Получил ли Пшеничный записку?
Наверно нет. Вот уже шесть дней, три урока и десять минут, как он не звонит, не подходит, не разговаривает. И все из-за какой-то нелепой записки. Вот это и называется ударом судьбы.
— Ларусь, какой номер объясняют?
— 112.
— … Теперь от частного случая перейдем к общему виду. Я сейчас попрошу быть особенно внимательными. Предположим, что прямая АВ не является медианой, тогда СЕ…
Бедный Ник.Мих., за что его-то так ударила судьба, за что его продали в школьное рабство? Зачем цепями приковали к перемазанной мелом доске? Кто его слушает? Эти? Вон те? Может быть, я? Нет. Меня тут нет.
— … В этом случае высота ДЕ равна прямой АВ и делит СД пополам, следовательно…
Николай Михайлович! Перед лицом этих бессмысленных лиц я Вам торжественно обещаю: никогда не оставлять вас одного тянуть лямку нового материала и поднять Ларуськины знания до уровня мировых стандартов.
— … что ж, звонок помешал мне раскрыть зависимость между медианой и высотой, зато освободил вас от необходимости совершать столь непосильную интеллектуальную работу…
— Ларусь, ты что-нибудь поняла?
— Ты же знаешь я в геометрии ни бум-бум.
— Давай мы прорешаем все задачи, которые запустили?
— Где?
— Да где угодно. Хотя бы у меня.
— У тебя нельзя. Мать не пустит. Она ни за что не поверит, что мы не шляемся, а математику делаем.
— Тогда к тебе?
— Ко мне нельзя. У меня отец уже месяц в запое.
— Как это?
— Сама, что ли, не знаешь: приползет домой на карачках, плюхнется на сундук и воет.
— Как воет?
— У-у-у-у. Плачет, сопли размазывает. Хоть бы работать куда устроился. Так нет же: идти сторожем или гардеробщиком ему гонор не позволяет, а на другую работу — у него язва.
Ну вот, второй пункт моего «Торжественного обещания» разбился, как любовная лодка — о быт.
— Ты сразу домой? А если Пшеничный гулять позовет?
— Скажу ему: «Я вас люблю, к чему лукавить, но я другому отдана и буду век ему верна».
— Кому это «другому»?
— «Торжественному обещанию».
— Треплешься? Его в третьем классе пионеры давали.
— Правильно. А теперь настало время выполнять.
— Треплешься.
Да— а, черта с два его выполнишь! Если у тебя отец сидит на сундуке и воет: у-у-у-у… Какие уж тут мировые стандарты!
— Боярков, ты? Напугал! Откуда ты взялся?
— Я у тебя в парадном был.
— Зачем?
— Лестницу твою видел… Я теперь на Русском Дизеле вкалываю и учусь в ШРМ.
— Где?
— В школе рабочей молодежи
Господи, разговариваю как идиотка. От него, что ли, заразилась?
— Трудно работать?
— Не-а, хорошо зарабатываю, мамаше помогаю.
— Когда это ты успел заработать, еще только ноябрь?
— Я ж с июня…
— А-а-а…
— Я еще на Русском Дизеле в клуб записался. Учусь играть на баяне. Там всех бесплатно принимают.
Что он будто отчитывается передо мной? Играешь на гармошке — прекрасно, учишься в вечерней школе — замечательно. Я-то тут при чем? Можно подумать, что я виновата, что он отсеялся из нашего класса.
— Ну, пока, Боярков. Мне велели прийти сегодня пораньше убрать квартиру.
— Пока…
Провожает меня своими бесцветными глазами-присосками. Ну что он, в самом деле! Не могу же я всех отсеявшихся впихнуть в свое «Торжественное обещание», оно же лопнет по швам!
