Р: Могут. Иногда могут. Вот я, к примеру, в детстве, в своего лучшего друга из-за этого кинул кирпичом.
П: Кирпичом? Зачем кирпичом?
Р: А он спросил у меня, слышал ли я, как поет соловей.
П: Господи, Растрепин, Париж, а теперь соловей. В чем соловей-то провинился?
Р: Не знаю, просто спрашивать о соловьях как-то пошло.
П: (нарочито спокойно). Хорошо. Хорошо. Ну а сам-то ты бываешь пошлым?
Р: Сам? Пошлым? Знаешь, иногда, в некоторых ситуациях, можно быть либо пошлым, либо циничным. Я предпочитаю быть циничным.
* * *
Р: И что это за идиотское условие: называть вас на ты? Вы меня, уж простите за неучтивость, гораздо старше, я вас не знаю, вы женщина, в конце концов! Я не хочу называть вас на «ты». По какому праву вы меня заставляете вам «тыкать»?
П: Так нужно.
Р: Я не помню, чтобы Фрейд или Юнг писали о такой необходимости.
П: (внезапно теряет контроль над собой) Если ты, Растрепин, думаешь, что мне приятно с тобой общаться, слушать твои несносные словоизлияния, наблюдать твое самолюбование и хвастливое головокружение от собственных комплексов, то ты глубоко ошибаешься... Ненавижу эту работу…
(пауза)
Р: Ты плохой психоаналитик, (издевательски) Тобою движет жажда наживы, а не жажда истины. Ты? Ты меня слышишь? Я с тобой разговариваю?
П: (почти плача) Ты отвратительный пациент.
Р: А ты плохой психоаналитик.
П: Ты плохой работник.
Р: (улыбается, иронично) Да, я такой.
* * *
П: Сегодня у нас будет не совсем обычный сеанс.
Р: Я заинтригован.
П: Я прошу тебя нарисовать картинку.
Р: Какую картинку?
П: Это просто рисунок. Обыкновенный рисунок.
Р: Что я должен нарисовать?
П: Что хочешь, что придет тебе в голову. Возьми карандаши. Только не нужно их ломать, пожалуйста.
(протягивает карандаши)
П: Рисовать умеешь?
Р: Я закончил художественную школу.
П: Тем лучше.
(Растрепин рисует, проходит около пяти минут, протягивает листок)
Р: Готово.
(на листке изображена Пизанская башня, над нею клочковатые облака)
П: Что это?
Р: Это Пизанская башня.
П: Ты это специально нарисовал?
Р: Конечно, специально.
П: Зачем?
Р: Я был вчера с тобой груб, а ты этого не заслужила. Мне хочется облегчить тебе работу.
(психоаналитик устало вздыхает)
Р: А хочешь, я скажу тебе какие сны меня пугали в детстве. Всех психоаналитиков ведь это волнует больше всего… Хочешь? Так вот мне снилось, что меня облепили гусеницы, и от этого я почему-то вспыхиваю, как спичка, загораюсь. Ты, наверное, хочешь знать, нравился ли мне в детстве огонь. О! Как мне нравился в детстве огонь! Я любил «палить кострики». Знаешь, как бывает, соберешься с друзьями во дворе вечером и сжигаешь все, что горит. Это называлось «кострик». Ты, наверное, сделаешь вывод, что я страдал энурезом. Так я тебе и так скажу! Я страдал энурезом! (кричит) В детстве я страдал энурезом!!! Пусть все слышат, (наклоняется, шепотом) И не смей говорить после этого, что я плохой пациент.
* * *
П: Насколько я поняла, тебе уже доводилось посещать психиатра.
Р: Это было давно. Мне тогда было лет десять.
П: Расскажи об этом.
Р: У меня были припадки. Это очень волновало бабушку. К тому же, за месяц до того случилась история с соловьем и кирпичом – я рассказывал.
П: Припадки. От чего они случались?
Р: Обычно по пустякам. Самый тяжелый был перед тем, как меня бабушка отвела к врачу. Тогда с улицы пропала афишная тумба. Я вернулся из школы, сел делать уроки и увидел из окна, что тумбы нет, хотя она была еще вчера. Теперь на ее месте совсем ничего нет – пустота, и я ничего не могу изменить. Я выл, катался по полу, кусал ножку стула. Наверное, со стороны, это очень было похоже на агонию. Я сильно напугал бабушку, она не могла меня успокоить.
П: С этой афишной тумбой у тебя было связано что-то особенное?
