Они встречали какую-то делегацию. Прямо на перроне лежал расстеленный рушник, на нем – черствая сфера ржаного хлеба и соль в белой пиалушке.
– Эй, Растрепин! Я здесь.
Я обернулся и увидел Ф. Он стоял в тени пригородных касс. За то время, что мы не виделись, он успел измениться. Под его рубашкой вздулось брюшко, третий месяц беременности. Две залысины мысами врезались в волны аккуратно подстриженных волос. На носу сидели пластиковые очки без оправы.
Я подошел к Ф., и мы пожали друг другу руки.
– Как дела? – спросил я.
6.
Всю дорогу, пока мы ехали в такси, Ф. жаловался на геморрой, хвалил раздельное питание и выражал беспокойство по поводу мирного урегулирования на Ближнем Востоке. Теперь мы находились в Ф. квартире. Я был в последний раз здесь после экзамена в институт, и ничего не мог узнать.
Я сидел на полу, прислоняясь к голой стене спиной, чувствовал запах теплой пыли и нагретых смоляных крыш.
Штор в комнате не было. Солнце сквозь мутное стекло ярко облучало помещение. Стены нагревались, и я нагревался вместе со стенами, потоотделение усиливалось. Передо мной, словно мыльные пузыри, плавали суспензии тополиного пуха. От пуха хотелось чихать, но делать это было лень, поэтому я ограничивался зеванием. И откуда мог взяться тополиный пух? В округе не было ни одного тополя, да и время для пуха еще не пришло.
Посреди переполненной светом комнаты усталый человек уселся на трехколесный велосипед «Гном-4», оттолкнулся ногами и, стараясь попасть своими плоскими ступнями в педали, попытался проехаться вдоль стены. Человеком этим был Ф. Неловко вывернув руль велосипеда, Ф. упал на повороте у кладовки. Одно из трех велосипедных колес еще продолжало крутиться, когда он встал и поправил брюки.
– Велосипед. Это мой велосипед, – сказал он и улыбнулся чему-то грустно. – Знаешь, – продолжил он, – я когда ремонт делал, почти все продал… Многое совсем почти задаром. А велосипед никто не купил. Никому сейчас не нужен трехколесный велосипед…
– Да, не нужен, – согласился я.
– И диафильмы никому сейчас не нужны. Их тут вон – полная кладовка. – Ф. подошел к кладовке и стукнул ногой по ее створкам. – Ты любил диафильмы?
– Да, – ответил я. Я любил диафильмы. – Сейчас дети их не смотрят, у них есть кабельное телевидение – мультфильмы круглые сутки. Зачем им диафильмы?
– Знаешь, я рад, что у нас не было кабельного телевиденья. У нас было хорошее детство. Мы не хотели в Диснейленд.
– Потому что Диснейленда для нас не существовало, – сказал я.
– Это точно, – ухмыльнулся Ф.
Мы замолчали, и я огляделся по сторонам. В комнате не было даже обоев. В центре потолка понуро висели вырванные с мясом волокна проводки, и торчал крюк: хоть лампу цепляй, хоть сам вешайся. Самоубийство, как ни крути, самый простой способ сменить обстановку…
Интересней всего было то, что мне здесь нравилось.
– Пошли, я покажу, как пользоваться колонкой, – сказал Ф.
Мы проследовали на кухню. Пользоваться колонкой оказалось не так сложно, как я предполагал. В доме, где я вырос, тоже существовала колонка, но включали ее только взрослые. Значит, теперь и я дорос.
– Я, конечно, мог бы сдать эту квартиру, но не могу представить, что здесь будут жить чужие люди, совсем чужие, – вздохнул Ф. и добавил: – Коммунальные услуги оплачивай. А потом… Потом посмотрим.
– Ты еще вернешься?
– Откуда?
– Из Москвы.
– Не знаю. Здесь у меня ничего не осталось. Будем прощаться? – спросил он.
– Может, пойдем, выпьем, – неуверенно предложил я.
– Нет, в другой раз. А то я на поезд опоздаю… А мне еще к теще заехать надо. В смысле, к бывшей теще.
– Понятно. Тебе виднее…
– Я думал, мне тяжело будет уходить из этой квартиры, – задумчиво произнес Ф. – Все-таки я здесь вырос. А вот сегодня прошелся и ничего-ничего не почувствовал.
– Это, наверное, потому, что мебели нет, – предположил я.
– Наверное… – согласился он.
– Я тебя провожу, – сказал я.
– Только до двора. И вот еще что. Оставайся здесь прямо сегодня, – сказал Ф.
Я согласился и кивнул. Мы спустились по лестнице к ослепительному прямоугольнику дверного проема.
– Ну, давай, – Ф. протянул руку.