Ой, накаркала! Что, что там еще в маминой записке? Ага: «… живешь, будто к тебе сто слуг приставлено (это в том смысле, что квартиру не убираю), и стыдно не навещать больную бабушку». Мама права: вроде я и видела, что под завалами мебели пыль скопилась, но как-то руки не доходили. Ладно, придется бабушку с комнатой внести в «Торжественное обещание»: сейчас в темпе вымою полы, потом на Кировский к бабушке.
А алгебра с геометрией как же? Ничего, в дороге позанимаюсь. Ну-ка, швабра, тряпка, ведро, что еще? Ах да, кастрюлю с водой на газ.
Ну и пылища! Прямо шуба на тряпке вырастает. На шкафы не полезу. Там, авось, мама не заметит.
— Слышь, красавица, тебе звонють.
— Мне?
— Кому ж еще. Это вам с батькой все телефоны пооборвали.
— Елена Яковлевна, у нас всего один телефон. И скажите, пожалуйста, что меня дома нет.
— Будет ломаться-то, бери трубку. Долго мне ждать?
— Мне правда к бабушке нужно.
— Обойдется твоя бабка, а то так и просидишь всю жизнь в поломойках.
— Спасибо, что трубку повесили.
— Чо, «спасибо»? Хоть бы у матери своей поучилась: на нее посмотришь — всегда одета, причесана, сразу видать, что из благородных. А ты что?
— А я из пролетариата.
— Вот и видно, что культуры никакой.
Ого! Пятый час! Сколько времени потеряла. Отдраивание пола переносится на завтра. Сейчас только-только переодеться, схватить алгебру и бежать.
А, черт! Алекся-косоглаз на лестнице!
— Чо загордилась? Здороваться надо.
— И тебе Алекся культуру подавай? Пусти, мне некогда.
— Не пущу. Куда несешься?
— На Кировский.
— Врешь.
— Значит на Карповку.
— Врешь.
— Я-то не вру, а вот ты торчишь тут целыми днями, скоро в сфагнум превратишься.
— В ЧИ-ВО-О?
— Сфагнум — мох такой! Пусти! Слышишь, дверь в парадном хлопнула!
— Ну, попадешься ты мне, я тебе такой мох покажу!!!
Трус! Трус и дурак! Из-за этой косоглазины трамвай упустила. Теперь жди полчаса. Ладно, не нарушать же из-за Алекси «Обещание», придется здесь на остановке зубрить формулы сокращенного умножения, а в трамвае уже задачи порешаю.
— Девочка, «двадцатка» до Невского идет?
— Не знаю.
— Что ж ты, здесь живешь и не знаешь?
— «Двойка» идет.
— Так бы сразу и сказала.
— Я же занимаюсь.
— «Занимаешься», а культуры никакой.
Господи! Что они все пристали со своей культурой?! Что я им сделала? Трамвай! И, кажется, не забитый, можно будет хоть сидя пописать.
Дзинь— зинь-динь, хорошая лошадка трамвай, за три примера и одну задачу до бабушкиного дома домчала.
Дзи— инь! Как же бабушка мне откроет, если она больная лежит? Дзи-инь!
— Чего звонишься?! Не слышим, что ли?! Ноги-то суше вытирай! Совсем совести у тебя нет: бросила бабку на Анюту и носа не кажет.
— Мама ведь два дня назад здесь была.
— Я не про мать, а про тебя. Я что нанималась за твоей бабкой ходить?! Сама же знаешь, какая она у вас барыня: булка ей не булка, молоко не молоко!
— Сейчас схожу все куплю.
— «Куплю»… чо вечером в магазинах-то найдешь?!
Что Анюта раскричалась? Сама ведь смеялась над бабушкиными болезнями: «Она чуть на батьку кляузу накатает, так сразу в постель и охает!». А теперь ругается.
— Ну, здравствуй, внученька, здравствуй! Вот и сподобилась я твоего прихода. Думала, так и придется умирать на чужих руках.
— Как умирать, у тебя же только спина болела?!
