Так детей учили правилам дорожного движения.
Я постучал в дверь. Никто не ответил. На аллее я нашел камешек и бросил его в первое попавшееся стекло. Постучал еще раз. Когда я уже собрался уходить восвояси, дверь открылась. На пороге появился паренек с закрытыми глазами и в футболке «Public Enemy». Он напоминал барсука, которого разбудили в разгар зимней спячки.
– Тебе чего?
– У вас живой уголок есть? – спросил я.
– Весь детский сад – один сплошной живой уголок, – философски заметил мой собеседник.
– Животных принимаете?
– Не, ремонт сейчас, лето. Всех по домам разогнали. В сентябре приходи.
– А есть кто-то, заведующая, например?
– Нет никого. Только я, – паренек опять зевнул, – сторожую.
– Слушай, а тебе, случайно, крыса не нужна?
– Какая еще крыса?
– Та, которую я в живой уголок сдать хочу. Хорошая крыса, умная, считать умеет, – зачем-то соврал я.
– А, – наморщил лоб паренек, – я думал ты ребенка сдать хочешь… А крыса нет. Крыса мне, наверное, не нада. У меня этот, кальку… Короче, калькулятор у меня есть, валяется где-то.
– Ну ладно. Извини, что разбудил.
Я развернулся и зашагал к забору, пренебрегая линиями разметки. Сбагрить крысу оказалось не простым занятием.
– Эй! – окликнул меня паренек, – Покурить хочешь?
– А что, есть? – обернулся я.
Папиросу мы курили в павильоне. На стене павильона, нарисованного Ивасика-Телесика нарисованные гуси-лебеди уносили из суровой сказки в счастливую реальность. На земляном полу валялось пять остывших свистков и использованный бульбулятор. Пахло мочой.
– Хорошее лето, жаркое. Хорошо растет, – сказал сторож, окончательно пробудившийся от спячки.
Сначала я не мог ему ничего ответить, потому что легкие были заняты дымом, а потом сказал:
– Да.
Говорить не хотелось, хотелось только кашлять. Из павильона были видны облака и деревья. И облака были деревьями, а деревья были облаками. Земляной пол под ногами начинал пружинить, как батут.
– Ладно. Пойду – пора крысу кормить, – сказал я.
– Ты если что, заходи – у меня еще есть, – сказал партиек.
Мы пожали друг другу руки. Потом я вышел из павильона и пошел по аллее. У будки с надписью «ГАИ» остановился, развернулся и пошел к другому выходу. В будке мог кто-то прятаться. ГАИ доверять нельзя…
3.
Все закончилось быстро…
Как-то раз, вернувшись домой, я по обыкновению достал из холодильника еду и понес ее к дивану кормить своего сраного питомца. На диване я к своему удивлению обнаружил бурые пятна крови. Учуяв пищу, крыса вылезла, настороженно оглядываясь по сторонам. Вид у нее был крайне нездоровый. Ела она довольно охотно, но без былого аппетита.
На следующий день я нашел новые пятна крови на диване, а еще в кухне и возле ванной. В лужице крысиной мочи в углу комнаты плавали куски облезлой шерсти. Я решил в выходные показать животное ветеринару.
В воскресенье, прежде чем ехать к доктору, я принес крысе сваренные макароны и позвал ее. Она не вышла. Через час я достал отвертку и открутил диванные шурупы. В ящике для белья я увидел мертвую тушу крысы. Она лежала в нагромождении мусора среди объедков, клочков газет, мебельных щепок и скоплений собственных экскрементов. Я несколько раз ткнул ее в бок пальцем. Реакции не последовало. Тогда я сходил на кухню, взял целлофановый мешок, надел его на руку и поднял труп. Под ним обнаружилась лужица рвоты. Лужу я разворошил карандашом. По-моему, там были кусочки обоев, съеденные, но так до конца и не переваренные крысой. Они были смешаны с кровью и желудочным соком. Из меня плохой патологоанатом, поэтому я не стал проводить дальнейших изысканий, а просто завернул тело в пакет для мусора и вынес его во двор, где и предал земле у корней одного из кленов. Вернувшись домой, я тщательно, со стиральным порошком, вымыл ящик для белья в диване…
4.
Вечером того же дня ко мне в дверь постучали. Я сразу понял, что там ребенок – посетитель не доставал до звонка. Я открыл дверь и увидел маленькую, довольно бедно одетую девочку лет шести. Она стояла на пороге, и вид у нее был испуганный.
– Я пришла проведать Дашу, – сказала она.
На ней была короткая мятая юбка из потертого вельвета и застиранная мальчиковая майка.