– Пока, – ответил я и хлопнул его по плечу. – Как-нибудь увидимся.
– Не люблю весну, не люблю лето, а осень люблю, – сказал Ф. и пошел прочь к троллейбусной остановке.
– Я тоже люблю осень, – сказал я ему вслед.
Я действительно любил осень. Осенью, по крайней мере, мне всегда везло.
XVII. Удача
Однажды водитель маршрутки оказался моим сокурсником. Я ехал в кабине, рядом с ним. Поначалу я пытался расспросить о его делах, личной жизни. Но он сказал, что есть примета в их бригаде: нельзя беседовать со знакомыми попутчиками – мол, это не на удачу…
И молча, бок о бок, мы ехали мимо жмых кварталов, пустырей и парков. К сожалению, далеко не все мои знакомые верят в приметы. С некоторыми из них все же иногда приходится разговаривать…
Денег с меня водитель не взял. Надеюсь, в этот вечер у него была хорошая выручка.
XVIII Лысина
1.
Мама Ани, Тамара Николаевна, и ее бой-френд Сергей Алексеевич, жили в частном секторе на другом, противоположном краю мегаполиса. Их короткая незаасфальтированная улочка, ущербная, как аппендикс, не существовала даже на самых подробных муниципальных картах. Улочка носила имя Достоевского, который и сам не преминул бы обозвать ее клоакой, загляни сюда хоть кто-нибудь из его депрессивных героев. Во всех городах в честь Льва Толстого были названы площади, бульвары и проспекты. Достоевскому всегда, почему-то, доставались лишь тупики, подворотни, в лучшем случае переулки. За Ф.М. мне было несколько обидно…
Но неряшливость улочки, так сильно напоминающей Скотопригоньевск, ее пьяные заборы, разрытая канава и никогда непересыхающая лужа – все это пропадало, растворялось, стоило только заглянуть за калитку дома номер пятнадцать. Стволы фруктовых деревьев, окрашенные белой известью; дорожки, заботливо окаймленные зубастым частоколом силикатного кирпича; русалка, нарисованная на дверях туалета; и даже насилующие цветы, желто-черные, притворяющиеся пчелами, мухи шумели, шуршали, пели, жужжали о добропорядочности и рачительности хозяев, живущих за оградой. Здесь все надрывалось от чистоты и здоровья, домовитости и умиротворяющей скуки.
В беседке, которую Сергей Алексеевич сколотил своими собственными руками, я сидел за столом, который Сергей Алексеевич смастерил своими собственными руками, и пил квас, который, не сложно догадаться, Сергей Алексеевич так же приготовил своими собственными, а не чьими-нибудь еще, конечностями.
Сам Сергей Алексеевич был лыс, и лысины своей не скрывал, что, несомненно, делало ему честь. По нему горько плакала газета объявлений, так и хотелось написать о нем: «Одинокий, порядочный, заботливый мужчина 45 лет, без вредных привычек, жильем и материально обеспеченный, желает познакомиться с интеллигентной женщиной для создания семьи». Но Сергей Алексеевич уже был знаком с Тамарой Николаевной и сейчас, в разговоре со мной, он так хотел мне понравиться (просил чтобы я обращался к нему непременно на «ты» и по имени – Сергей), что мне за него делалось неловко.
С ним, пока наши дамы готовили ужин, мы долго и очень нудно обсуждали древние футбольные чемпионаты. Мы вспоминали о том, как Шумахер чуть не убил Батистона, и о том, как Марадона мстил англичанам за Фолькленды, и о том, как промахнулся Роберто Баджо, и, разумеется, о том, как нашу сборную методично засуживали в матчах с Бельгией, Румынией и Аргентиной.
Когда, аллилуйя, Тамара Николаевна и Аня, несущие перед собой дымящиеся блюда, наконец, показались в дверях летней кухни, я уже был совершенно опустошен нашей с Сергеем Алексеевичем беседой. Я чувствовал приблизительно то, что ощущают солевые батарейки, которые только что отыграли два полных тайма с батарейками «DURACELL».
Тамара Николаевна еще свежая, молодая женщина была красива, но не похожа ни на Аню, ни на психиатра, да и вся красота ее выглядела несколько старомодно. В таких женщин, как она, часто влюблялись холостые курортники в старых советских кинокомедиях. Теперь Тамара Николаевна накрывала на стол, и солнечные лучи, едкие, как желудочный сок, скользили по ее локтям.
На ужин были приготовлены вареники с вишнями и творогом.
– Аня замечательная хозяйка, – сказала Тамара Николаевна после того, как вручила мне салфетку, – Очень хорошо готовит, лучше меня.
– Угу, – кивнул я, и вишневый сок стек у меня по подбородку.