— Ой, нету силушки терпеть такие адские боли! Всю поясницу прямо на куски разрывает!
— Давай сбегаю, врача вызову?
— Да что эти врачи в моих болезнях понимают?! Ты лучше вот что: сходи в столовую, принеси мне щец и коклеток. Я горяченького похлебаю, мне от сердца-то и отойдет.
— Бабушка, давай я сварю тебе.
— Не надо мне твоей стряпни. Иди, куда тебе говорят. Возьми на кухне бидон и кастрюлю. Сумка на вешалке. Денег-то сколько тебе нужно?
— Не знаю.
— А надо знать. Деньги счет любят. В кассе обязательно всю сдачу проверь. Потому что у них привычка: хоть десять копеек да не додадут.
— Кроме столовой ничего больше не надо? Может, в аптеку или в булочную?
— Ну, в аптеку сходи. Купи слабительное и анальгину три пачки. А батон Анюта завтра свежий купит.
Ого! Аптека в одном конце Кировского, столовая — в другом. Ну ладно, туда бегом, а обратно… да-а, со щами не больно-то побегаешь. Придется вечером попозже лечь, чтоб успеть алгебру сделать.
— Чо так запыхалась, волки за тобой гнались, что ли?
— Нет, просто торопилась.
— Бабке анальгина купила? Удивляюсь я на нее, глотает лекарства ящиками. От них и здоровый-то заболеет. Устала бегамши-то? Иди на кухню, я тебя блинцами покормлю.
— Я только бабушке…
— Подождет твоя бабка. Ей чай не на работу.
Странная Анюта, только что кричала на меня, а теперь «блинцами» угощает? Ой, и Колюня ее тут же. Расселся, блин густо вареньем намазывает.
Забавно он на меня смотрит, будто я птица заморская. Вот-вот вспорхну и в форточку вылечу.
— Садись, не стесняйся. Во-от сюда, к Колюне поближе. Я тебе сметанкой полью.
— С вареньем, если можно.
— Хорошее у меня варенье, вишневое. Замуж выйдешь — всегда мужу вишневое вари. Они, мужики, вкусненькое-то любят.
— Я же еще в школе учусь.
— Что такого, что в школе? У нас вот в парадном дворничихи дочка. Венерка, что ли? Колюня, как ее?
— Вероника.
— Во-во. Задастая такая девка, кому хошь сто очков вперед даст. Вот она понимает: щас времечко упустишь — потом одни разведенные да уроды останутся. Я тебе как дочке добра желаю. Потому что ты вроде как убогая: отец с матерью есть, да каждый со своей работой возится. Вон ты, что килька, тощая.
Как Анюте не надоест. Я ее «задастую» философию уже тысячу раз слышала. И время, которое хотела для уроков сэкономить, на дурацкие блины потратила.
— Бабушка, я анальгин принесла.
— Ну-ну, положи на тумбочку. А в тарелке что? Блины Анюта прислала? То-то я чую, как она на кухне чадит. Ставь сюда на стул, пока тепленькие поем. А ты иди щи разогрей.
— Тебе щи в тарелку с цветочками налить?
— Нет, с каемочкой. Что батька-то на меня злится?
— Он ничего не говорил.
— И правильно, нечего ему сказать. Я все по справедливости делаю. Хорошие щи. Дома с такими полдня проваландаешься. Щец поем, потом ты мне спину потрешь. Анюта какое-то новое лекарство достала. Со змеиным ядом… Говорит, всем помогает.
— В змей превращаться?
— Не умничай. Мать-то про меня что-нибудь говорила?
— Нет.
— Правильно, нечего им сказать. Последнее здоровье на них угробила.
— Здоровье беречь надо, а не «гробить».
— Тебя, соплюшку, не спросила. Ладно, не трать больше мази. Больно уж дорогая. Собирайся-ка домой. Темень на дворе поди.