Р: Нет ничего такого. Просто раньше она была, а теперь пропала. Только уже много позже я узнал, что тумбе этой было по меньшей мере лет сто. Ее поставили задолго до Революции. С ней даже была связана какая-то романтичная и трагичная история в духе мексиканских сериалов. Говорили, что незадолго до Первой Мировой рядом с ней застрелили какого-то офицера. Это сделала замужняя дама – его любовница. Потом ее сослали на каторгу.
П: С тобой беседовал психиатр?
Р: Один раз. Мне показывали простые геометрические фигуры, просили сказать, как они называются: треугольник, квадрат. Показывали кружочки, чтобы я определил какой из них больше. Стучали молоточком по колену. Спрашивали, как меня зовут и имена моих родителей. Ничего особенного.
П: Что сказал врач твоим родителям?
Р: Сказал, что я нормальный. Посоветовал проводить больше времени на свежем воздухе и завести домашнее животное. После этого родители купили мне кролика.
П: Ты ухаживал за кроликом?
Р: Да, я за ним ухаживал. Кролик был злой и часто кусался. Кажется, ему все время хотелось трахаться с другими кроликами. Но других кроликов в округе не было. Он скоро сдох.
П: Ты плакал.
Р: Нет. Я не расстроился. Я его не любил, потому что он был злой. Хотя родителям соврал, что плакал. А потом родители мне купили собаку, колли. Вот ее я очень любил.
(психоаналитик захлопывает папку)
П: Это был наш последний сеанс.
Р: Вы меня вылечили?
X. Кладбище
Из черных вещей у меня имелась только очень старая футболка с надписью «Cannibal Corps». Но это вряд ли годилось, поэтому на похороны я надел клетчатую рубашку навыпуск и зеленые вельветовые джинсы».
Варвара Архиповна, чтобы организовать похороны, продала пианино «RosenKranz». Думаю, на него уже давно имелся покупатель, поскольку сделка совершилась очень быстро. Вчера вечером дюжие грузчики вынесли пианино из квартиры номер четыре. Когда грузчики спускали ею по лестнице, инструмент обиженно гудел. Он был уже стар и плохо переносил тяготы дороги.
Утром я дозвонился в Универмаг и разбудил Степана. Я объяснил ему, что мне нужна его помощь, и уговорил взять отгул. По проводу чувствовалось, как он зевает…
Степан появился в восемь утра, и у нас было много дел. Я успел сходить в магазин ритуальных услуг за венками. Степан хлопотал во дворе: помогал устанавливать гроб на четырех табуретках рядом с Домом и показывал подъезды водителю катафалка. Степан успел похоронить всех своих бабушек и дедушек, и опыта в подобных мероприятиях у него было много. Он приехал сюда прямо из Универмага, одетый в служебный, купленный начальством, костюм. Костюм его состоял из черной пары и белой рубашки, и вполне годился для траура.
Около полудня мы со Степой помогли зайти в автобус-катафалк слепой соседке. Потом занесли на руках кресло с той соседкой, которая не могла ходить. Ее дочь семенила рядом с нами, переживая, что мы уроним кресло. Она то вытирала матери лоб поминальным платком, то поправляла подол ее юбки.
– Мальчики, мальчики, осторожно, миленькие, – причитала она.
Варвара Архиповна в автобусе разместила венки между гробом и сидениями. Ее лицо стало похожим на японскую маску из театра кабуки, и нельзя было понять, о чем она думает.
– Степа, – сказал я, когда мы все, наконец, погрузились в катафалк подольского автозавода, – Бэйдж сними.
– Совсем замотался, – пробурчал Степа, снимая бэйдж.
На бэйдже значились его имя, фамилия и должность. А еще была фотография. На фотографии Степа выглядел моложе, чем сейчас.
– Тебе страшные сны снятся? – спросил я его.
– Нет. Хотя один раз приснилось, что я шофер трейлера, который возит «Кока-Колу», и рядом со мной сидит уродливая шлюха.
– Ну это совсем нестрашно.
– Это тебе так кажется.
Автобус медленно тронулся, окутав выхлопным газом нескольких зевак, собравшихся у Дома. Затем свернул на шоссе и неуклюже покатил в сторону Старого кладбища. В дороге все молчали. Слышно было только кашель мотора, приглушенный гам улиц и шершавый шорох венков, дребезжащих и трущихся о сидения.»
Проститься с покойным на кладбище прибыло еще три пенсионера, его бывшие сослуживцы. Один из них, отставной военный, помнящий еще Архимеда Комиссарова, сильно суетился и ругался с работниками кладбища, которые, по его мнению, все делали неправильно. Потом он вызвался помогать тем же работникам, мне и Степану нести гроб. Но скоро ему стало дурно от жары, и его сменила дочка безногой соседки. Гроб оказался легче, чем я представлял.