– Мама, пожалуйста, не начинай, – попросила Аня.
Сергей Алексеевич разлил домашнее вино, и я потянулся за стаканом.
– О, ему не надо. Он не пьет, – кивнула в мою сторону Аня.
– Ну да. Не пью. Почти, – замялся я и сделал вид, что тянулся за квасом. – Очень вкусный квас.
– Аня играла тебе на пианино? – спросила меня Тамара Николаевна.
– Да, – сказал я, – она очень здорово играет.
– Мама не начинай.
– Мы пианино ей еще в поселке купили. Она очень много занималась. Ты знаешь, что мы жили в поселке, рядом с искусственным морем?
– Мама, пожалуйста.
– Ане там нравилось. А я вот до сих пор, Аня, помню, как ты парное молоко любила. Залезешь под соседскую корову и пьешь прямо из вымени, я еще все боялась, чтоб тебя корова не лягнула.
– Ну, мама!!!
– А что, я тоже очень люблю парное молоко, – вдруг сказал Сергей Алексеевич. – Главное – его правильно кипятить.
Я совсем не представлял, как можно кипятить молоко правильно, а как неправильно, и может ли кипяченое молоко называться парным, поэтому и молчал.
– У нас в поселке остался коттедж. Мы там недавно с Сережей были. Нам очень там понравилось. Правда, Сережа?
– Да, там раки кишмя кишат, и клев превосходный.
– Аня, почему бы вам вдвоем туда на выходные не съездить? Поедьте.
– Мама, не начинай.
– А ты знаешь, – продолжая PR-кампанию, обратилась ко мне Тамара Николаевна, – Аня у нас в школе однажды заняла первое место по сдаче металлолома. Ей даже грамоту дали.
– Мама!!!
Сергей Алексеевич дипломатично не вмешивается в разговор, я не знаю, что сказать, Аня совсем растерялась. Я разглядываю русалку, нарисованную на двери туалета. Русалка похожа на лысую певицу, которой нет, и мне неудержимо хочется рассмеяться…
3.
– Ну, как тебе они? – спрашивает Аня, когда мы сытые и усталые выходим за калитку дома номер пятнадцать.
– Мне они понравились, – признаюсь я, – И мама твоя, и Сергей Алексеевич. Вот только такое ощущение, что они по объявлению познакомились…
– Дядя Сережа тебе все-таки проболтался?
– Проболтался о чем?
– Про знакомство по объявлению.
– Нет, мне это случайно подумалось.
Мы бредем по темной улице Достоевского, перепрыгиваем через канаву, где как сосиска в хот-доге, лежит труба теплоцентрали, обходим по периметру неиссякаемую лужу. Все карманы моей летней куртки набиты коржиками и курагой, а в горле до сих пор остается привкус кваса.
– Растрепин.
– Чего?
– Ты так толком и не рассказал, почему тебя уволили.
– Я слишком часто стал ходить на радио, – говорю я.
И странным образом мой ответ полностью удовлетворяет женское любопытство.
XIX. Радио
Дело было в марте.
– Что с голосом? – спросил директор.
– По лестнице я поднимаюсь, Родион Палыч, на десятый этаж. Э-э-э… В редакцию радио иду… А лифт – не работает… Курю много в последнее время, понимаете ли… Э-э-а… Одышка…
– Ладно, заканчивай все свои дела на радио и срочно ко мне. Есть задание к юбилею фирмы.
Я нажал на телефоне кнопку отбоя. Экран погас…
– Все, прекрати, – сказал я ей, наконец отдышавшись.
– Я думала это тебе нравится, – ответила она поднимаясь.
– Мне это нравится, но я ведь говорил с начальством по телефону.
– А ты начальства, оказывается, боишься – трусишка.
– Я его не боюсь. Почти.
– А почему ты сказал, что идешь на радио?
– Радио всегда выбирает офис наверху многоэтажек. Там радиосигнал лучше…
Она потянулась и вышла в ванную.
– Ты умеешь пользоваться колонкой? – спросила она.
– Нет. Не умею.
– Я тоже. Что делать?
– Придется нагреть чайник.
Я достал из скомканных, лежавших на полу брюк зажигалку и сигарету.
Весеннее солнце плохо освещало комнату. Его тусклые лучи неуклюже падали на пустой шифоньер и на низко посаженный топчан с мятой, засаленной постелью. На стене, обклеенной выцветшими обоями, висел вырезанный из куска ватмана Амур. Пришпиленный булавками, он целился в меня из лука и своей одутловатостью напоминал гермафродита.
Я вышел на балкон и закурил. Внизу, во дворе лежала грязь, липкая, как шоколад. По диагонали, оставляя в ней следы, двор пересекала стая бродячих собак. Где-то неподалеку звенел рельсами призрачный трамвай.