И вправду совсем темно. Хоть бы дождь пошел. В дождь не так страшно в городе: пьяных меньше и не пристанет никто. А то скачешь как заяц от витрины к витрине. Примазываешься к каждой проходящей женщине, чтоб подумали, что мы вместе. Здесь-то, на Кировском, еще ничего. А как я на Лесном через двор пробираться буду?
Эх! Почему у меня все не по киношному выходит?
На всех экранах первая любовь, первая любовь… сады цветут, птички поют, а у меня сплошная каторга! Сидишь на уроке, как преступник: ко второй колонке не повернись, на четвертую парту не взгляни, Ларке записку не смей! Ни глазком, ни мыслью — ни-ни! Ибо у Алки во лбу рентгеновская установка — вмиг просветит и выявит затемненные Пшеничным участки.
Вот интересно: у самой роман с «вэшником» Богдановым — ей можно. А другим нет. Почему? Потому, что у нее все правильно, как в кино. При таком романе в школу приходишь и самым добропорядочным тоном всем докладываешь, где встречались, куда ходили, что его мама сказала, что твоя.
А кто не «в ту степь», тот по утрам пробирается к парте бочком. И если невзначай услышит некое имя, краснеет и оправдывается.
Нет. Никто не спорит: рыжий «вэшник» лучше Пшеничного. Он и конным спортом занимается и светится увлечением физикой: «Нет, троглодиты, вы себе даже не представляете, что такое современная физика. Стоит мне доказать, что с увеличением скорости космический корабль укорачивается, вы все опупеете».
Не понятно только, кто это тут «опупеет»? Лаша? Ларуська? Алка? Да-а… в лучшем случае Алка одарит конного физика улыбкой, с которой взрослые женщины слушают лепет младенца.
Но все же стоит признать, что в Алке для Богданова есть какая-то магнетическая сила.
Между прочим, она первая раскусила Пшеничного. «Как рано мог он лицемерить…» — в том смысле, что назвала бабником.
Ой, что это я тень Пушкина тревожу, когда у нас на повестке дня Лермонтов? Итак, в сегодняшнем сочинении я должна решить: в кого из своих героев — Печорина или Грушницкого — великий Михаил Юрьевич вложил душу Пшеничного.
— Ты чо сидишь-мечтаешь?
— Я думаю.
— Думать нечего. Пол-урока прошло, а у тебя пустой лист.
— Понимаешь, Ларусь, не могу я для новой русички сочинения писать.
— Сочинения пишут не для учителя, а для оценки.
— Я только для Людмилы Николаевны умела писать.
— Вот и сиди в двойках, пока она не вернется. Ты образ Печорина взяла?
— Нет, Грушницкого.
— Почему?
— Печорин для меня слишком жесток. А Грушницкого жалко. Разве он виноват, что беден и не мог получить такого же воспитания, как Печорин. Что ему еще остается, как не быть слепком с людей более высокого слоя. И стыдно Печорину унижать такого человека.
— Не выдумывай, в учебнике написано, что он отрицательный герой.
— Людмила Николаевна преподавала не по учебнику.
— Не выдумывай. Валентина Павловна очень хорошая учительница, все понятно объясняет. А вот ты ее нарочно доводишь.
— Я-а?
— Да, ты! Она что-нибудь трудное у класса спросит и смотрит на тебя. А ты нарочно руку не поднимаешь. Что, съела?
— Девочки, прекратите разговаривать. Скоро звонок, и у вас остается только сорок пять минут, чтобы дописать сочинение и тщательно проверить ошибки.
— Звонок! Ты что, спишь? Смотри, даже я уже четыре страницы накатала, а у тебя чистая тетрадь.
— Да ладно тебе. На следующем уроке наскребу страничку другую из своей пустой головы.
Не нравится мне манера новой русички исподтишка намекать, что Людмила Николаевна только разглагольствовала и не научила нас работать с текстами. А вот она готовит нас к сочинению в институт. Такие намеки в башках учеников взойдут развесистыми лопухами хамства.
