного сказала?
— Но ведь она бы его отцу позвонила!
— Она тебя на пушку брала. Держи грелку. Как только вскипит — нальешь. Я пойду ее укладывать.
— Может, «скорую» вызвать?
— Обойдется.
Ненормальный какой-то дом: здесь все слова, все чувства неправильные. Ведь мать Ларисы с самого начала знала про дневник. Зачем же тогда угощала блинами и говорила вареньевым голосом? И с дочерью: то сю-сю-сю, то мерзавка и проститутка.
— Налила?
— Угу.
— Давай я завинчу покрепче. И собирайся домой. Эта истерика надолго.
— Лар, а вдруг она и вправду устроит отцу Пшеничного скандал.
— Не устроит. Это она тебя запугивала. А ты и раскололась.
Как Ларуська с такой матерью с ума не сошла? И какой у нее голос сразу стал взрослый? Будто она с матерью поменялась местами: мать капризный ребенок, у которого отобрали игрушку, а Ларуся как воспитательница детского сада.
Здорово я влипла: Ларка со мной не разговаривает, потому что мне пришлось выбрать Ларусю. Ларуське теперь мать запретит со мной дружить. Пшеничный, наверно, считает меня дурой. И дома пусто, скучно, ничего не хочется делать.
— Ты чо в комнату как мышь забилась? Не слыхать тебя.
— Я уроки, Ксения Никитична, делаю.
— Иди. К телефону тебя.
— Спасибо.
— «Спасибо». Ктой-то ей тут прислуги. За телефоном ейным бегать.
— Алло, Лар, ты?
— Можешь придти сейчас ко мне? Мне нужно кое о чем с тобой поговорить.
— А Ларуся у тебя?
— Откуда? Ее мать за что-то на целую неделю заперла. Даже пальто прячет, чтоб Ларуська гулять не вышла. Так ты придешь?
— Хорошо.
— Только не копайся.
Ура! Лара меня простила! Где мои ботинки? Шапка, варежки — вперед!
М— м-м… что-то у Ларки в голосе было необычное: какой-то затаенный смех. Может, показалось? Вряд ли. А вдруг у нее Пшеничный? Зачем же тогда меня звать? Чтоб выставить перед ним дурой: мол, поманили и сразу бежит? Да нет, это просто моя болезнь -во всем видеть Пшеничного. Хожу по улицам и всматриваюсь в каждое пальто, в каждую шапку: вдруг это он? Вон у того парня рост такой же. Нет, не он. А этот раскачивается также при ходьбе. Тьфу ты черт! Это вообще девчонка. Ну, все — хватит! Пора прекращать этот бред. Ведь прекрасно знаю, что он по Карла Маркса не ходит, а не могу не играть в эту идиотскую игру.
— Привет, ты что, на улитке сюда ехала?
— Что? Нет. А ты одна?
— Конечно. Кто тут может быть?
— А брат твой где?
— Почем я знаю, что я за ним бегаю? Ну, идем в спальню, туда бабуня соваться не будет.
— А под кроватью у вас что?
— Ну ты даешь, пришла в гости и сразу: «Под кроватью что?» Да ничего там нет: ящики и пыльный ковер. Удовлетворена?
— Ты мне хотела что-то сказать.
— Угу. Про Новогодний вечер. Тебе понравился спектакль, который 7 «А» показывал?
— Да. Удивительно, что у них мальчишки согласились выступать вместе с девчонками.
— Па-адумаешь, развыступались! Это все их англичанка: делает из них каких-то доисторических пай мальчиков-девочек. Просто затерроризировала людей — боятся, вот тебе и весь спектакль. Наших-то мальчишек не заставишь изображать пионерскую дружбу.
— Все равно здорово, что они умудрились поставить спектакль. Так что ты хотела сказать?
— А танцы тебе понравились?
— Жуть. Меня от одного воспоминания о танцах скручивает как от зубной боли.
— Конечно, какие могут быть танцы, если наши мальчишки только и могут что жаться по углам да хихикать.
— Ну, тебя, все-таки, старшеклассники приглашали.
— Просто у меня волосы вьются как у взрослой, и платье мать сшила на нижней юбке. Ты бы тоже могла быть ничего, если б не Алкин причесон. Зачем ты к ней пошла, она же нарочно тебя изуродовала?
— Да нет, не думаю, чтоб она нарочно. Здесь вообще не в прическе дело. Просто я не умею танцевать.
— А если б Пшеничный пригласил — пошла бы?
— Он бы не пригласил.
— Ну, а если б?
— … Ой! Что это у вас за шкафом?!
— Опять ты за свое. Ничего там нет. Ничего, кроме еще одного пыльного ковра.
— Что-то шевелится! Дай я посмотрю! Эх вы… Так и знала, что там Пшеничный. Подумаешь, спрятался. Глупо и неблагородно.
— Чево-о! Неблагородно?! А ну держи ее, чтоб не умничала!
— Не смейте ко мне прикасаться!
— Какой тон! Скручивай ей руки.
— Не трогайте, укушу!