– Тебе не холодно? – спросила она, когда вернулась из ванной.
– Нет.
– Ты не стесняешься?
– В каком смысле?
– Ну в смысле стоять на балконе голым.
Я пожал плечами.
– В морге трупы тоже голые и они не стесняются. К тому же тут высоко – никто не заметит.
– Я терпеть не могу, когда ты так говоришь.
– Не можешь терпеть – не слушай.
Она стянула с топчана одеяло и, укутавшись в него по самый подбородок, подкралась ко мне сзади.
– О чем ты думаешь? – кокетливо спросила она, дыша в затылок.
Я ненавидел этот вопрос.
– Так о чем? – повторила она.
Собаки во дворе что-то нашли и подняли лай. Испуганные ими вороны взлетели в небо. Вороны были черные и блестящие.
– Я думаю, – произнес я отчетливо, так, чтобы до нее дошел смысл моих слов, – Я думаю, что в последнее время, я слишком часто стал ходить на радио.
XX. Близнец
1.
С утра было пасмурно. Небо, хворавшее простатитом, то и дело моросило, но так и не могло разродиться настоящим дождем. Вверху плыли бесплодные тучи.
Аня злилась на меня всю дорогу. Видимо в дело вступил женский метаболизм, который ни мне, ни небу был не подвластен. Только Луне.
– И стоило сюда ехать через весь город? – спросила у меня Аня, когда мы зашли в кафе «Лоцман».
– Что будешь пить?
– Апельсиновый сок.
У стены, изображающей закат над Аю-Дагом, сидели водители из ближней автобазы. У них закончилась ночная смена, и куртки их, надетые по случаю прохлады, пахли соляркой. Они о чем-то переговаривались, создавая тот отчетливый гул, который случается исключительно пасмурным утром.
Я подошел к барменше Оксане, которая стояла за стойкой.
– Привет. Как дела? – спросил я.
– Хреново, – ответила Оксана.
Настроение у нее тоже было неважное.
– Володька заходит?
– Давно не появлялся. Спортом занялся.
– Спортом?
– Да, спортом. Играет в баскетбол.
– Володька играет в баскетбол!?
– Ну, не в обычный баскетбол, а с другими инвалидами на колясках. Говорит, если будет хорошо тренироваться его возьмут на игры… Как их черт… Парано…
– Параолимпийские.
– Вот-вот. Пару раз олимпийские…
– Это хорошо.
– Заказывай, а то мадам твоя совсем заскучала…
– Пиво и сок апельсиновый.
Я вернулся к Ане и сел за столик.
– Не самое фешенебельное заведение, – сказала Аня.
– Я знаю.
– Тогда почему ты меня сюда привел?
– Я тебя сюда привел потому, что я здесь родился.
– Что, прямо здесь – в этом кабаке? Обычно люди рождаются в роддоме…
Я пожал плечами. Я знал, что обычно обычные люди рождаются в роддоме.
– Я родился здесь. Приблизительно там, где сейчас стоит барная стойка. Раньше это была моя квартира. Наша квартира. Здесь жили родители, и бабушка моя жила…
– Ты жил здесь?
– Да когда-то. В детстве… Квартиру мы продали, когда бабушка умерла. Компьютер – это моя часть наследства. Часть денег от продажи. Когда я его покупал, это был хороший компьютер, но сейчас он состарился… Все кругом стареет…
– Почему не роддом, как у всех?
Аня продолжила пить апельсиновый сок, выжатый из погибших в Марокко цитрусов.
– Когда я обязан был родиться, большой роддом Горбольницы не был еще построен… В старой больнице не хватало коек. Мою маму приписали к роддому на руднике Ильича, на Севере города. Схватки начались рано утром. Доехать по городу в рабочую перевозку… Транспорт, светофоры… Быстрей доехать до моря… Короче говоря, когда все началось, выбор был невелик: либо я рождаюсь здесь, либо в дороге. К счастью, соседка со второго этажа, была акушеркой. Она и приняла роды. Тогда она была еще нестарой и довольно красивой женщиной. Сейчас она, по-моему, живет в Доме Престарелых… Это кафе «Лоцман» самое особенное место для меня… Ты уж, Аня, прости…
– Ты часто здесь бываешь?
– Нет. Только, когда особенно хреново. Но я тебе еще не все сказал…
Водители автобазы разбили пивной бокал. Останки бокала, остатки пива разлетелись по полу, как мороженая моча. Оксана вышла из-за стойки, и что-то возмущенно сказала водителям Водители безуспешно пытались протестовать, но такая женщина, как Оксана, могла построить целую автоколонну-
– Ты что-то говорил, – сказала Аня.
– Да, говорил. Я родился здесь не один.
