Меня по-настоящему начинало тошнить.
Подошла жирная, неповоротливая женщина-кондуктор. Бородач расплатился за всех.
– Алкашня, – проворчала женщина и плюхнулась на свой кондукторский трон.
Я боялся, что меня вырвет. Если что, решил я, выблюю в снятую футболку. Чтоб сосредоточится, я считал остановки. Каждая из них фиксировалась мозгом и ребрами. На своей, я резко вскочил и рванул к выходу.
– Э-э-э! Куда! – закричал бородач.
– Ф-футболку! Футболку забыл!
Троллейбус уехал, скрипнув мехами дверной гармошки. Меня бил озноб. Зря я забыл футболку. Поддерживая левую руку, я доковылял до своего подъезда. У крыльца попытался вырвать, ткнув пальцами в гланды, но ничего не вышло. Поднялся на второй этаж, опираясь на перила. С каждой ступенькой, под ребром ощущалась резкая боль, будто туда всаживали маникюрные ножницы.
На площадке этажа я долго не мог попасть ключом в щель замка. Наконец, что-то щелкнуло, я головой боднул дверь, и она распахнулась. Я потерял сознание, как только закрыл ее за собой…
U. Капитуляция
…Я лежу в степи, а вокруг меня жженая трава, и она расходится кругами, словно вода: это надо мной парят невидимые вертолеты и сбрасывают невидимый песок, а я падаю и не могу упасть…
…язык мягкий и сухой поролон а нёбо небо отвалилось, костлявым кляпом забивая рот и я немею я как немец но снова и снова рвусь ввысь врусь ревя пытаюсь убежать безрезультатно и чувствую зубы шатаются в пазах десен сед запах и аккуратно зуб за зубом глаз за глазом я вынимаю их зараза изо рта таза а потом зажимаю в кулаке на счастье все дантисты мертвы давно а все данте в седане уехали суки меня не взяли но я не собираюсь кусаться потому что это капитуляция и нельзя собрать…
…Ударная волна, наконец, накрывает меня, и мне становится страшно оттого, что бояться больше нечего…
VI. Лето
Я просыпаюсь и у меня ничего не болит. Вместо неба – серый потолок Аустерлица. Вместо змея – пластмассовый шнур проводки. C'est un sujet nerveux et bilieux, il n'en r?chappera pas.
Рядом валяются кеды и размотанный бинт. Мои шорты в грязи и испачканы кровью. Я снимаю их. Зачем они мне?
Опираясь на стену, я поднимаюсь, иду в комнату. В кладовке достаю фашистскую каску и надеваю ее на голову. Если не считать ее – я голый.
Я обнимаю стены. Нежно прижимаюсь к ним, как перед расстрелом. Что там: уран, кости, проклятье, старость – мне все равно.
Мне еще жить до восьмидесяти четырех лет – один год на Уране. Жить еще так долго. Столько всего можно успеть: разрыть брахманские кости; высосать из ребенка кровь; трахнуть всех кошек Варвары Архиповны; сменить пол, забеременеть, получить за это миллион долларов и разродиться выкидышем; вызвать летающую тарелку…
Моя смерть непременно будет нелепой. Меня собьет трейлер, перевозящий «Кока-Колу», и рядом с шофером будет сидеть уродливая шлюха. Через полвека уже не будет библиотек, но «Кока-Кола» будет наверняка. Я не знаю, сколько еще жизней в запасе. Но если они все-таки есть, я мечтаю родиться в следующий раз на свет бабочкой-однодневкой, и. надеюсь, в мой единственный день будет идти дождь…
Мы встречаем лишь ту зарю, для которой пробудились сами, но все карты таре крапленые. Жизнь неизлечимо больна здоровьем, и все мы уродцы в кунсткамере жизни. А Мария Кюри все-таки лгала: теперь я понял, жизнь, на самом деле, это диафильм, а вовсе не телепередача. Плохих поэтов не расстреливают. Нерожденные – мертвые…
Когда меня начинает бить озноб, я выхожу на солнечный балкон. Трупы, эврика, не стесняются. Остановка, дорога, улицы – все занято нарядными людьми. Идут мамы и папы, дочки и сыновья. Клоны соседей со щита страховой компании. И я бы мог шагать вместе с ними, но меня с ними нет, и уже никогда не будет.
Я смотрю на рекламный щит на территории автодрома, и меня медленно охватывает ужас. Соседской семьи нет: она съехала, исчезла, эмигрировала. Вместо постера – рваные бумажные лохмотья, а на жести щита белой дразнящей краской написано слово «ХУЙ». Счастье можно купить…
И опять, в который раз, мне хочется заплакать, но я гляжу на яркую праздничную улицу, и мне делается лучше. Я рассматриваю родителей с фотоаппаратами и видеокамерами, я рассматриваю детей с букетами цветов и ранцами за плечами. Я рассматриваю чужое счастье. А они всё идут и идут. Идут и не замечают меня…
И я понимаю, что сегодня Первое Сентября, День Знаний. А это означает, что мое лето кончилось…
Друг,
Март 2004 г.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Подошла жирная, неповоротливая женщина-кондуктор. Бородач расплатился за всех.