Пока мы шли вдоль крестов по покрытой щебнем аллее, несколько раз порывался ветер. Он поднимал пыль и шевелил травы за изгородями могил. Женщины придерживали черные платки, а мужчины щурились.
Отпевания не было – только гражданская панихида. Православные священники не отпевают людей, которых зовут Виленами. Соседки что-то говорили о покойном. Но их голосов слышно не было, потому что снова и снова налетал ветер, и кладбищенские осины шумели так, будто их затягивал пылесос.
Хорошо улавливалась только речь служащей из похоронного бюро. С ее поставленной дикцией и четкой артикуляцией ветер ничего поделать не мог. Я заметил, что на похоронах слышно лишь ритуальных распорядителей. Тот, кто искренне скорбит, не способен внятно выразить свои чувства. Профессионализм всегда берет верх над эмоциями.
Когда гроб опустили, все стали подходить по очереди и бросать горсти земли в яму. Земля была очень сухая, и в ней было множество твердых комков. Она напоминала кошачий корм.
Соседки остались у зарытой ямы. У нас со Степаном было время, и мы пошли искать могилу нашего приятеля, который умер три года назад, весной. Возможно, сказалась усталость, но могилу мы так и не нашли, а только заблудились. Теперь мы стояли в глубине кладбища. Здесь было похоронено много ребят, погибших в Афганистане. Их лица в беретах улыбались нам с гранитных плит. Судя по датам, большинству из них, когда их убивали, было еще меньше лет, чем нам со Степой в этот год…
Раздался глухой гудок клаксона. Нас ждали. Ориентируясь по солнцу, мы вернулись к автобусу напрямик, пересекая клумбы и переступая изгороди.
На обратном пути, в салоне автобуса стало больше воздуха и пространства. Наверное, поэтому люди вели себя менее скованно. Безногая старуха, уже лет десять не покидавшая пределов своей комнаты, сейчас с любопытством смотрела по сторонам – город успел сильно измениться: появились рекламные щиты и неоновые вывески, дорогие иномарки и фасады из металлопластика. Она вслух пересказывала то, что видела, своей слепой подруге, и на их лицах проступало едва заметное ощущение восторга. Вдвоем они очнулись от комы затворничества и радовались окружающим переменам, как школьницы на экскурсии…
Поминки заказали в «Пельменной», в Старом Городе. Здесь вообще очень часто устраивались поминки, унылая обстановка тому располагала. Тусклые окна плохо пропускали свет. На полосатых измятых шторах отдыхали жирные мухи. Поварихи в белых хлопчатобумажных халатах напоминали больше медсестер из ЛТП. Отсутствие вилок, кисельная кутья, которую непременно нужно было пробовать три раза, жидкий борщ, сквозь который просматривался заводской штамп на дне тарелки – все это наводило тоску.
– Пугаешь ты меня, – сказал Степа.
– Почему? – спросил я.
– Ты совсем перестал материться.
– Разве это плохо?
– Это настораживает. Все думаешь о чем-то, а нужно меньше думать и больше материться, тогда все будет в порядке.
– Я ни о чем не думаю.
– Думаешь. И вид у тебя…
– Какой у меня вид?
– Помнишь, ты в меня в детстве кирпичом кинул?
– Ну, помню.
– Так вот: у тебя такой вид, как тогда.
– Не бойся, я не собираюсь в тебя ничем кидать…
– Про тебя в Старом Городе ходят слухи, – Степан зевнул неторопливо, как старый цирковой хищник, а потом потянулся и уточнил: – Говорят, будто бы тебя парализовало…
– Парализовало? – удивился я.
– С месяц назад люди видели, как ты едешь в инвалидной коляске.
– Это был не я.
– А кто же тогда?
– Мой брат-близнец…
Мы выпили не чокаясь. Он водку, я – компот. Варвара Архиповна раздала всем завернутые в кулек карамель и печенье. Степан сунул кулек в карман и сказал:
– Мне пора. Я на работе только на половину дня отпросился.
– Спасибо, что помог.
– Не за что.
– Как жена?
– Не порть людям праздник.
Жена Степана была кореянкой. Я часто любил ее спрашивать, из какой она Кореи: из Северной, или из Южной. Жена Степана почему-то всегда обижалась таким вопросам и говорила, что она из Ростова-на-Дону.
Степан вышел из «Пельменной» и сквозь стеклянную дверь было видно, как он переходит через узкую улицу Старого Города, огибая застрявшие в пробке машины.
– Хороший у тебя друг, – сказала Варвара Архиповна.
– Да, он хороший друг, – согласился я.
Поварихи в белых халатах уносили грязную посуду и смахивали хлебные крошки. Тарелки звенели, их эхо билось о потолок, как эпилептик. На потолке крепились безмятежные пропеллеры вентиляторов. Пенсионеры собирали со столов пустые водочные бутылки.