– Я не понимаю…
– Я родился не один, у меня был брат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
– Эй, Растрепин! Я здесь.
Я обернулся и увидел Ф. Он стоял в тени пригородных касс. За то время, что мы не виделись, он успел измениться. Под его рубашкой вздулось брюшко, третий месяц беременности. Две залысины мысами врезались в волны аккуратно подстриженных волос. На носу сидели пластиковые очки без оправы.
Я подошел к Ф., и мы пожали друг другу руки.
– Как дела? – спросил я.
6.
Всю дорогу, пока мы ехали в такси, Ф. жаловался на геморрой, хвалил раздельное питание и выражал беспокойство по поводу мирного урегулирования на Ближнем Востоке. Теперь мы находились в Ф. квартире. Я был в последний раз здесь после экзамена в институт, и ничего не мог узнать.
Я сидел на полу, прислоняясь к голой стене спиной, чувствовал запах теплой пыли и нагретых смоляных крыш.
Штор в комнате не было. Солнце сквозь мутное стекло ярко облучало помещение. Стены нагревались, и я нагревался вместе со стенами, потоотделение усиливалось. Передо мной, словно мыльные пузыри, плавали суспензии тополиного пуха. От пуха хотелось чихать, но делать это было лень, поэтому я ограничивался зеванием. И откуда мог взяться тополиный пух? В округе не было ни одного тополя, да и время для пуха еще не пришло.
Посреди переполненной светом комнаты усталый человек уселся на трехколесный велосипед «Гном-4», оттолкнулся ногами и, стараясь попасть своими плоскими ступнями в педали, попытался проехаться вдоль стены. Человеком этим был Ф. Неловко вывернув руль велосипеда, Ф. упал на повороте у кладовки. Одно из трех велосипедных колес еще продолжало крутиться, когда он встал и поправил брюки.
– Велосипед. Это мой велосипед, – сказал он и улыбнулся чему-то грустно. – Знаешь, – продолжил он, – я когда ремонт делал, почти все продал… Многое совсем почти задаром. А велосипед никто не купил. Никому сейчас не нужен трехколесный велосипед…
– Да, не нужен, – согласился я.
– И диафильмы никому сейчас не нужны. Их тут вон – полная кладовка. – Ф. подошел к кладовке и стукнул ногой по ее створкам. – Ты любил диафильмы?
– Да, – ответил я. Я любил диафильмы. – Сейчас дети их не смотрят, у них есть кабельное телевидение – мультфильмы круглые сутки. Зачем им диафильмы?
– Знаешь, я рад, что у нас не было кабельного телевиденья. У нас было хорошее детство. Мы не хотели в Диснейленд.
– Потому что Диснейленда для нас не существовало, – сказал я.
– Это точно, – ухмыльнулся Ф.
Мы замолчали, и я огляделся по сторонам. В комнате не было даже обоев. В центре потолка понуро висели вырванные с мясом волокна проводки, и торчал крюк: хоть лампу цепляй, хоть сам вешайся. Самоубийство, как ни крути, самый простой способ сменить обстановку…
Интересней всего было то, что мне здесь нравилось.
– Пошли, я покажу, как пользоваться колонкой, – сказал Ф.
Мы проследовали на кухню. Пользоваться колонкой оказалось не так сложно, как я предполагал. В доме, где я вырос, тоже существовала колонка, но включали ее только взрослые. Значит, теперь и я дорос.
– Я, конечно, мог бы сдать эту квартиру, но не могу представить, что здесь будут жить чужие люди, совсем чужие, – вздохнул Ф. и добавил: – Коммунальные услуги оплачивай. А потом… Потом посмотрим.
– Ты еще вернешься?
– Откуда?
– Из Москвы.
– Не знаю. Здесь у меня ничего не осталось. Будем прощаться? – спросил он.
– Может, пойдем, выпьем, – неуверенно предложил я.
– Нет, в другой раз. А то я на поезд опоздаю… А мне еще к теще заехать надо. В смысле, к бывшей теще.
– Понятно. Тебе виднее…
– Я думал, мне тяжело будет уходить из этой квартиры, – задумчиво произнес Ф. – Все-таки я здесь вырос. А вот сегодня прошелся и ничего-ничего не почувствовал.
– Это, наверное, потому, что мебели нет, – предположил я.
– Наверное… – согласился он.
– Я тебя провожу, – сказал я.
– Только до двора. И вот еще что. Оставайся здесь прямо сегодня, – сказал Ф.
Я согласился и кивнул. Мы спустились по лестнице к ослепительному прямоугольнику дверного проема.
– Ну, давай, – Ф. протянул руку.
– Пока, – ответил я и хлопнул его по плечу. – Как-нибудь увидимся.
