Пришлось спросить у мамы.
— Мам, Берия — предатель?
— Нет.
— Он отравил Сталина?
— Нет.
— А почему Алекся во дворе орет: «Берий, Берий, Берия вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков. Не хотел сидеть в Кремле — так лежи теперь в земле»?
— Не повторяй глупостей.
Сразу видно, что мама ничего не хочет мне говорить, потому что считает, что я маленькая. Она и папе не разрешает ничего при мне говорить. Стоит ему из газеты что-нибудь вслух прочитать, как она сразу показывает на меня глазами.
— Папа, Маленков предатель?
— Не говори, чего не понимаешь.
— Почему же его из правительства выгнали?
— Не выгнали, а заместили.
И папа ничего не хочет мне говорить.
Не знаю, но почему-то мне все время кажется, что если я не буду ходить каждый день к «Русскому дизелю», он остановится. А за ним перестанут работать все остальные заводы и фабрики в городе. И тогда вся страна начнет медленно умирать.
Странно, что никто этого не замечает. Одна только Алла с первого этажа говорит со мной не как с маленькой. Когда ее выпускают гулять с Сильвой, мы идем за сараи, садимся на корточки и делаем вид, что строим из щепок шалаш.
— Хочешь, я тебе самую-самую страшную тайну скажу?
— Хочу.
— Только смотри, никому-никому…
— Угу.
— Сталин — предатель.
— Ничего подобного: предатель — это тот, кто Сталина предал. Берия, например. А Сталин был самый главный, Как же он мог сам себя предать?
— Ничего ты не понимаешь, он всех людей в тюрьму сажал.
— Не всех, а только тех, кто хотел его отравить.
— Ну, подумай сама, как те, кто не живет в Москве, могут его отравить?
— Из других городов — это были шпионы.
— Вся страна шпионы и предатели? Так не бывает! Мы с тобой, например, не предатели, мы еще дети.
— Ну и что ж, что дети. За страну отвечают все: и те, кто на заводе работает, и те, кто учится. Вот Алекся-косоглаз или Обезьяна вырастут и тоже станут шпионами — раз они плохо учатся.
— Что ж ты хочешь, что б их тоже расстреляли?
Ой, не хочу, конечно. Хорошо, что она еще не сказала:«А сама-то ты как учишься?!»
Алла старше, умнее меня и почему-то, может быть, отдельно от всех. А я не могу. Я могу только вместе со всеми, вместе со страной.
Но все— таки какая-то тайна тут есть. Я ее чувствую. Но почему-то мне никто не хочет ее объяснить. Будто я здесь чужая.
— Хочешь, я тебе секрет покажу?
Нет у Ленки никакого секрета. Просто хвастать пришла. Вон на голове новый платок, значит, платком и будет хвастать.
— Ну, пожалуйста, брось свой журнал, и пошли в туалет. Я тебе что-то скажу.
— Мне нужно уроки делать.
— Не ври. Закрой дверь на крючок и спусти воду, чтобы Ксения не услышала.
Нет, кажется, у Ленки все-таки что-то случилось. Иначе у нее глаза бы не бегали, как мамина экспериментальная крыса по клетке.
— Ну?
— Что ну?
— Где же твой секрет?
— А что ты мне за него дашь?
— Нет у тебя никакого секрета.
— Подожди, не открывай крючок… Вот!…
Ой! Зачем Ленка сняла платок? Разве девочки бывают лысыми? Такой головы даже у стариков не бывает, у них остается хоть капельку волос на затылке.
— Что с твоими прекрасными косами?!
— Грибок. Болезнь такая. Тебе тоже придется идти к врачу. Это заразно. Может, и у тебя грибок.
— Нет!
— Да! У тебя тоже будет грибок! У всех в квартире будет!
Нет! Я не могу, чтоб мои мама и папа ходили с такой безобразной лысой головой! У меня— то ладно: все равно кос никогда не было! Но у них…Нет, к взрослым от детей грибок не пристает.
— … Не уходи… Пожалуйста…
Ленка по— старушечьи завязала под подбородком платок и села на стульчак. У нее даже лицо изменилось: раньше глаза были остренькими черными точечками, а теперь стали круглыми серыми и совсем без ресниц.
— Тебе больно было?
— Не-а. Намазали мазью, а потом щипчиками вытаскивали по волосинке.
Теперь ее в школе задразнят. С такой головой вообще в школу лучше не ходить. А вдруг это на всю жизнь? Всю жизнь дома не просидишь.
— Хочешь, я потрогаю твою голову?
— Потрогай.
Гладкая какая кожа. И теплая. Я думала противно будет.
— Давай в фантики играть.
— Давай. У тебя «Мишка на севере» есть?
— Нет.
— А мне бабушка целый килограмм принесла. У нас конфеты вообще в доме не переводятся. Но «Мишку на севере» я больше всего люблю.