— Сочинение, ребята, вы написали хорошо.
Удачный прием, чтобы подлизаться к классу.
— … Правильно раскрыли тему.
Ну, я, положим, и не думала ничего раскрывать. Я ее закрыла.
— Наиболее полно образ Печорина представлен в сочинениях Мишиной, Ревзиной, Лебедкиной.
Ага, понятно. Быстро, однако, все усекли, что теперь требуется: дуй по учебнику, но вставляй через абзац — я думаю, мне кажется…
— Вышеназванные ученики умеют пользоваться как произведением, так и справочной литературой.
Еще один хороший прием: не сказать обо мне ни слова. Не ругать, не хвалить, а просто не заметить. Понятно. В следующий раз беру в библиотеке сложную критическую статью и тщательно ее перекатываю. Не для того, чтоб «доводить училку», как Ларуська сказала, а чтоб не дать ей разрушить то, что с таким трудом выстроила Людмила Николаевна.
— Почему это некоторые ученики позволяют себе сидеть, сложа руки, и не слушать, когда я задиктовываю план? Им что, не нужно знать, что я завтра буду спрашивать? Между прочим, «лишние люди» — это не вопрос далекого прошлого: смотрите, как бы ваше поколение не оказалось лишним.
— Ничего себе! Это мы то «лишние»? Ларусь, слыхала? Да у нас вся жизнь впереди!
— Не болтай. Слушай, когда учитель объясняет.
Не буду. Не буду слушать.
— Чем вы живете? Отрыжкой полупереваренных политических разговоров. К чему все эти публичные съезды-разоблачения? Чтоб лишить вас веры в идеалы. Чтобы вы превратились в циников. К чему, спрашивается, было выставлять старенького Ворошилова на позор? Пусть он даже в чем-то и ошибался. Но ведь народ с его именем победил фашистов.
Странно, почему она на меня злится не за сочинение, а за какого-то Ворошилова? Ну да, видела я кусочек съезда по телевизору. Только там речь шла не о Ворошилове, а о культе личности Сталина. Сталин действительно посадил многих невинных людей в тюрьму. А при чем тут наше поколение? Как можно сказать, что мы никогда никому не будем нужны?
— Валентина Павловна, разве циники это плохо?
— Конечно. Циники — это люди, которые во всем видят только бесстыдную сторону.
— А я читала, что циники или киники были древнегреческими философами. И что Диоген, который жил в бочке, тоже был киником.
— Ты меня не поняла, я совсем о другом. Между прочим, ты девочка умная, но если не начнешь обращать внимание на свою грамотность, делать работу над ошибками после каждого сочинения, то не поступишь ни в один институт.
— Здорово ты ее срезала.
— Кого?
— Ну, Валентину-то.
— Ты, Пшеничный, так говоришь, будто я нарочно хотела ее обидеть.
— А то нет? Как ты ее подцепила этим циником в бочке! Она такого отродясь не слыхала.
— С чего ты взял?
— Да что по ней не видно было? Ты только сказанула про этого грека, она аж пятнами покрылась и сразу в сторону: про грамотность, про то, про се…
— Ну и напрасно я вылезла. Можно подумать, что она виновата, что в ее захолустье никто как Диоген не ходил по рыночной площади с фонарем и не искал Человека.
— Пожалей, пожалей ее, она тебе за следующее сочинение два балла влепит.
— Рядом с произведением Михаила Юрьевича мое «сочинение» большего и не заслуживает.
— Правильно Валентина тебя терпеть не может за выпендреж.
— Валентина меня терпеть не может за Людмилу Николаевну. За то, что я вижу, как она притворяется, что следует за Людмилой Николаевной, а сама тащит класс совсем в другую сторону.
— А тебе-то что до класса? Ты же не училка?
— Через пять лет должно наступить наше время.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63