— Бешенная! Вяжи ее!
— Не имеете пра-ава!
— Она и вправду кусается! Может, рот кляпом заткнем?
— Пус-ти-те!
— Лучше за ноги держи!
— Лягается!
— На ноги садись. Я с руками справлюсь.
— Пус-ти-те!
— Она вырывается!
— Под кровать заталкивай!
— Она ногами уперлась!
— Пусти-те!
— Опутывай веревкой! На узел завязывай!
— Стой, кажись, она плачет. Может, развязать?
— Пусть сама распутывается.
— Что смотрите? Не стыдно? Уходите!
— Слушай, по-моему, она тебя из собственного дома гонит, а?
— Убирайтесь!
— Действительно грубит.
— Может, по новой свяжем?
— Да ну ее. Шуток не понимает. Пусть катится.
— Дураки! Дураки! Дураки! Дураки!
— Сама дура — шуток не понимаешь.
Где ботинки? Шапка? Варежки? Черт с ними варежками!
Что я по улице-то бегу? Надо шагом, а то еще подумают… С такой зареванной физиономией все равно подумают. Какие они оказались оба… Особенно Ларка. Нет, особенно он. Думает, если я в зеркальце подглядывала, то меня можно по полу катать, под кровать засовывать? Да нет, сама виновата: ведь чувствовала, что там что-то не то — нет, начала разглагольствовать. Обидно, что они так легко со мной справились. Конечно, их двое… Наверно, когда я вырывалась, у меня вся юбка задралась. Нужно было кусаться сильнее, а я… рева-корова. Нет, самое противное, что у меня нет воли. Завтра же Ларка, как ни в чем не бывало, подойдет ко мне и скажет: «Это не я, это он подговорил». И мне же самой будет неловко объяснять, что так с людьми не поступают. Противно чувствовать себя корчащимся полу червяком. Хоть бы было такое средство, чтобы им мазнул — раз, и стерся этот день у всех из памяти. Вот я смотрю на дом — раз, и его нет. Фонарь — раз и исчез. Ворота — раз…
— Ты что мимо своего переулка проходишь?
— Ой, напугал. Что тебе, Пшеничный, надо?
— Да ты уже третий раз мимо дома проходишь.
— А тебе какое дело?
— Ты варежки забыла.
— Ну и черт с ними.
— Вежливые девушки говорят «спасибо».
— Вежливых девушек под кровать не заталкивают.
— Да ладно тебе, шуток не понимаешь. Темно уже. Я мог бы проводить.
— Спасибо. Я и одна могу по двору пройти.
— Слушай, ты геометрию сделала?
— …
— Невежливо молчать, когда тебя спрашивают.
— Это мой дом.
— Слушай, я тебе сейчас позвоню, продиктуешь решение?
— Да.
— Ну, пока.
— Пока.
«Это твой дом?» «Да»/ «Геометрию сделала?» «Да» «Я тебе позвоню?» «Да». Пообщались. Между прочим, Пшеничный второй раз около моего дома крутится. Первый раз, когда я в прачечную ходила. Что ему надо? Наверно, считает меня идиоткой: по полу покатали, под кроватью поваляли, на ноги поставили и сразу: «Ты геометрию сделала?» Кстати, откуда он знает мой телефон?
— Где это ты, красавица, шляешься? Уже ночь на дворе, все путные люди по домам сидят, а ее, как батьку, вечно где-то носит. Звонют, иль не слышишь. Тебя. Иди к телефону.
— Бабушка, милая, пожалуйста, скажи, что меня дома нет.
— Ка-ак же — буду врать в трубку. Я, милая, к вранью с детства не приучена.
— Бабушка, я тебя очень прошу.
— Раз звонют, надо отвечать. Нечего свое бескультурье показывать.
— Отстаньте вы все от меня со своей культурой!
— Как ты с бабушкой разговариваешь?! Бессовестная: бабушка ей супчик, бабушка ей котлетку, а она — пожалуйста. Иди сейчас же к телефону!
— Нет. И котлеты есть не буду.
— Вот-вот, я все матери расскажу, какую культуру она воспитала. А телефону врать не стану. Скажу, пришла злая, как с цепи сорвалась, и ни в какую к телефону не идет.
Хорошо. Пусть они все друг другу что угодно говорят. Только ко мне не лезут.
Хорошо было маме в ее калининской школе тридцатых годов. Маленький город, школа фабричная. Все верят в мощь рабочего класса. И в то, что все самое лучшее — детям. Каждый праздник с фабрики присылают духовой оркестр. Бал открывается торжественной мазуркой. В первой паре с лучшей ученицей школы — мамой — идет учитель немецкого языка. У него чуть старомодные манеры, но они-то и делают праздник особенно торжественным. Заводская молодежь привозит свой спектакль, потом танцует со старшеклассницами.