— Не жиль. Ты на них дуешь, чтобы пальцами дотянуться.
— Это ты жилишь, у тебя пальцы длиннее. Про Гришина слышала?
— Нет.
— Его бабушка высудила из комнаты.
— Тебе его не жалко, он же твой дедушка?
— Ну и что, раз он пьяница, так и нечего… еще вещи из дома таскать начнет.
— Ему спать теперь негде. Я видела, как он спал у пивного ларька.
— Ну и что, раз у нас импортные вещи, так и нечего.
Мы играли в фантики, и я совсем забыла про Ленкину голову. Только когда она жилила, я говорила про себя: «лысая» и сразу же переставала на нее сердиться. Мы бы играли и дольше, если б в дверь не стала барабанить Ксения.
— Вылезайте кобылы, кому говорят! Ишь повадились туалет занимать! Места им другого нет!
— Подумаешь, уж и в туалет сходить нельзя.
— Эва, Соплюшка Германская, отвечать научилась! А ты чего глаза свои цыганские вылупила, тебя Никифоровна везде ищет!
— Зачем?
— Я почем знаю, за брикетами какими-то идтить. Батька твой выдумал — брикетами топить. Дров запастись не могут, а Никифоровна, бедная, таскай мешки на своем горбу.
Интересно, почему это торф горит? Он же ведь из перегнившего мха? Интересно, в болоте он мокрый, чавкает, а здесь сухой, плотными кирпичиками. Неудобно перед Никифоровной. У меня в сетке всего раз, два…четыре…шесть, а у нее целый мешок.
— Ты чего крутишься?
— Считаю, сколько нужно кирпичиков, чтобы натопить печку.
— Вашу-то? Много. Ваша печка с виду-то барская, а дров жрет ого-го! В мою, круглую, три-четыре полешка бросишь — и тепло, а перед вашей сто поклонов отобьешь, а она все чуть теплится.
— Зато у нее наверху корона.
— Вот и грейся с этой короны, а мне в деревню ехать надоть.
— Из-за меня? Потому что я плохо себя веду?
— Почему из-за тебя, у меня мать там больная брошена. Хотя и ты больно вольная стала. Зачем стекло в двери выставила? Ключ, чтой ль, опять забыла?
— Ага. Это самое маленькое стеклышко в двери, туда никакие воры не пролезут.
— Все равно непорядок. Сверзилась бы оттуда, башку себе размозжила. А Никифоровна отвечай!
— Нет, я осторожно: на сундук поставила стул, на стул табуретку, гвоздики отогнула и стекло вынула.
— Разбила бы стекло, да еще порезалась вдобавок.
— Не-а, я его в комнате аккуратно на шкаф положила, потом сама в дырку залезла и спрыгнула на диван.
— Вот и я говорю, вольная больно стала, хуже моего пацана. Вот уеду, а сердце за вас будет болеть: кто сготовит, кто за тобой присмотрит? Мать твою жалко. Все-таки на большой работе человек, недосуг ей с грязью возиться. Хоть бы бабка твоя приехала. Нечего ей в Калинине бока толстые коло мужа греть, помогла бы дочке.
Нет, бабушка не приедет. Она пишет, что всю зиму болеет. Ничего, мы и так справимся: обедать можно в столовой, белье в прачечную относить, а комнату убирать я маме помогу. Я лучше всех умею отмывать кафель на печке, вытирать пыль на шкафах, отдирать наждаком медный лист для дров. Мне только половую тряпку сил не хватает отжать, а то я бы и пол вымыла.
После отъезда Никифоровны папа сказал, что мы каждый день будем пить мечниковскую простоквашу. От нее люди до ста лет живут. Простокваша ничего, с сахаром или с вареньем вкусная. Только бутылки после нее отмывать — одно наказание. И бумагу туда заталкиваешь и мочалку, и с водой их трясешь, и ножиком из бутылки бумагу выковыриваешь — и хоть бы что. Все равно белые полоски остаются. А с полосами бутылки в магазине не принимают.
— Чегой-то вы все простоквашу пьете. Денег, что ли, нет?
— Она очень полезная. Мечников про нее целую книгу написал.
— А я ее и в рот не беру. Тянется как сопли.
Зачем Елена Яковлевна так говорит? Ведь она уже старая, ей надо больше всех пить простокваши, чтобы помолодеть. А нам с Ленкой — понемножку. Тогда все на земле сравняются и будут жить одинаково. И может, даже никогда не умрут.
Противные бутылки! Руки прямо в ледышки заморозили. Ладно, замочу-ка я их в тазу. Погуляю, а потом домою. А то: сколько простокваша жизни прибавляет, столько бутылки отнимают.
Хорошо во дворе за сараями: снег чистый, можно вылепить целую комнату. Вот здесь низенькая скамеечка, здесь стол. Валя или Блажа во двор выйдут, будем в дочки-матери играть.