– Наверное, ты ошиблась. Здесь не живет Даша. И никогда не жила.
– Даша – это крыса.
– Крыса?
– Дядя, это ты написал объявление?
– Я? Да, я писал.
– Я пришла посмотреть на Дашу.
– А, на Дашу… Знаешь, Даша спит, ее не нужно беспокоить, – мне почему-то не хотелось говорить девочке, что ее Даша сдохла в кровавой блевотине.
– Ну, можно, я только посмотрю на нее. Дядя, ну пожалуйста.
– Не могу. Даша в домике. Ей хороню.
– Честно?
– Честно, – думаю, я не врал.
– Жалко.
– Если жалко, то почему ты сразу не пришла? Объявления висят уже две недели.
– Я читать не умею. Мне только потом старший брат сказал.
– Все равно, ты ведь сразу не захотела ее забрать.
– Забрать?
– Да, забрать. Мне кажется, ты и сейчас ее не хочешь забрать.
– Я очень, очень хочу ее забрать, но я не могу.
– Не можешь? Почему?
– Мне не разрешает папа. Он вернулся.
– С работы?
– Нет, с тюрьмы.
– Он не любит крыс?
– Да, он очень не любит крыс. Он сказал, если я не унесу Дину, он повесит ее у меня над кроватью.
– И ты унесла?
– Да. Я думала, рядом с вашим домом деревья высокие, много травы, Даше будет хорошо, она найдет еду.
– Но почему ты сразу, сразу не пришла ее проведать? – Пристал я к девочке.
– Я не могла…
– Почему?
– Этот дом…
– Наш дом? Мой дом?
– Да, твой.
– Что он?
– Он…
– Только не реви. Терпеть не могу, когда маленькие девочки плачут.
– Он…
– Что он!?
– Он… А, Даша… С Дашей хорошо все?
– Гораздо лучше, чем со мной. Дальше…
– Ну…
– Не реви. Вот тебе деньги, купишь себе мороженое, держи… Не реви, я сказал…
– Дядя, я не могу здесь больше. Здесь нельзя больше… Меня мама наругает.
– Почему?
– Я не могу, – девочка развернулась и медленно пошла к ступенькам.
– Но ты ведь еще придешь проведать Дашу?
– Не знаю. Постараюсь, – тут она побежала вниз, и мне ничего не оставалось, как закрыть дверь.
Через минуту опять раздался стук. Я отворил. Все та же девочка передала мне кулек.
– Это семечки. Это Даше – она любит. Передай ей, когда она проснется, – сказала девочка и опять побежала к ступенькам.
В кульке действительно оказались семечки. Сырые подсолнечные семечки. Я их пытался поджарить, но они сгорели. Мне пришлось скормить их птицам.
И когда я вышвыривал с балкона в воздух обугленные семена, я знал, был уверен, что девочку больше никогда не встречу. Свою крысу проведать она больше не придет. В детстве хорошо – очень быстро забываешь тех, кого любишь.
Мы не в ответе за тех, кого приручаем. А кто думает иначе, пусть себе гибнет в самолетах. Мне все равно.
V. Угол
Вечером под углом Брюстера я вижу отражение своего лица в жирной воде, когда отмываю сковороду от остатков жареного мяса. Очертания моей шеи. головы, волос плавают среди розовых лоснящихся пятен моющего средства и сгустков горелого белка. Я вижу себя очень плохо, будто сам себе приснился. Я кажусь себе чужим: лицо, глядящее со дна сковороды, не выражает эмоций и скрывает мысли во впадинах глазниц. На меня смотрит безликий житель мегаполиса – без имени и без судьбы. Именно про него писал Шпенглер…
…Что общего я имею со своим отражением?…
U. Эвакуация
…По радио объявили атомную войну, а в пригороде появилась неторопливая стена ударной волны. Я выглянул в окно. И впрямь: волна застилала половину неба и имела цвет внутренней стороны человеческой кожи: она была такая же зеленая и безобразная. Волна передвигалась очень медленно, как заводная игрушечная черепаха. Вокруг ее гребня воздушная влага конденсировалась и превращалась в похожие на стекловату тучи радиации.
Дикторы радио до полудня спорили, когда она нас раздавит. Одни говорили, что завтра, другие, что через семь лет.
Атомная война казалась мне нелепым розыгрышем, глупым сном. Ведь уже много-много лет люди не боятся атомной войны. А тут тревога, эвакуация.
