– Хорошо, а то, что холм называется Друг? Это тебе о чем-то говорит, Ф.?
– Друг? Обычное советское название. Может, немного и странное. Чаще ведь – Дружба, а не просто: Друг.
– Так знай, Ф. В языке Аратты, в языке Авесты и на санскрите, слово «друг» означает «ложь» и «зло», и этот холм так называется уже тысячи лет…
ф. подошел к кладовке, достал оттуда трехколесный велосипед «Гном-4», сел на него и поехал по комнате. Велогонщик плоскостопный. На Тур-де-Франс его не возьмут, однозначно. Когда же он накатается?
– И все-таки, ты псих, – сказал он, выписав колесами круг, – ты параноик, Растрепин.
Мои хорьки внезапно проснулись. Я схватил раскладушку и стал бить ее о стену, испытывая дикую радость оттого, что гнется ее дюралевый каркас:
– Я не параноик! – закричал я. – Когда-то в детстве, у меня определили склонность к шизофрении! Может, я шизофреник! Да! Но я не ПА-РА-НО-ИК!!!
Я отпустил раскладушку. Она с лязгом упала на пол. Ее уже сложно будет починить. Рядом с ней легла разорванная дикими хорьками простыня.
– Успокойся, пожалуйста, – испуганно сказал Ф.
– Я спокоен.
– Тебе просто нужно уехать отсюда, Растрепин. Я тебе это говорю, как друг.
– Друг? Не произноси этого слова!
– Ладно, но тебе нужно уехать из этого города подальше. Может, даже за границу. Нужно найти себе работу. Забыть весь этот бред. Посмотри на меня, Растрепин. Я не хочу хвастаться, но я многого добился. У меня хорошая работа, я прилично зарабатываю, у меня большие перспективы. И за это я благодарен только себе. А ты, Растрепин? Ты все всегда спускаешь в унитаз. Работу, учебу, любовь, все… А у тебя ведь в голове очень хороший процессор. Только вот программная оболочка установлена плохо… Кстати, ты знаешь легенду о том, как появился первый компьютерный вирус?
– Нет.
– Давным-давно, в незапамятные времена, один маленький банковский клерк боялся увольнения. Он написал программку, которая запустилась, как только имя клерка исчезло из платежной ведомости. И программка уничтожила все, к чему нашла доступ.
Раздался искрящийся треск. Электролампочка под потолком замигала вольфрамом в темпе сердечной аритмии. Дождь, наверное, вызывал помехи освещения.
– С вирусом это ты, конечно, на меня намекаешь? – предположил я.
– Заметь, Растрепин. Не я это сказал… Но ты прав. Ты и в самом деле, как вирус. Входишь в доверие к людям, обживаешься, а потом начинаешь все кругом крушить. Ты, как тот древний император, который поджег город и сочинял свои стишки, наблюдая с холма за пожаром…, – Ф. благостно потянулся и посмотрел на меня:
– Но для этого-то я тебя здесь и поселил, Растрепин.
– Я не понимаю, Ф.
– Я не знал, что ты сделаешь. Но знал, что ты сотворишь или удумаешь что-то такое, после чего я сюда уже вернуться не смогу, и никто не сможет. И я оказался прав. Я как клерк, а ты – как вирус. Все очень просто…, – он, наконец, слез со своего велосипеда и отнес его обратно в кладовку. – А я ведь тебе раньше, в школе, завидовал, Растрепин. Тебе все давалось слишком легко. Ты всегда привлекал внимание. Помнишь, как-то раз, зимой, у нас с тобой не оказалось сменной обуви, и директриса не пустила нас на урок… Мы стояли с тобой в коридоре. Хлоркой еще пахло. Это до Нового года было: на стеклах кто-то нарисовал гуашью эти глупые елки, этих тупых снеговиков. А потом ты снял обувь, снял носки и босой зашел в класс. И всем понравилось!!! А как же: вот он – Растрепин. Он всегда такой – встречайте! И я тоже захотел. Захотел поступить так, как поступаешь ты, как поступаешь ты все время. И я тоже снял ботинки, снять носки не решился: по мне это уж слишком, зашел. И вдруг, на меня вы все, и ты тоже, Растрепин, посмотрели, как на идиота: будто у меня ширинка расстегнута… Директриса меня выгнала из класса. Отца в школу вызвала, – Ф. хлопнул себя по ляжкам.
Я молчал. Я вообще не помнил этой истории. Что тут скажешь?
– Ты не понимаешь, – продолжил он, – люди тебя либо любили, либо ненавидели. Но ты никогда не вызывал безразличия, как я…
– И кто же это меня ненавидел? – я сидел на полу, а около меня корежились обломки раскладушки.
– Многие. Очень многие. Например, моя жена бывшая, Василиса. Она тебя просто на дух не переносила.