А у нас праздников не бывает. На празднике я себя чувствую Золушкой из сказки наоборот. Вот я стою в пустом зале, где когда-то, давным-давно, блеск тысячи свечей отражался в навощенном паркете. Где я в бальном платье танцевала с принцем, и мои хрустальные туфельки звенели в такт флейтам. Теперь я маленькая замарашка разгребаю золу в остывшем камине. И приди хоть сто фей, взмахни сотней волшебных палочек — ничего, кроме пустых тыкв и разбегающихся серых мышей у них не получится.
— Привет, ты алгебру сделала?
— Это ты Пшеничный? Ты номером не ошибся?
— Не ошибся. Так дашь списать? Я по алгебре ни в зуб ногой.
— …
— Чего молчишь? Вступила в борьбу за Моральный кодекс строителя коммунизма? Теперь никому не даешь списывать?
— Алгебру?
— Ты всегда по телефону такая общительная?
— По телефону?
— Странная у тебя манера переспрашивать. Слушай, сходим в «Первое мая», там какой-то новый фильм идет.
— В кино?
— Не хочешь, пойдем просто по Лесному полчасика поболтаемся.
Меня Пшеничный зовет гулять? Не Ларку, а меня? А вдруг она там рядом стоит и давится от смеха? Он запросто может прикрыть рукой трубку и подмигивать ей.
— Ты Ларе звонил?
— С какой такой радости?
— Ну, я думала…
— Одна птичка тоже думала. Да в суп попала. Так ты идешь?
— Нет, не могу. Мне нужно к английскому готовиться.
— Как хочешь. Насчет алгебры я тебе потом позвоню. Пока.
Идиотка! Кретинка! Дура! Тебя Пшеничный первый и последний раз в жизни в кино позвал!
Ну и пусть. Очень нужно, чтоб сначала связывали, по полу катали, а потом: «Не угодно-с прошвырнуться?»
Звонок! Неужели это опять он?
— Алле, это ты?
— А-а, Лара.
— Вот именно, Лара. А вы изволили ждать кого-то другого?
— Нет.
— Врешь! Я полчаса набираю, а у тебя все занято. Он тебя в кино звал?
— Откуда ты знаешь?
— Чего тут знать, он мне тоже звонил, но я сказала, что мне не хочется.
Вот оно что… Значит, он мне позвонил ПОСЛЕ нее? Она отказалась, и он мне предложил объедки.
— Ты на меня сердишься? Ну, за дурацкую шутку…
— Нет.
— Ну и правильно делаешь, это только мелочные люди из-за какого-то мальчишки ссорятся. Не стоят они этого. Сама видишь: мне позвонил — не выгорело, потом сразу тебе. Пижон. А знаешь, что я придумала, давай мы сейчас, как ни в чем не бывало, пойдем гулять к Выборгскому ДК. Пусть видит: никакая он не особа, чтоб нам из-за него перегрызться.
— Неудобно…
— Чего неудобно?! Посмотри в окно, что на улице делается! Солнце как в мае шпарит. Что нам теперь из-за него взаперти сидеть?
— Не хочется…
— А он позвонит — сразу побежишь? Ну ладно. Черт с тобой. Только, чур, уговор! Если он позвонит — ты сделай так, чтобы вы обязательно за мной зашли. Иначе это будет не по-товарищески. Обещаешь?
— Д-да. Только он больше не позвонит.
— Не больно-то и нужен. Подумаешь, принц нашелся. Ну, пока.
— Пока.
Опять какая-то дурацкая ситуация: то приходилось выбирать между Ларисками — к той не ходи, этой не звони. Теперь еще и Пшеничный сюда же.
Звонок!!!
— Кто это у вас столько на телефоне висел?
— Н-не знаю. Может, соседка?
— А я думал Лебедушкина названивает.
— Ее фамилия Лебедкина.
— Брось ты, рифма же: Лебедушкина — подушкина. Так ты идешь?
— Куда?
— Гуля-ять! Топ-топ ножками вниз, выходишь из парадной, три шага вперед, один направо, под старым тополем через 15 минут я тебя жду. Пока.
Ти— ти-ти-ти. Отбой. Как глупо. Варежки надеть или нет? А ладно, чего весну отпугивать.
До чего неблагодарное существо человек: ну, откусил кусочек счастья, глотай его скорее. Нет, жует, рассусоливает: такое ли оно на вкус, как в кинофильмах показывают? Ну и…! Почти такое. Солнце сияет в лужах. Деревья расправляют застывшие узловатые ветви. Прохожие улыбаются. Ну и…! Почти как в кино. И Пшеничный идет рядом. Не с Ларкой, а со мной. И лужи праздничные! А все-таки чего-то не хватает!
— Ну, ты даешь, шапку сняла. Холодно ведь?
— Пусть. Если не позволить первому солнцу погладить тебя по головке, оно обидится и уйдет за тучи.
— Разве это солнце?! У нас такое и за солнце никто бы не держал.
— Северяне благодарнее: они вон идут и каждому солнечному зайчику в луже кланяются.
— Еще бы не кланяться, кому охота ноги промочить.
Какое— то мое счастье на вкус неправильное… Может, Пшеничный со мной только потому и идет, что Ларка отказалась, и ему некем было брешь заткнуть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63