Бабушка мне рассказывала, что в первый день последней войны всех прятали в школьном бомбоубежище. Поэтому я решил, что сейчас оденусь и отправлюсь в школу. Я не помнил, осень сегодня или весна. Зато я знал, что после взрыва всегда наступает ядерная зима, а значит одеться необходимо тепло. В комоде я не без труда отыскал свое пальто. С прошлого года на нем выросло три новых рукава и четыре кармана. Перед выходом я захватил лыжи.
Лестничная площадка изменилась со вчерашнего вечера еще больше, чем пальто. Ступеньки вели теперь не только вверх и вниз, но и в сторону, и куда-то наискосок. Двери на площадке открывались и закрывались. Туда-сюда сновали соседи. Они несли то стул, то кактус в горшке, то кошку с бантиком на шее. Будто кто-то куда-то переезжал, но непонятно кто и непонятно куда.
– Это эвакуация? – спросил я у всех сразу и ни у кого в отдельности, но мне не ответили.
– Эй! Это эвакуация? – повторил я громче, но ответа опять не было…
Раздосадованный, я зашагал по лестнице, по той, что шла не вниз и вверх, а в сторону. Поскольку лестница располагалась горизонтально, и ступеньки торчали углами в потолок, идти по ней было очень неудобно. Наконец я добрался до пролета. Здесь, рядом с мусоропроводом, стояла девочка, которая искала Дашу, и карлик в гусарском ментике. Они оба были одного роста и оба курили.
– Это эвакуация? – в очередной раз спросил я.
Двое курильщиков только рассмеялись. Происходящее вокруг меня начинало раздражать, и я решил сменить тему:
– Хорошо, а сигареты у вас есть?…
VI. Дом
И все же…
Ночью мне опять не спалось. Вечерний визит меня смутно беспокоил. Перепуганная девочка, приходившая проведать крысу, поселилась в моих вяло-тревожных думах. В который раз я стал размышлять над тем, как вообще я здесь очутился…
…Сюда, на окраину, я попал впервые лет пятнадцать тому назад, когда родители моего одноклассника Ф. получили в офицерском Доме квартиру.
Отец Ф. работал заведующим лабораторией научно-исследовательского института. Еще в первом классе все узнали от Ф., что его отец – очень важный ученый, что он проектирует бомбоубежища, в которых люди смогут прятаться, если капиталисты сбросят атомную бомбу. На уроках рисования нам тогда часто доводилось рисовать на антивоенные темы. Ф. всегда очень натуралистично выводил в альбоме испепеляющие грибы ядерного огня и перечеркивал их красными линиями. Его работы часто участвовали в конкурсах детского рисунка. А один из них даже послали на международную выставку в ГДР. Это достижение удостоверял диплом, на нем изображался глобус в пионерском галстуке…
…После переезда Ф. не стал менять место учебы – в нашей школе, в Старом Городе, его мать учила ребят матемaтике, да и работа отца Ф. располагалась неподалеку. Каждое утро всей семьей они ездили на собственной «Волге» в Старый Город. Ф. в те времена был единственным учеником в классе, который в школу ездил, а не ходил туда пешком Когда отец забирал Ф. из группы продленного дня, мы, дети, часто просили нас покатать и почти никогда не получали отказа. По периметру мы объезжали школу, украшенную статуями горнистов и барабанщиков. Когда останавливались у теплицы рядом со спортплощадкой, отец Ф. садил сына на колени и давал порулить. Ф. выворачивал руль, нажимал на тисненый оленем клаксон, поднимая в атмосферу стаи воробьев. Птицы горстями отражались в стеклах и зеркалах. Свет блестел в покатых изгибах автомобиля. Мы пели. Пели так громко, что не могли расслышать слов…
…В дни рожденья Ф., в середине сентября, мы классом приезжали к нему в гости, на окраину. Эти праздники навсегда запомнились мне белыми накрахмаленными рубашками, необычайно вкусными тортами с голубой глазурью, нескончаемым бегом под музыку вокруг стульев, опасными играми в окрестностях дома – микрорайон тогда еще не успели возвести, и на месте сегодняшних многоэтажек зияли котлованы фундаментов, торчали сваи железобетона, высились, похожие на богомолов, краны. На стройке, несмотря на протесты родителей Ф., мы играли в прятки и догонялки, перепрыгивали арматуру, воровали синтетический каучук. Каучуковой колбасой я любил тогда обматывать шею, изображая, что меня душит анаконда. Змеи мне нравились всегда.