– Я ведь ее видел только один раз, на свадьбе, – удивился я.
– Я и сам удивляюсь, почему так, – сказал Ф., – но ненавидела она тебя – это точно. Ты ей сразу не понравился…
Я разглядывал полное лицо Ф., покрытое ровным неестественным загаром солярия – наверное, он купил абонемент фитнес-клуба. В ярком электрическом свете, лицо его уже совсем не выглядело болезненным: в нем цвело сладострастное довольство и тотальная уверенность в себе. Может, поведать ф. о Червоном Гае, о Василисе, об их ребенке, о том, кто ему нашел работу? Насладиться той секундой, когда улыбка с лица Ф. трусливо сползет, будто ее смыли серной кислотой, а в глазах его поселится крысиный испуг и сомнение овладеет его рациональным мозгом? Нет, я знаю – это не поможет. Он не поверит ни единому моему слову. Ни единому слову, которое способно поколебать его смысл и веру в себя.
За окном продолжался ливень. Капли, играючи, расшибались о расстроенную клавиатуру кленовых листьев. Ф. я больше не расскажу ничего, никогда.
В лампочке опять, перегорая, заморгал вольфрам, вакуум внезапно лопнул, и тотчас же свет погас, и только компьютер, жалобно запищав, продолжил работу на автономной подпитке UPS.
– Пора спать, – сказал Ф. в темноте, и лег на диван одетым.
– Ф., тебе когда-то снятся страшные сны? – спросил я.
– Нет, никогда. Мне вообще ничего не снится.
– Так не бывает.
– Бывает, – Ф. опять зевнул и развернулся лицом к стене.
– Ф.
– Что?
– Назови любую домашнюю птицу, любой фрукт и любого русского поэта.
– Любых?
– Да.
– Ну, курица, яблоко, Пушкин. А что?
– Ничего. Спи…
Я пошел на кухню приготовить чай. Но новой пачки не было, а старая заварка оказалась жидкой и спитой. Я сделал кофе, взял чашку и вернулся в комнату. Ф. уже спал и не видел снов. Несчастный калека. Мы никогда не поймем друг друга, ложь – ложь, зло – зло. Наши разговоры – это беседы Сыроежкина и Электроника. Эмпириокритицизм и материализм. Крылатые качели рассудка. Я вспомнил почему-то, как Ф. поведал мне в третьем классе, что он думает о волшебной палочке. Ф. тогда отрицал волшебство, и высказывал теорию, что палочка функционирует на специальных проводах: может быть, это квантовая механика, а может быть, – магнитное поле. Над этой теорией даже Леня смеялся.
Я вышел на балкон. Ливень быстро намочил ткань трусов. Закурить я и не пытался. Это было бы чересчур по-хемингуэйевски. Капли падали в чашку, разбавляя кофе до тех пор, пока он не стал холодным, прозрачным и безвкусным, как в студенческой столовой. Я кофе пить не стал и выплеснул его во мрак, наполненный осадками. А потом возвратился в комнату и заснул на полу возле разбитой раскладушки.
2.
Ф. растолкал меня рано. Мы пили кофе на кухне, разглядывая сырое утро за окном. Где-то на улице пронеслась невидимая сирена. Вряд ли после ливня мог случиться пожар. Может, это ехало начальство, может, у кого-то случился инфаркт, а может, кого-то изнасиловали. В любом случае что-то нехорошее.
– Ты писал, умер сосед из пятой квартиры, – сказал Ф., когда звук сирены растаял.
– Да. Сердце остановилось.
Ф. кивнул так, будто обо всем догадывался. Потом глянул на стену, где красной помадой лоснились цифры Аниного телефона.
– Это номер той девушки, которая пишет диплом? – спросил Ф.
– Да. Но я ей больше не звоню.
– Значит, и она тоже. Еще один человек, которого ты потерял, Растрепин. Жаль. Очень красивые цифры.
– Разве цифры бывают красивыми?
– Конечно, только цифры и бывают, не слова…
Ф. допил кофе, вымыл чашку в раковине и заявил, что ему пора.
– Ф., я могу остаться в твой квартире?
– Оставайся пока. Хотя я все равно считаю – тебе нужно отсюда уезжать. Рано или поздно.
– …рано или поздно…, – повторил за ним я.
Мы спустились вдвоем по темной лестнице подъезда, и стены пахли мокрой штукатуркой. Перед крыльцом во дворе разлилась огромная лужа. Ф. принялся ее аккуратно обходить по краю так, чтобы не испачкать дорогие туфли.
– Я больше никогда сюда не вернусь, – произнес он, когда обошел лужу.
– Друг, – сказал я.
– Друг, – согласился он.