– Когда это все закончится, нужно будет найти хорошего маклера и продать эту проклятую квартиру, – сказала Варвара Архиповна.
XI. Друг

1.
С тех пор, как успело стемнеть, ливень шел не переставая. Воздух за окном время от времени надрывно ныл прощальным гудком парохода Миллиарды капель-эмигрантов покидали небо и плыли в стремительном и однородном потоке к земле. И каждая из капель должна была умереть: разбиться, растечься, просочиться лишь для того, чтобы затем, испарившись, воскреснуть и вернуться обратно на обетованную тучу. Вернуться рано или поздно, смертью смерть поправ…
Неожиданной зарницей блеснула молния, вспыхнула на мгновение, как огонь зажигалки с неисправным кремнем. Это случилось где-то рядом: воздух загудел особенно громко и тоскливо, а оконное стекло, выдержав удар грома, гулко задрожало, будто в него только что врезался комедийный герой-неудачник. Проснувшись, я вскочил с раскладушки:
– Неужели два часа дня?
– Полтретьего ночи, – сказал человек.
Человек сидел в комнате, за моим компьютером Экран монитора показывал заставку рабочего стола вывешенные мной утром, какие-то немецкие озера Лицо человека озарялось голубым и нездоровым светом Он два раза деловито откашлялся.
Тогда я кинул в него подушкой, чтобы удостовериться в его реальности, и только потом спросил:
– Это ты, Ф.?
– Ну, наконец, проснулся, – сказал Ф., перехватив мою подушку, – я тебя здесь уже четыре часа караулю.
Голова у меня болела: то ли дождь изменил атмосферное давление, то ли утомительные похороны и поминки, забравшие все минувшие сутки, вызвали эту мигрень, но хотелось сейчас только одного: зажмурить глаза и сквозь дрему слушать мокрую и ноющую темноту, засыпая постепенно. Но, крякнув, щелкнул выключатель, и в комнате загорелся яркий электрический свет, так что мне вновь пришлось подняться.
– И не думай спать, – Ф. встал из-за компьютера, – мне надоело ждать тебя и играть в этот идиотский «Сапер».
– Ты все-таки получил мои письма? – спросил я.
Еще недавно я ждал разговора с Ф. Представлял, что ему скажу, и что он мне ответит, а теперь слов у меня не было. Более того: видеть Ф. мне совсем не хотелось.
– Получил, – зевнул Ф., – ты очень меня позабавил.
– Поза-ба-вил!? – я предполагал любой комментарий к моим письмам, но только не «позабавил».
– Да, очень забавно, – кивнул Ф., – нет, про уран – это просто глупая бессмыслица. Зато про брахманов – очень смешно. И про Махно с этим, как его, Ахуро-Ниссаном, смешно тоже. Я, на всякий случай, в Москве показал твои опусы своей знакомой. Она историк, работает в аспирантуре МГУ. Она так хохотала, и знаешь, что у меня спросила?
– Нет.
– Спросила кто ты: сказочник или псих?
– А ты?
– Я сначала ответил ей, что ты сказочник. Потом, что ты – псих. А потом подумал и сказал, что ты и сказочник, и псих одновременно. Одно другому не мешает.
Во мне пробуждалась злость. Хорьки могут спать двадцать часов подряд ежедневно, но они все равно когда-нибудь просыпаются, непоседливые и свирепые. Очень хотелось опять кинуть чем-то в Ф.: на этот раз более тяжелым и твердым, но ничего подходящего под рукой не имелось, поэтому я просто спросил:
– И сам ты не веришь мне, Ф.?
– Нет, Растрепин. В этом нет логики.
– Логики? Нет логики!? А то, что твоя мать умерла от лейкемии, а отец сейчас загибается где-то среди янки, в этом есть логика? Тебя это не беспокоит?
– Не нужно трогать моих родителей, Растрепин! То, что случилось с ними – несчастное стечение обстоятельств. Они работали под Семипалатинском во время испытаний там ядерного оружия. Это раз. Я абсолютно здоров и никогда ни на что не жаловался (и моя сестра тоже). Это два Здесь нет ни урана, ни костей, ни проклятья, а у тебя нет никаких доказательств. Это три.
У меня действительно не было доказательств. Но кое-что я все же мог предъявить:
– А почему кошки Варвары Архиповны названы в честь спутников Урана: Офелия, Бианка, Розалинда?…
– Не смеши. Насколько я помню, – возразил Ф., – Архиповна называла их именами персонажей Шекспира. Она не виновата, что и спутники названы в их честь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30