В последний раз мы праздновали день рождения Ф. в седьмом классе. К тому времени многоэтажки уже успели выстроить наполовину – это придало нашим забавам значительно больший размах. В лабиринтах типовых проектов мы разыграли целое сражение, играя в войну. В тот день сквозь бойницы окон солнце пекло по-летнему жарко. Смех эхом отражался в бетоне, как зашифрованный код. Пахло оконной замазкой и рубероидом. Нас обступали драконы-экскаваторы, окружали злобные тролли-прорабы. Меня трижды убивали, порвали брюки, но я все равно победил. Это был последний дегский день рождения, последний день рождения со съеденным тортом…
…В том же году мать Ф. опасно заболела – врачи обнаружили у нее патологию крови, с работы она уволилась. Собирать гостей она больше не могла Ла и игры наши переменились – теперь нас одолевал зуд полового созревания. Неожиданно в мире обнаружились вещи, способные заинтересовать куда больше, чем синтетический каучук или оконная замазка…
...В следующий раз в гости к Ф. я попал только в одиннадцатом классе. Мать Ф. взялась готовить меня к вступительным экзаменам в университет. С тех пор, когда я видел ее в последний раз, она очень постарела. Отец Ф. осунулся, замкнулся в себе – его лабораторию закрыли за ненадобностью, зарплату начислять перестали. Из института ему пришлось уйти. Он старался подрабатывать: подался в таксисты, парковался на своей «Волге» у железнодорожной станции. Потом продал машину и пытался разводить на чердаке хорьков, но те не желали размножаться, а только дохли один за другим от непонятной напасти. После провальной затеи с хорьками, отца Ф. окончательно покинуло стремление к успеху. Его сумрачной, полуребяческой страстью с гало коллекционирование моделей самолетов. Часто на их покупку он тратил последние деньги. Жена ругала его.
На какие средства они существовали – не знаю. Кое-что присылала из-за границы сестра Ф. У Ф. была старшая сестра, которую, впрочем, я воочию так никогда и не увидел (она училась в другой школе, во время дней рождений всегда уходила к подругам, а в Америку уехала, выйдя замуж за иностранца где-то за год до того, как я стал готовиться в университет). Присылаемые ею толстые письма – почти бандероли, сплошь обклеенные марками, напоминали набитые пухом лоскутные одеяла. Из их внутренностей обильно высыпались цветные, диковинные в ту пору, кодаковские снимки. На них сестра Ф. обычно стояла в обнимку с мужем на фоне соснового леса или на веранде двухэтажного коттеджа. Также прилагались фотографии двух собак-сенбернаров и четырехприводного джипа «Черроки». Судя по снимкам, муж, гораздо старше ее, был индейцем. Его добродушное монголоидное лицо всегда озаряла не свойственная его расе улыбка. На голове у него была неизменно нахлобучена кепка с надписью «Tпmberwoolfs». Они жили в штате Миннесота, и детей у них не было.
Мои занятия математикой происходили трудно, обделенный от природы склонностью к точным наукам, я расстраивал и без того расшатанную нервную систему матери Ф. Иногда, если я допускал глупую оплошность, она срывалась и повышала голос. В такие моменты из своей комнаты появлялся Ф., успокаивал мать и пытался самостоятельно объяснить мне мои ошибки.
После занятий мы с Ф. частенько вместе выходили на улицу. К тому времени район сдали в эксплуатацию, дома заселялись. Не проходило и дня, чтобы к какому-нибудь из подъездов не подкатывал грузовик, забитый утварью и скарбом. Появившиеся вдруг соседи не вызывали у Ф. любопытства. Знакомств он не заводил, относился к новоселам лишь как к досадному стечению обстоятельств – царивший вокруг хаос метаморфоз не затрагивал его души. Ф. собирался уезжать из города и поступать на программиста. В его голове обитали нолики и единички.
В ближайшем магазине я, успевший уже приобщиться к алкоголю и табаку, покупал себе пиво и сигареты. Ф. брал эскимо – увлеченный, техникой он держался в стороне от соблазнов юности. Сделав покупки, мы вместе шли к пруду, окаймленному метелками ивовых саженцев, сидели там долго, болтая о всяких пустяках. Когда смеркалось, и я начинал опасаться опоздать на последний автобус, мы прощались.
Как-то раз, пожав мне руку, Ф. указал на горящие огни многоэтажек, и многозначительно сказал:
– Знаешь – эти дома, как не дома. Они похожи на перфокарту.
– Ну и что? – спросил я.
– Мой дом совсем другой – его невозможно вычислить…
– У него другая программа? – засмеялся я. Ф. не ответил.