Ф., ссутулившись, пошел дальше по двору, огибая лужи. Рядом с Домом, он выглядел совсем чужим, словно и не провел здесь детство. Выглядел чужим человеком с другой планеты, не с Урана Я долго смотрел ему вслед, а затем не выдержал и закричал:
– Ты лошадь, Ф.! Ты совсем, как лошадь!!!
XII. Лошадь
Начальство поручило мне привезти лошадей. Был юбилей фирмы, и устраивалась корпоративная вечеринка в рыцарском стиле. Приглашенные актеры театра должны были стоять рядом с лошадьми у входа в ночной клуб «Анаконда» и изображать оруженосцев.
Стоял хмурый март. С самого утра шел дождь. По улицам нехотя полз мокрый транспорт. Бурое гнилое солнце цеплялось за сатиновое небо. Как всегда бывает в преддверии праздника, настроение у меня испортилось.
Еще накануне, я договорился с руководством мясокомбината, что они предоставят грузовую фуру для лошадей. Часов в пять, на этой фуре я поехал за город в конноспортивный клуб. Водитель фуры всю дорогу рассказывал о том, что его дочь играет на пианино. Вдоль трассы тянулись деревья с ветками тонкими, как кости карасей.
В конноспортивном клубе меня ждали. Навстречу вышел конюх в испачканных джинсах женского фасона. Джинсы неряшливо были заправлены в кирзовые сапоги. Голова конюха, обходившаяся без шеи, плотно крепилась к его широким плечам. На его круглом сером лице расплющился сломанный нос. «Наверное, конь лягнул», – подумал я. Конюх снисходительно посмотрел на мои отполированные туфли и велел идти за ним.
Мы пошли через стойла. В загонах переминались лошади. Из их ноздрей шел густой пар. Красивая светловолосая девушка в сюртуке и гетрах, счищала грязь с подков жеребенка. Где-то я слышал, что у наездников ягодицы со временем становятся грубыми, как пятка…
Изгородь загона, к которому мы вышли, пропиталась слякотью и пахла сырой трухой. За изгородью бродило пять лошадей. Во влажных опилках манежа, они оставляли четкие отпечатки копыт.
– Договаривались о двух лошадях, – сказал конюх, – какие?
– Эти: желтая и разноцветная, – я наугад ткнул пальцем.
– Соловая и чалая, – презрительно поправил конюх.
Он зашел за изгородь, взял под узду соловую и чалую, повел их в обход загона к фуре Водитель стоял неподалеку от грузовика и о чем-то беседовал с девушкой, которую я видел в стойлах. Наверное, они беседовали о фортепианной музыке. Заметив нас, водитель подошел к фуре, открыл двери фургона. Одна из створок помостом откинулась к земле, как панель мобильного телефона.
– Заводи, – сказал водитель конюху.
Конюх подвел лошадей к помосту, но те заартачились. Соловая заржала, а чалая попыталась стать на дыбы.
– Не идут лошадки, – сказал водитель.
Вдвоем с конюхом они долго пытались завести лошадей внутрь. Вдруг повалил мокрый снег. Каждая снежинка была размером с пельмень. Я закурил, прикрывая ладонью огонь сигареты. Вверху катились тяжелые сумрачные облака: мимо белого яблока луны, мимо красного яблока заката…
– Они не пойдут, – наконец сказал подошедший ко мне конюх.
– Почему? – спросил я.
– Они боятся. Это фура из мясокомбината – она возит скот на бойню.
– Возьмите других лошадей.
– Они тоже не пойдут.
– Попробуйте.
Конюх сплюнул:
– Они не пойдут, парень. Они все чувствуют.
– Что они могут чувствовать?
– Смерть. Они чувствуют смерть. Фура пахнет смертью.
– Мы заплатили за них деньги, – напомнил я и для убедительности тоже сплюнул.
Конюх отрицательно закачал головой и от этого стал похожим на болванчика:
– Они не пойдут, парень. Они не пойдут.
…белогривые лошадки.
U. Эмиграция
Я полз рядом с Ф. по пыльной тропинке между зарослей цветущего можжевельника. Воздух, казалось, пропитался джином, словно перегаром. От его запаха кружилась голова. Тело штормило: гравитационное поле Земли меняло свои тяжести.
– Чувствуешь? Ядерный взрыв сместил планету с орбиты, – сказал Ф.
– Чувствую, – сказал я.
– Т-ш-ш-ш. Не вспугни пингвинов. Если они взлетят, то насторожат пограничников.
Я вспомнил, что по пути нам действительно пару раз попадались пингвины, похожие на урны, но, завидев нас, пугливые птицы тут же прятали свои жирные туши в плотных зарослях.
Внезапно я ощутил еще один планетарный скачок. Тошнота подступила к горлу. Гравитация изменилась, и я с отчаяньем понял, что не могу пошевелить даже пальцем.
– Ф. – сказал я, – Я не могу ползти дальше. Эмигрируй сам, без меня.