– Не люблю весну, не люблю лето, а осень люблю, – сказал Ф. и пошел прочь к троллейбусной остановке.
– Я тоже люблю осень, – сказал я ему вслед.
Я действительно любил осень. Осенью, по крайней мере, мне всегда везло.
XVII. Удача
Однажды водитель маршрутки оказался моим сокурсником. Я ехал в кабине, рядом с ним. Поначалу я пытался расспросить о его делах, личной жизни. Но он сказал, что есть примета в их бригаде: нельзя беседовать со знакомыми попутчиками – мол, это не на удачу…
И молча, бок о бок, мы ехали мимо жмых кварталов, пустырей и парков. К сожалению, далеко не все мои знакомые верят в приметы. С некоторыми из них все же иногда приходится разговаривать…
Денег с меня водитель не взял. Надеюсь, в этот вечер у него была хорошая выручка.
XVIII Лысина
1.
Мама Ани, Тамара Николаевна, и ее бой-френд Сергей Алексеевич, жили в частном секторе на другом, противоположном краю мегаполиса. Их короткая незаасфальтированная улочка, ущербная, как аппендикс, не существовала даже на самых подробных муниципальных картах. Улочка носила имя Достоевского, который и сам не преминул бы обозвать ее клоакой, загляни сюда хоть кто-нибудь из его депрессивных героев. Во всех городах в честь Льва Толстого были названы площади, бульвары и проспекты. Достоевскому всегда, почему-то, доставались лишь тупики, подворотни, в лучшем случае переулки. За Ф.М. мне было несколько обидно…
Но неряшливость улочки, так сильно напоминающей Скотопригоньевск, ее пьяные заборы, разрытая канава и никогда непересыхающая лужа – все это пропадало, растворялось, стоило только заглянуть за калитку дома номер пятнадцать. Стволы фруктовых деревьев, окрашенные белой известью; дорожки, заботливо окаймленные зубастым частоколом силикатного кирпича; русалка, нарисованная на дверях туалета; и даже насилующие цветы, желто-черные, притворяющиеся пчелами, мухи шумели, шуршали, пели, жужжали о добропорядочности и рачительности хозяев, живущих за оградой. Здесь все надрывалось от чистоты и здоровья, домовитости и умиротворяющей скуки.
В беседке, которую Сергей Алексеевич сколотил своими собственными руками, я сидел за столом, который Сергей Алексеевич смастерил своими собственными руками, и пил квас, который, не сложно догадаться, Сергей Алексеевич так же приготовил своими собственными, а не чьими-нибудь еще, конечностями.
Сам Сергей Алексеевич был лыс, и лысины своей не скрывал, что, несомненно, делало ему честь. По нему горько плакала газета объявлений, так и хотелось написать о нем: «Одинокий, порядочный, заботливый мужчина 45 лет, без вредных привычек, жильем и материально обеспеченный, желает познакомиться с интеллигентной женщиной для создания семьи». Но Сергей Алексеевич уже был знаком с Тамарой Николаевной и сейчас, в разговоре со мной, он так хотел мне понравиться (просил чтобы я обращался к нему непременно на «ты» и по имени – Сергей), что мне за него делалось неловко.
С ним, пока наши дамы готовили ужин, мы долго и очень нудно обсуждали древние футбольные чемпионаты. Мы вспоминали о том, как Шумахер чуть не убил Батистона, и о том, как Марадона мстил англичанам за Фолькленды, и о том, как промахнулся Роберто Баджо, и, разумеется, о том, как нашу сборную методично засуживали в матчах с Бельгией, Румынией и Аргентиной.
Когда, аллилуйя, Тамара Николаевна и Аня, несущие перед собой дымящиеся блюда, наконец, показались в дверях летней кухни, я уже был совершенно опустошен нашей с Сергеем Алексеевичем беседой. Я чувствовал приблизительно то, что ощущают солевые батарейки, которые только что отыграли два полных тайма с батарейками «DURACELL».
Тамара Николаевна еще свежая, молодая женщина была красива, но не похожа ни на Аню, ни на психиатра, да и вся красота ее выглядела несколько старомодно. В таких женщин, как она, часто влюблялись холостые курортники в старых советских кинокомедиях. Теперь Тамара Николаевна накрывала на стол, и солнечные лучи, едкие, как желудочный сок, скользили по ее локтям.
На ужин были приготовлены вареники с вишнями и творогом.
– Аня замечательная хозяйка, – сказала Тамара Николаевна после того, как вручила мне салфетку, – Очень хорошо готовит, лучше меня.
– Угу, – кивнул я, и вишневый сок стек у меня по подбородку.
– Мама, пожалуйста, не начинай, – попросила Аня.