— Девочка, тебе не холодно в таком легком пальтечке?
— Мне? Нет.
Это Валина мама. Неудобно ей сказать, что мне бабушка осенью под пальто теплый ватин поставила.
— Я и то своей Валюхе пальто с барашковым воротником справила.
А— а, вот в чем дело -все думают, что это летнее пальто, потому что мехового воротника нет.
— Родители-то у тебя, поди, обои прилично зарабатывают. Сколько отец домой приносит?
— Не знаю. Он мне не говорил.
— Да и так видно, что не бедные. Если б у меня столько денег было, я б своих девок как принцесс одевала.
Делаю вид, что меня позвали домой. Жалко, конечно, уходить, когда такой красивый дом получается. Но ничего, придет мама, попрошу ее пришить мне к пальто какой-нибудь воротник. И тогда опять стану невидимкой для взрослых.
Где ключ? А, вот он. Хороший ключик, не злой. Не потерялся. Ну-ка, есть кто-нибудь дома? Ага, папа с Артом. Им мешать нельзя. Они работают. Сочиняют репризы и куплеты для цирка. Куплеты должны быть смешные, поэтому папа очень серьезен. А Арт смешной и такой толстый, что не весь помещается на стуле. От его трубки, которой он размахивает, отсчитывая такт, кверху тянется дымок. Под потолком плавает джин и втягивает в себя эту тоненькую струйку.
— Ты мне опять глагольную рифму даешь — это не товар.
Я сажусь на диван и слушаю. Как они перебирают слова.
Чужим эта работа может показаться ерундовой. Папа проговаривает: «тара-рара-рара-быстро». А Арт поет: «па-ра-рара-ра-министра». А мне не смешно, я знаю, как трудно найти слово.
— Во-о, это совсем другое дело! Такую рифму сам бы ел, да деньги треба.
У папы все лицо собрано ко лбу, а у Арта распустилось к подбородку.
— Теперь давай: контора-пора-кора…
— Аврора! — вырывается у меня, хотя я прекрасно знаю, что нужно молчать.
— Интересно, почему это в интеллигентных семьях дети такие невоспитанные?
У папы такое лицо, будто он ест лимон, а у Арта такое, будто он ест арбуз.
— Ну что ты ребенка третируешь. Может, и правда попробуем: «Хозяйка, как Аврора»?
Папа молча вынимает из кармана три рубля и отправляет меня в столовую обедать.
В столовую идти не хочется. Там одни взрослые обедают. Кассирша, сидящая на вышитой крестиком подушечке, и официантка в кружевной короне смотрят на меня как на брошенного ребенка. Потом неудобно считать, какое блюдо сколько стоит и хватит ли трех рублей. Поэтому, чтобы не выбрать что-нибудь дороже моих денег, приходится каждый день брать одно и то же. Правда, с папой в столовую ходить еще хуже. Есть, конечно, можно все, что хочешь, но при этом папа шутит с официанткой и кассиршей, говорит им комплименты, и у меня от неприличия пропадает аппетит.
Может, сказать папе, что этим всем женщинам совсем не нравится, как он шутит, они не привыкли. А смеются — как от щекотки, когда вовсе не смешно, а никак не можешь не смеяться. Или лучше сказать ему, что потеряла деньги, и вовсе не ходить в столовую? Нет, наоборот, сказать, что уже пообедала и пойти смотреть, как строят новый дом на Лесном?
Странно, почему меня все считают вруньей, когда мне так страшно тяжело врать? Вот вырасту большой, буду говорить одну только правду!
Вот бы мне, как Ленке, заболеть.
Нет, конечно, не грибком, а так, чтобы в школу не ходить и чтобы все тебя жалели. Простудой хорошо бы: лежишь себе на маминой кровати, пьешь чай с лимоном и малиной и книжки читаешь. Нет, простудой не удается, потому что меня с детства закаляли. Еще на Лиговке папа брал меня теплую, сонную на руки и нес под ледяной кран на кухне. Бр-р-р, холодная струя била в живот, а потом сотней мокрых щупалец ползла в самые теплые места. После такой закалки не только болеть, но даже кашлять не получается.
Вот если бы только понарошку заболеть… Как тогда, в пионерском лагере…
В лагерь мне поначалу очень хотелось поехать. Я читала про костры, слушала песни про картошку и знала, что пионеры — это когда все вместе. «Ах, картошка-тошка-тошка, пионеров идеал-ал-ал…». Правда, мне до пионеров было еще целых три года, но раз это лагерь, то и мне должен был достаться кусочек пионерства.
«Тот не знает объеденья-денья-денья, кто картошки не едал-дал — дал!»