В университет я поступил, сдав математику на «пять» – мять Ф. оказалась замечательным педагогом. После посвящения в студенты, я пришел к ней с цветами и коробкой шоколадных конфет «Вечерний Киев».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Я постучал в дверь. Никто не ответил. На аллее я нашел камешек и бросил его в первое попавшееся стекло. Постучал еще раз. Когда я уже собрался уходить восвояси, дверь открылась. На пороге появился паренек с закрытыми глазами и в футболке «Public Enemy». Он напоминал барсука, которого разбудили в разгар зимней спячки.
– Тебе чего?
– У вас живой уголок есть? – спросил я.
– Весь детский сад – один сплошной живой уголок, – философски заметил мой собеседник.
– Животных принимаете?
– Не, ремонт сейчас, лето. Всех по домам разогнали. В сентябре приходи.
– А есть кто-то, заведующая, например?
– Нет никого. Только я, – паренек опять зевнул, – сторожую.
– Слушай, а тебе, случайно, крыса не нужна?
– Какая еще крыса?
– Та, которую я в живой уголок сдать хочу. Хорошая крыса, умная, считать умеет, – зачем-то соврал я.
– А, – наморщил лоб паренек, – я думал ты ребенка сдать хочешь… А крыса нет. Крыса мне, наверное, не нада. У меня этот, кальку… Короче, калькулятор у меня есть, валяется где-то.
– Ну ладно. Извини, что разбудил.
Я развернулся и зашагал к забору, пренебрегая линиями разметки. Сбагрить крысу оказалось не простым занятием.
– Эй! – окликнул меня паренек, – Покурить хочешь?
– А что, есть? – обернулся я.
Папиросу мы курили в павильоне. На стене павильона, нарисованного Ивасика-Телесика нарисованные гуси-лебеди уносили из суровой сказки в счастливую реальность. На земляном полу валялось пять остывших свистков и использованный бульбулятор. Пахло мочой.
– Хорошее лето, жаркое. Хорошо растет, – сказал сторож, окончательно пробудившийся от спячки.
Сначала я не мог ему ничего ответить, потому что легкие были заняты дымом, а потом сказал:
– Да.
Говорить не хотелось, хотелось только кашлять. Из павильона были видны облака и деревья. И облака были деревьями, а деревья были облаками. Земляной пол под ногами начинал пружинить, как батут.
– Ладно. Пойду – пора крысу кормить, – сказал я.
– Ты если что, заходи – у меня еще есть, – сказал партиек.
Мы пожали друг другу руки. Потом я вышел из павильона и пошел по аллее. У будки с надписью «ГАИ» остановился, развернулся и пошел к другому выходу. В будке мог кто-то прятаться. ГАИ доверять нельзя…
3.
Все закончилось быстро…
Как-то раз, вернувшись домой, я по обыкновению достал из холодильника еду и понес ее к дивану кормить своего сраного питомца. На диване я к своему удивлению обнаружил бурые пятна крови. Учуяв пищу, крыса вылезла, настороженно оглядываясь по сторонам. Вид у нее был крайне нездоровый. Ела она довольно охотно, но без былого аппетита.
На следующий день я нашел новые пятна крови на диване, а еще в кухне и возле ванной. В лужице крысиной мочи в углу комнаты плавали куски облезлой шерсти. Я решил в выходные показать животное ветеринару.
В воскресенье, прежде чем ехать к доктору, я принес крысе сваренные макароны и позвал ее. Она не вышла. Через час я достал отвертку и открутил диванные шурупы. В ящике для белья я увидел мертвую тушу крысы. Она лежала в нагромождении мусора среди объедков, клочков газет, мебельных щепок и скоплений собственных экскрементов. Я несколько раз ткнул ее в бок пальцем. Реакции не последовало. Тогда я сходил на кухню, взял целлофановый мешок, надел его на руку и поднял труп. Под ним обнаружилась лужица рвоты. Лужу я разворошил карандашом. По-моему, там были кусочки обоев, съеденные, но так до конца и не переваренные крысой. Они были смешаны с кровью и желудочным соком. Из меня плохой патологоанатом, поэтому я не стал проводить дальнейших изысканий, а просто завернул тело в пакет для мусора и вынес его во двор, где и предал земле у корней одного из кленов. Вернувшись домой, я тщательно, со стиральным порошком, вымыл ящик для белья в диване…
4.
Вечером того же дня ко мне в дверь постучали. Я сразу понял, что там ребенок – посетитель не доставал до звонка. Я открыл дверь и увидел маленькую, довольно бедно одетую девочку лет шести. Она стояла на пороге, и вид у нее был испуганный.
– Я пришла проведать Дашу, – сказала она.
На ней была короткая мятая юбка из потертого вельвета и застиранная мальчиковая майка.