– Не говори глупостей, до границы совсем чуть-чуть. Вон будка пограничника, – я действительно увидел синюю будку, похожую на газетный киоск. В ней сидел пограничник и смотрел в небо, наблюдая, не появятся ли там встревоженные пингвины. У пограничника была зеленая форма с золотыми эполетами и аксельбантами.
– Не могу. Я остаюсь на родине, – сказал я.
– Граница рядом Не дури. Сразу за ней – Париж. Цивилизация, Заграница. Туда ударной волне не добраться.
– Ладно, – согласился я. – Уговорил.
Я сосредоточился, напрягся. Проползти дальше, хоть и с превеликим трудом, мне все же удалось. Когда мы, наконец, подползли к границе и поравнялись с будкой пограничника, Ф. поднялся на ноги.
– Поднимайся и ты, – сказал Ф. мне.
Я поднялся и отряхнул пыль с колен.
– Ваши документы! – сказал пограничник.
Ф. порылся за пазухой и достал оттуда томик «Творческой эволюции» Бергсона. Пограничник внимательно ознакомился с содержанием документа и сказал:
– Все в порядке, – он поглядел на меня и задал вопрос – А где ваши документы?
– У меня нет документов, – ответил я, – Зато я знаю пароль.
– Назови пароль.
– Люди и блики. Усталые лица. Сердце от скуки в ребро постучится. Бьется – открой, пусть увидит с глазами грязь под травой, небеса над домами.
Тут в пограничнике я неожиданно узнал инвалида Володю.
– Володя, дружище, ты теперь пограничник?
– Да, – ответил инвалид Володя, несколько замявшись, – Меня все-таки забрали в армию, сволочи. Не пожалели мои больные ноги.
– Володя, – сказал Ф., – поползли с нами. Ты знаешь, мы ползем в Париж, за границу. Там целебный климат – он тебя живо сделает здоровым.
– Действительно, Володя, поползли, – подхватил я.
– Нет, – сказал Володя, – Эмиграция – это одно, а дезертирство – другое. Я не могу. Хотя, за приглашение – спасибо.
– Ну, как знаешь, – сказал Ф.
– Как знаешь, – сказал я.
Мы с Ф. опять легли на брюхо и поползли через границу. Межа границы проходила прямо через тропинку сплошной меловой полосой, будто разметка футбольного поля.
Как только мы переползли через границу, Ф. снова встал на ноги, а я последовал его примеру.
– Ну, вот мы, наконец, и в Париже, – сказал Ф.
– Я себе Париж по-другому представлял, – произнес я, оглядывая степь вокруг. Степь поросла бурой травой, как запойный алкоголик щетиной.
– Да ты посмотри – вот же Эйфелева башня!
Рядом я действительно заметил Эйфелеву башню. Она совершенно ничем не отличалась от мачты линии высоковольтных передач. Обычная ржавая конструкция, стоящая в поле.
– Я так и знал, – сказал я. – Всегда знал. Никакого Парижа нет, и Эйфелева башня ничем не отличается от высоковольтной мачты. У нас таких полно.
– Зато мы теперь свободные, – ответил Ф., – Зато мы теперь по-настоящему за границей. И ударная волна нас не достанет!
Я сел в траву прямо в поле. Облокотился об Эйфелеву башню. Достал сигарету и закурил.
– О! Родина, – заплакал я, – на кого я тебя оставил!
XIII. Письмо

1.
Утром служба «DHL» доставила в Дом два конверта из Дрездена – капиталисты сработали быстро. Один конверт предназначался мне. Другой – Варваре Архиповне.
Чтобы распечатать конверт, я зачем-то заперся в ванной. Извлек письмо, написанное по-немецки красивым каллиграфическим почерком. Почерк напоминал шрифт, которым когда-то писали слова «The End» в голливудских черно-белых фильмах. Письма, написанные от руки, я не получал со времен пионерского лагеря.
По-немецки (мой второй иностранный язык в школе). за исключением общеизвестных выражений из порнофильмов, я помнил почему-то только одну фразу: «Ich mochte ?ber setzen meine Sommerferien erzelen» – «Я хочу рассказать о своих летних каникулах».
С языками у меня было туго. На уроках английского мы только и делали, что слушали пластинку, с которой диктор информировал нас о погоде в Лондоне. В Лондоне погода всегда была хреновая: стоял туман или шел дождь, или и то, и другое вместе. А еще мы разглядывали карту Британии, похожую на шахматную пешку. Когда, раз в полгода, приходила комиссия из районо, чтобы проверить наши знания, учительница раздавала нам текст, который мы долго репетировали. Как правило, мне опять-таки доставалась одна и та же фраза. Учительница посреди урока начинала что-то искать у себя на столе, и я, по сценарию, обязан был спросить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30