Сергей Алексеевич разлил домашнее вино, и я потянулся за стаканом.
– О, ему не надо. Он не пьет, – кивнула в мою сторону Аня.
– Ну да. Не пью. Почти, – замялся я и сделал вид, что тянулся за квасом. – Очень вкусный квас.
– Аня играла тебе на пианино? – спросила меня Тамара Николаевна.
– Да, – сказал я, – она очень здорово играет.
– Мама не начинай.
– Мы пианино ей еще в поселке купили. Она очень много занималась. Ты знаешь, что мы жили в поселке, рядом с искусственным морем?
– Мама, пожалуйста.
– Ане там нравилось. А я вот до сих пор, Аня, помню, как ты парное молоко любила. Залезешь под соседскую корову и пьешь прямо из вымени, я еще все боялась, чтоб тебя корова не лягнула.
– Ну, мама!!!
– А что, я тоже очень люблю парное молоко, – вдруг сказал Сергей Алексеевич. – Главное – его правильно кипятить.
Я совсем не представлял, как можно кипятить молоко правильно, а как неправильно, и может ли кипяченое молоко называться парным, поэтому и молчал.
– У нас в поселке остался коттедж. Мы там недавно с Сережей были. Нам очень там понравилось. Правда, Сережа?
– Да, там раки кишмя кишат, и клев превосходный.
– Аня, почему бы вам вдвоем туда на выходные не съездить? Поедьте.
– Мама, не начинай.
– А ты знаешь, – продолжая PR-кампанию, обратилась ко мне Тамара Николаевна, – Аня у нас в школе однажды заняла первое место по сдаче металлолома. Ей даже грамоту дали.
– Мама!!!
Сергей Алексеевич дипломатично не вмешивается в разговор, я не знаю, что сказать, Аня совсем растерялась. Я разглядываю русалку, нарисованную на двери туалета. Русалка похожа на лысую певицу, которой нет, и мне неудержимо хочется рассмеяться…
3.
– Ну, как тебе они? – спрашивает Аня, когда мы сытые и усталые выходим за калитку дома номер пятнадцать.
– Мне они понравились, – признаюсь я, – И мама твоя, и Сергей Алексеевич. Вот только такое ощущение, что они по объявлению познакомились…
– Дядя Сережа тебе все-таки проболтался?
– Проболтался о чем?
– Про знакомство по объявлению.
– Нет, мне это случайно подумалось.
Мы бредем по темной улице Достоевского, перепрыгиваем через канаву, где как сосиска в хот-доге, лежит труба теплоцентрали, обходим по периметру неиссякаемую лужу. Все карманы моей летней куртки набиты коржиками и курагой, а в горле до сих пор остается привкус кваса.
– Растрепин.
– Чего?
– Ты так толком и не рассказал, почему тебя уволили.
– Я слишком часто стал ходить на радио, – говорю я.
И странным образом мой ответ полностью удовлетворяет женское любопытство.
XIX. Радио
Дело было в марте.
– Что с голосом? – спросил директор.
– По лестнице я поднимаюсь, Родион Палыч, на десятый этаж. Э-э-э… В редакцию радио иду… А лифт – не работает… Курю много в последнее время, понимаете ли… Э-э-а… Одышка…
– Ладно, заканчивай все свои дела на радио и срочно ко мне. Есть задание к юбилею фирмы.
Я нажал на телефоне кнопку отбоя. Экран погас…
– Все, прекрати, – сказал я ей, наконец отдышавшись.
– Я думала это тебе нравится, – ответила она поднимаясь.
– Мне это нравится, но я ведь говорил с начальством по телефону.
– А ты начальства, оказывается, боишься – трусишка.
– Я его не боюсь. Почти.
– А почему ты сказал, что идешь на радио?
– Радио всегда выбирает офис наверху многоэтажек. Там радиосигнал лучше…
Она потянулась и вышла в ванную.
– Ты умеешь пользоваться колонкой? – спросила она.
– Нет. Не умею.
– Я тоже. Что делать?
– Придется нагреть чайник.
Я достал из скомканных, лежавших на полу брюк зажигалку и сигарету.
Весеннее солнце плохо освещало комнату. Его тусклые лучи неуклюже падали на пустой шифоньер и на низко посаженный топчан с мятой, засаленной постелью. На стене, обклеенной выцветшими обоями, висел вырезанный из куска ватмана Амур. Пришпиленный булавками, он целился в меня из лука и своей одутловатостью напоминал гермафродита.
Я вышел на балкон и закурил. Внизу, во дворе лежала грязь, липкая, как шоколад. По диагонали, оставляя в ней следы, двор пересекала стая бродячих собак. Где-то неподалеку звенел рельсами призрачный трамвай.
– Тебе не холодно? – спросила она, когда вернулась из ванной.