– Наверное, ты ошиблась. Здесь не живет Даша. И никогда не жила.
– Даша – это крыса.
– Крыса?
– Дядя, это ты написал объявление?
– Я? Да, я писал.
– Я пришла посмотреть на Дашу.
– А, на Дашу… Знаешь, Даша спит, ее не нужно беспокоить, – мне почему-то не хотелось говорить девочке, что ее Даша сдохла в кровавой блевотине.
– Ну, можно, я только посмотрю на нее. Дядя, ну пожалуйста.
– Не могу. Даша в домике. Ей хороню.
– Честно?
– Честно, – думаю, я не врал.
– Жалко.
– Если жалко, то почему ты сразу не пришла? Объявления висят уже две недели.
– Я читать не умею. Мне только потом старший брат сказал.
– Все равно, ты ведь сразу не захотела ее забрать.
– Забрать?
– Да, забрать. Мне кажется, ты и сейчас ее не хочешь забрать.
– Я очень, очень хочу ее забрать, но я не могу.
– Не можешь? Почему?
– Мне не разрешает папа. Он вернулся.
– С работы?
– Нет, с тюрьмы.
– Он не любит крыс?
– Да, он очень не любит крыс. Он сказал, если я не унесу Дину, он повесит ее у меня над кроватью.
– И ты унесла?
– Да. Я думала, рядом с вашим домом деревья высокие, много травы, Даше будет хорошо, она найдет еду.
– Но почему ты сразу, сразу не пришла ее проведать? – Пристал я к девочке.
– Я не могла…
– Почему?
– Этот дом…
– Наш дом? Мой дом?
– Да, твой.
– Что он?
– Он…
– Только не реви. Терпеть не могу, когда маленькие девочки плачут.
– Он…
– Что он!?
– Он… А, Даша… С Дашей хорошо все?
– Гораздо лучше, чем со мной. Дальше…
– Ну…
– Не реви. Вот тебе деньги, купишь себе мороженое, держи… Не реви, я сказал…
– Дядя, я не могу здесь больше. Здесь нельзя больше… Меня мама наругает.
– Почему?
– Я не могу, – девочка развернулась и медленно пошла к ступенькам.
– Но ты ведь еще придешь проведать Дашу?
– Не знаю. Постараюсь, – тут она побежала вниз, и мне ничего не оставалось, как закрыть дверь.
Через минуту опять раздался стук. Я отворил. Все та же девочка передала мне кулек.
– Это семечки. Это Даше – она любит. Передай ей, когда она проснется, – сказала девочка и опять побежала к ступенькам.
В кульке действительно оказались семечки. Сырые подсолнечные семечки. Я их пытался поджарить, но они сгорели. Мне пришлось скормить их птицам.
И когда я вышвыривал с балкона в воздух обугленные семена, я знал, был уверен, что девочку больше никогда не встречу. Свою крысу проведать она больше не придет. В детстве хорошо – очень быстро забываешь тех, кого любишь.
Мы не в ответе за тех, кого приручаем. А кто думает иначе, пусть себе гибнет в самолетах. Мне все равно.
V. Угол
Вечером под углом Брюстера я вижу отражение своего лица в жирной воде, когда отмываю сковороду от остатков жареного мяса. Очертания моей шеи. головы, волос плавают среди розовых лоснящихся пятен моющего средства и сгустков горелого белка. Я вижу себя очень плохо, будто сам себе приснился. Я кажусь себе чужим: лицо, глядящее со дна сковороды, не выражает эмоций и скрывает мысли во впадинах глазниц. На меня смотрит безликий житель мегаполиса – без имени и без судьбы. Именно про него писал Шпенглер…
…Что общего я имею со своим отражением?…
U. Эвакуация
…По радио объявили атомную войну, а в пригороде появилась неторопливая стена ударной волны. Я выглянул в окно. И впрямь: волна застилала половину неба и имела цвет внутренней стороны человеческой кожи: она была такая же зеленая и безобразная. Волна передвигалась очень медленно, как заводная игрушечная черепаха. Вокруг ее гребня воздушная влага конденсировалась и превращалась в похожие на стекловату тучи радиации.
Дикторы радио до полудня спорили, когда она нас раздавит. Одни говорили, что завтра, другие, что через семь лет.
Атомная война казалась мне нелепым розыгрышем, глупым сном. Ведь уже много-много лет люди не боятся атомной войны. А тут тревога, эвакуация.