Оказалось, что лагерь больше всего похож на детский сад. Про картошку там не пели. Картошка там была в виде пюре, а еще росла вокруг нашей дачи. На нее нельзя было ни наступать, ни мячом попадать. А пели там «Солдатушки, браво ребятушки!», когда строем шли в столовую. Тоже хорошая песня.
Девчонки в отряде спорили, как Ленка, у кого платье больше раздувается, когда качаешься на качелях. А мальчишки бегали подсматривать, у кого при этом трусы видны.
— Гляди, как у меня раздувается, потому что у меня платье солнце-клеш, а у них у всех — только шестиклинка.
— А у меня?
— У тебя — вообще немодное. Сейчас такие не носят. У меня мама артистка, она мне и себе платья у портнихи заказывает. Айда в мальчишек мячом пуляться?
— Зачем их трогать? Они же за нами погонятся?
— А мы убежим. За кем мальчишки не бегают, те, значит, никому не нравятся.
Понятно. Если тебя мальчишки схватят и затащат в свою палату, тебя задразнят мальчишницей. Если за тобой не бегают — значит, ты дефективная. А как быть, если к тебе пристает только один мальчишка? Маленький, как жук, в черных шароварах и с облезлым носом? До чего он мне надоел со своими глупостями: то червяками кидается, то специально начнет лягушку мучить, чтобы я отнимала, то насплетничает всем мальчишкам, будто я без трусов хожу. Дурак! Просто мне бабушка сшила трусы из остатков от платьев, и они не видны. И нечего ложиться на дорожку, нечего подсматривать!
Жук— Жук -Майский Жук — проглотил большой утюг!!!
Ой! Что это все мальчишки за мной кинулись! Как сговорились! Так нечестно! За одной девчонкой всем гнаться! Тут и убежать-то некуда — одна картошка везде.
— Ой — ой, больно! Зачем вы выкручиваете руки? Я же вам ничего не сделала?
— Держи ее! Кусается!
— Отпустите! Куда вы меня тащите?!
Ой — к мальчишкам в палату!…Теперь случится что-то ужасное!
— Что справились?! С одной девчонкой — все мальчишки! Дураки! Троглодиты!
Я не знала, откуда у меня выскочили эти «троглодиты» и что они значат. Но мальчишки, как по команде, отступили от меня и уставились в пол. Сразу стало видно, что они и сами не знают, зачем меня в палату притащили, и что теперь со мной делать. Тогда Жук подскочил ко мне, завизжал что-то и задрал платье. Я закрыла лицо руками. Было слышно, как мальчишки, топая и толкаясь, вылетели из палаты.
— Ты чего тут стоишь? Горн на ужин слыхала? Идем строиться.
Пионервожатая вела меня по двору, и все девчонки стояли и смотрели на меня. Будто я больная.
— Ну, чего там, у пацанов, в палате? — спросила меня дочка артистки, с которой меня поставили в пару.
— Ничего особенного. Такая же комната, как у нас. И кровати так же заправлены.
Не верят. Никто не верит. Пропускают без очереди в умывалку и туалет. Ждут, когда я спать начну раздеваться. Думают, что у меня теперь все тело черным перемазано.
Вот бы у меня в сердце или в животе что-нибудь закололо!… В сердце, вроде, ничего: не помню, справа оно или слева… А в животе, вроде, колет. И тошнит немного. Здорово было бы, если б меня вырвало. Тогда все бы поверили, что я заболела. Ага, точно колет, вот здесь, наверху. И тошнит сильнее. Нужно пойти в умывалку, неудобно в палате грязь разводить.
Ура! Меня рвет! Теперь пионервожатая отведет меня в медпункт!
До чего же хорошо лежать одной в чистой маленькой комнате с марлевыми занавесками. Ни тебе строиться на обед, ни от мальчишек убегать. Лежи себе, читай целый день. Да еще чай с сухарями приносят. Только бы доктор, которая каждый день щупает мой живот, не догадалась, что я притворяюсь.
— Тут болит?
— Угу.
— А здесь? А где больше?
— Везде.
— Ну, значит, поправилась.
Меня отправили в отряд, и все сразу меня обступили. Вот сейчас задразнят мальчишницей! Нет. Стоят, смотрят совсем по-другому. Будто я пионер-герой и совершила какой-то подвиг. Откуда-то сбоку робко выползает Жук в черных шароварах и тихонько спрашивает:
— Тебе уже этот, как его, аппендицит вырезали?
Все на него сразу зашикали, будто он какую-то тайну выдал.
— Зачем ты ей говоришь? Она спала, когда ей вырезали, и ничего не знает.
Я пощупала живот, вдруг от него и вправду что-нибудь отрезали. Все было цело. И ни капельки не болело.
— Тебе, бедненькой, теперь и танцевать нельзя.
— Почему нельзя, доктор сказала, что можно.
— У нас завтра будет бал цветов. Ты какой костюм будешь делать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63