– Нет.
– Ты не стесняешься?
– В каком смысле?
– Ну в смысле стоять на балконе голым.
Я пожал плечами.
– В морге трупы тоже голые и они не стесняются. К тому же тут высоко – никто не заметит.
– Я терпеть не могу, когда ты так говоришь.
– Не можешь терпеть – не слушай.
Она стянула с топчана одеяло и, укутавшись в него по самый подбородок, подкралась ко мне сзади.
– О чем ты думаешь? – кокетливо спросила она, дыша в затылок.
Я ненавидел этот вопрос.
– Так о чем? – повторила она.
Собаки во дворе что-то нашли и подняли лай. Испуганные ими вороны взлетели в небо. Вороны были черные и блестящие.
– Я думаю, – произнес я отчетливо, так, чтобы до нее дошел смысл моих слов, – Я думаю, что в последнее время, я слишком часто стал ходить на радио.
XX. Близнец
1.
С утра было пасмурно. Небо, хворавшее простатитом, то и дело моросило, но так и не могло разродиться настоящим дождем. Вверху плыли бесплодные тучи.
Аня злилась на меня всю дорогу. Видимо в дело вступил женский метаболизм, который ни мне, ни небу был не подвластен. Только Луне.
– И стоило сюда ехать через весь город? – спросила у меня Аня, когда мы зашли в кафе «Лоцман».
– Что будешь пить?
– Апельсиновый сок.
У стены, изображающей закат над Аю-Дагом, сидели водители из ближней автобазы. У них закончилась ночная смена, и куртки их, надетые по случаю прохлады, пахли соляркой. Они о чем-то переговаривались, создавая тот отчетливый гул, который случается исключительно пасмурным утром.
Я подошел к барменше Оксане, которая стояла за стойкой.
– Привет. Как дела? – спросил я.
– Хреново, – ответила Оксана.
Настроение у нее тоже было неважное.
– Володька заходит?
– Давно не появлялся. Спортом занялся.
– Спортом?
– Да, спортом. Играет в баскетбол.
– Володька играет в баскетбол!?
– Ну, не в обычный баскетбол, а с другими инвалидами на колясках. Говорит, если будет хорошо тренироваться его возьмут на игры… Как их черт… Парано…
– Параолимпийские.
– Вот-вот. Пару раз олимпийские…
– Это хорошо.
– Заказывай, а то мадам твоя совсем заскучала…
– Пиво и сок апельсиновый.
Я вернулся к Ане и сел за столик.
– Не самое фешенебельное заведение, – сказала Аня.
– Я знаю.
– Тогда почему ты меня сюда привел?
– Я тебя сюда привел потому, что я здесь родился.
– Что, прямо здесь – в этом кабаке? Обычно люди рождаются в роддоме…
Я пожал плечами. Я знал, что обычно обычные люди рождаются в роддоме.
– Я родился здесь. Приблизительно там, где сейчас стоит барная стойка. Раньше это была моя квартира. Наша квартира. Здесь жили родители, и бабушка моя жила…
– Ты жил здесь?
– Да когда-то. В детстве… Квартиру мы продали, когда бабушка умерла. Компьютер – это моя часть наследства. Часть денег от продажи. Когда я его покупал, это был хороший компьютер, но сейчас он состарился… Все кругом стареет…
– Почему не роддом, как у всех?
Аня продолжила пить апельсиновый сок, выжатый из погибших в Марокко цитрусов.
– Когда я обязан был родиться, большой роддом Горбольницы не был еще построен… В старой больнице не хватало коек. Мою маму приписали к роддому на руднике Ильича, на Севере города. Схватки начались рано утром. Доехать по городу в рабочую перевозку… Транспорт, светофоры… Быстрей доехать до моря… Короче говоря, когда все началось, выбор был невелик: либо я рождаюсь здесь, либо в дороге. К счастью, соседка со второго этажа, была акушеркой. Она и приняла роды. Тогда она была еще нестарой и довольно красивой женщиной. Сейчас она, по-моему, живет в Доме Престарелых… Это кафе «Лоцман» самое особенное место для меня… Ты уж, Аня, прости…
– Ты часто здесь бываешь?
– Нет. Только, когда особенно хреново. Но я тебе еще не все сказал…
Водители автобазы разбили пивной бокал. Останки бокала, остатки пива разлетелись по полу, как мороженая моча. Оксана вышла из-за стойки, и что-то возмущенно сказала водителям Водители безуспешно пытались протестовать, но такая женщина, как Оксана, могла построить целую автоколонну-
– Ты что-то говорил, – сказала Аня.
– Да, говорил. Я родился здесь не один.
– Я не понимаю…
– Я родился не один, у меня был брат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30