Бабушка мне рассказывала, что в первый день последней войны всех прятали в школьном бомбоубежище. Поэтому я решил, что сейчас оденусь и отправлюсь в школу. Я не помнил, осень сегодня или весна. Зато я знал, что после взрыва всегда наступает ядерная зима, а значит одеться необходимо тепло. В комоде я не без труда отыскал свое пальто. С прошлого года на нем выросло три новых рукава и четыре кармана. Перед выходом я захватил лыжи.
Лестничная площадка изменилась со вчерашнего вечера еще больше, чем пальто. Ступеньки вели теперь не только вверх и вниз, но и в сторону, и куда-то наискосок. Двери на площадке открывались и закрывались. Туда-сюда сновали соседи. Они несли то стул, то кактус в горшке, то кошку с бантиком на шее. Будто кто-то куда-то переезжал, но непонятно кто и непонятно куда.
– Это эвакуация? – спросил я у всех сразу и ни у кого в отдельности, но мне не ответили.
– Эй! Это эвакуация? – повторил я громче, но ответа опять не было…
Раздосадованный, я зашагал по лестнице, по той, что шла не вниз и вверх, а в сторону. Поскольку лестница располагалась горизонтально, и ступеньки торчали углами в потолок, идти по ней было очень неудобно. Наконец я добрался до пролета. Здесь, рядом с мусоропроводом, стояла девочка, которая искала Дашу, и карлик в гусарском ментике. Они оба были одного роста и оба курили.
– Это эвакуация? – в очередной раз спросил я.
Двое курильщиков только рассмеялись. Происходящее вокруг меня начинало раздражать, и я решил сменить тему:
– Хорошо, а сигареты у вас есть?…
VI. Дом
И все же…
Ночью мне опять не спалось. Вечерний визит меня смутно беспокоил. Перепуганная девочка, приходившая проведать крысу, поселилась в моих вяло-тревожных думах. В который раз я стал размышлять над тем, как вообще я здесь очутился…
…Сюда, на окраину, я попал впервые лет пятнадцать тому назад, когда родители моего одноклассника Ф. получили в офицерском Доме квартиру.
Отец Ф. работал заведующим лабораторией научно-исследовательского института. Еще в первом классе все узнали от Ф., что его отец – очень важный ученый, что он проектирует бомбоубежища, в которых люди смогут прятаться, если капиталисты сбросят атомную бомбу. На уроках рисования нам тогда часто доводилось рисовать на антивоенные темы. Ф. всегда очень натуралистично выводил в альбоме испепеляющие грибы ядерного огня и перечеркивал их красными линиями. Его работы часто участвовали в конкурсах детского рисунка. А один из них даже послали на международную выставку в ГДР. Это достижение удостоверял диплом, на нем изображался глобус в пионерском галстуке…
…После переезда Ф. не стал менять место учебы – в нашей школе, в Старом Городе, его мать учила ребят матемaтике, да и работа отца Ф. располагалась неподалеку. Каждое утро всей семьей они ездили на собственной «Волге» в Старый Город. Ф. в те времена был единственным учеником в классе, который в школу ездил, а не ходил туда пешком Когда отец забирал Ф. из группы продленного дня, мы, дети, часто просили нас покатать и почти никогда не получали отказа. По периметру мы объезжали школу, украшенную статуями горнистов и барабанщиков. Когда останавливались у теплицы рядом со спортплощадкой, отец Ф. садил сына на колени и давал порулить. Ф. выворачивал руль, нажимал на тисненый оленем клаксон, поднимая в атмосферу стаи воробьев. Птицы горстями отражались в стеклах и зеркалах. Свет блестел в покатых изгибах автомобиля. Мы пели. Пели так громко, что не могли расслышать слов…
…В дни рожденья Ф., в середине сентября, мы классом приезжали к нему в гости, на окраину. Эти праздники навсегда запомнились мне белыми накрахмаленными рубашками, необычайно вкусными тортами с голубой глазурью, нескончаемым бегом под музыку вокруг стульев, опасными играми в окрестностях дома – микрорайон тогда еще не успели возвести, и на месте сегодняшних многоэтажек зияли котлованы фундаментов, торчали сваи железобетона, высились, похожие на богомолов, краны. На стройке, несмотря на протесты родителей Ф., мы играли в прятки и догонялки, перепрыгивали арматуру, воровали синтетический каучук. Каучуковой колбасой я любил тогда обматывать шею, изображая, что меня душит анаконда. Змеи мне нравились всегда.