– Алкашня, – проворчала женщина и плюхнулась на свой кондукторский трон.
Я боялся, что меня вырвет. Если что, решил я, выблюю в снятую футболку. Чтоб сосредоточится, я считал остановки. Каждая из них фиксировалась мозгом и ребрами. На своей, я резко вскочил и рванул к выходу.
– Э-э-э! Куда! – закричал бородач.
– Ф-футболку! Футболку забыл!
Троллейбус уехал, скрипнув мехами дверной гармошки. Меня бил озноб. Зря я забыл футболку. Поддерживая левую руку, я доковылял до своего подъезда. У крыльца попытался вырвать, ткнув пальцами в гланды, но ничего не вышло. Поднялся на второй этаж, опираясь на перила. С каждой ступенькой, под ребром ощущалась резкая боль, будто туда всаживали маникюрные ножницы.
На площадке этажа я долго не мог попасть ключом в щель замка. Наконец, что-то щелкнуло, я головой боднул дверь, и она распахнулась. Я потерял сознание, как только закрыл ее за собой…
U. Капитуляция
…Я лежу в степи, а вокруг меня жженая трава, и она расходится кругами, словно вода: это надо мной парят невидимые вертолеты и сбрасывают невидимый песок, а я падаю и не могу упасть…
…язык мягкий и сухой поролон а нёбо небо отвалилось, костлявым кляпом забивая рот и я немею я как немец но снова и снова рвусь ввысь врусь ревя пытаюсь убежать безрезультатно и чувствую зубы шатаются в пазах десен сед запах и аккуратно зуб за зубом глаз за глазом я вынимаю их зараза изо рта таза а потом зажимаю в кулаке на счастье все дантисты мертвы давно а все данте в седане уехали суки меня не взяли но я не собираюсь кусаться потому что это капитуляция и нельзя собрать…
…Ударная волна, наконец, накрывает меня, и мне становится страшно оттого, что бояться больше нечего…
VI. Лето
Я просыпаюсь и у меня ничего не болит. Вместо неба – серый потолок Аустерлица. Вместо змея – пластмассовый шнур проводки. C'est un sujet nerveux et bilieux, il n'en r?chappera pas.
Рядом валяются кеды и размотанный бинт. Мои шорты в грязи и испачканы кровью. Я снимаю их. Зачем они мне?
Опираясь на стену, я поднимаюсь, иду в комнату. В кладовке достаю фашистскую каску и надеваю ее на голову. Если не считать ее – я голый.
Я обнимаю стены. Нежно прижимаюсь к ним, как перед расстрелом. Что там: уран, кости, проклятье, старость – мне все равно.
Мне еще жить до восьмидесяти четырех лет – один год на Уране. Жить еще так долго. Столько всего можно успеть: разрыть брахманские кости; высосать из ребенка кровь; трахнуть всех кошек Варвары Архиповны; сменить пол, забеременеть, получить за это миллион долларов и разродиться выкидышем; вызвать летающую тарелку…
Моя смерть непременно будет нелепой. Меня собьет трейлер, перевозящий «Кока-Колу», и рядом с шофером будет сидеть уродливая шлюха. Через полвека уже не будет библиотек, но «Кока-Кола» будет наверняка. Я не знаю, сколько еще жизней в запасе. Но если они все-таки есть, я мечтаю родиться в следующий раз на свет бабочкой-однодневкой, и. надеюсь, в мой единственный день будет идти дождь…
Мы встречаем лишь ту зарю, для которой пробудились сами, но все карты таре крапленые. Жизнь неизлечимо больна здоровьем, и все мы уродцы в кунсткамере жизни. А Мария Кюри все-таки лгала: теперь я понял, жизнь, на самом деле, это диафильм, а вовсе не телепередача. Плохих поэтов не расстреливают. Нерожденные – мертвые…
Когда меня начинает бить озноб, я выхожу на солнечный балкон. Трупы, эврика, не стесняются. Остановка, дорога, улицы – все занято нарядными людьми. Идут мамы и папы, дочки и сыновья. Клоны соседей со щита страховой компании. И я бы мог шагать вместе с ними, но меня с ними нет, и уже никогда не будет.
Я смотрю на рекламный щит на территории автодрома, и меня медленно охватывает ужас. Соседской семьи нет: она съехала, исчезла, эмигрировала. Вместо постера – рваные бумажные лохмотья, а на жести щита белой дразнящей краской написано слово «ХУЙ». Счастье можно купить…
И опять, в который раз, мне хочется заплакать, но я гляжу на яркую праздничную улицу, и мне делается лучше. Я рассматриваю родителей с фотоаппаратами и видеокамерами, я рассматриваю детей с букетами цветов и ранцами за плечами. Я рассматриваю чужое счастье. А они всё идут и идут. Идут и не замечают меня…
И я понимаю, что сегодня Первое Сентября, День Знаний. А это означает, что мое лето кончилось…
Друг,
Март 2004 г.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30