В последний раз мы праздновали день рождения Ф. в седьмом классе. К тому времени многоэтажки уже успели выстроить наполовину – это придало нашим забавам значительно больший размах. В лабиринтах типовых проектов мы разыграли целое сражение, играя в войну. В тот день сквозь бойницы окон солнце пекло по-летнему жарко. Смех эхом отражался в бетоне, как зашифрованный код. Пахло оконной замазкой и рубероидом. Нас обступали драконы-экскаваторы, окружали злобные тролли-прорабы. Меня трижды убивали, порвали брюки, но я все равно победил. Это был последний дегский день рождения, последний день рождения со съеденным тортом…
…В том же году мать Ф. опасно заболела – врачи обнаружили у нее патологию крови, с работы она уволилась. Собирать гостей она больше не могла Ла и игры наши переменились – теперь нас одолевал зуд полового созревания. Неожиданно в мире обнаружились вещи, способные заинтересовать куда больше, чем синтетический каучук или оконная замазка…
...В следующий раз в гости к Ф. я попал только в одиннадцатом классе. Мать Ф. взялась готовить меня к вступительным экзаменам в университет. С тех пор, когда я видел ее в последний раз, она очень постарела. Отец Ф. осунулся, замкнулся в себе – его лабораторию закрыли за ненадобностью, зарплату начислять перестали. Из института ему пришлось уйти. Он старался подрабатывать: подался в таксисты, парковался на своей «Волге» у железнодорожной станции. Потом продал машину и пытался разводить на чердаке хорьков, но те не желали размножаться, а только дохли один за другим от непонятной напасти. После провальной затеи с хорьками, отца Ф. окончательно покинуло стремление к успеху. Его сумрачной, полуребяческой страстью с гало коллекционирование моделей самолетов. Часто на их покупку он тратил последние деньги. Жена ругала его.
На какие средства они существовали – не знаю. Кое-что присылала из-за границы сестра Ф. У Ф. была старшая сестра, которую, впрочем, я воочию так никогда и не увидел (она училась в другой школе, во время дней рождений всегда уходила к подругам, а в Америку уехала, выйдя замуж за иностранца где-то за год до того, как я стал готовиться в университет). Присылаемые ею толстые письма – почти бандероли, сплошь обклеенные марками, напоминали набитые пухом лоскутные одеяла. Из их внутренностей обильно высыпались цветные, диковинные в ту пору, кодаковские снимки. На них сестра Ф. обычно стояла в обнимку с мужем на фоне соснового леса или на веранде двухэтажного коттеджа. Также прилагались фотографии двух собак-сенбернаров и четырехприводного джипа «Черроки». Судя по снимкам, муж, гораздо старше ее, был индейцем. Его добродушное монголоидное лицо всегда озаряла не свойственная его расе улыбка. На голове у него была неизменно нахлобучена кепка с надписью «Tпmberwoolfs». Они жили в штате Миннесота, и детей у них не было.
Мои занятия математикой происходили трудно, обделенный от природы склонностью к точным наукам, я расстраивал и без того расшатанную нервную систему матери Ф. Иногда, если я допускал глупую оплошность, она срывалась и повышала голос. В такие моменты из своей комнаты появлялся Ф., успокаивал мать и пытался самостоятельно объяснить мне мои ошибки.
После занятий мы с Ф. частенько вместе выходили на улицу. К тому времени район сдали в эксплуатацию, дома заселялись. Не проходило и дня, чтобы к какому-нибудь из подъездов не подкатывал грузовик, забитый утварью и скарбом. Появившиеся вдруг соседи не вызывали у Ф. любопытства. Знакомств он не заводил, относился к новоселам лишь как к досадному стечению обстоятельств – царивший вокруг хаос метаморфоз не затрагивал его души. Ф. собирался уезжать из города и поступать на программиста. В его голове обитали нолики и единички.
В ближайшем магазине я, успевший уже приобщиться к алкоголю и табаку, покупал себе пиво и сигареты. Ф. брал эскимо – увлеченный, техникой он держался в стороне от соблазнов юности. Сделав покупки, мы вместе шли к пруду, окаймленному метелками ивовых саженцев, сидели там долго, болтая о всяких пустяках. Когда смеркалось, и я начинал опасаться опоздать на последний автобус, мы прощались.
Как-то раз, пожав мне руку, Ф. указал на горящие огни многоэтажек, и многозначительно сказал:
– Знаешь – эти дома, как не дома. Они похожи на перфокарту.
– Ну и что? – спросил я.
– Мой дом совсем другой – его невозможно вычислить…
– У него другая программа? – засмеялся я. Ф. не ответил.
В университет я поступил, сдав математику на «пять» – мять Ф. оказалась замечательным педагогом. После посвящения в студенты, я пришел к ней с цветами и коробкой шоколадных конфет «Вечерний Киев».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30