Как оказалось, на вкус конина ничуть не отличалась от обыкновенного абрикоса.
– Надо отсюда убираться, – предложил я, вытирая губы от оранжевой сукровицы, – Не нравится мне здесь.
– Скоро прилетят вертолеты и сбросят песок, – сказал Ф.
А я посмотрел в сторону горизонта, туда, где нависал зеленый гребень радиации. Из-за снегопада различить его было тяжело. Зато было хорошо заметно, как неподалеку от нас, в тени абрикос, по сугробам, медсестра тянула на своих плечах раненого красноармейца.
– Не нравится мне здесь, – повторил я. – Вы как хотите, а я буду выбираться.
Леня и Степан молчали. А Ф. вдруг под действием мутации превратился в директрису, и закричал:
– Растрепин, ты анархист!
Я поднял лыжи и поправил ворот пальто:
– Если я анархист, то тогда где моя тачанка? – спросил я.
XIV. Кошка
В этой квартире тоже стоит пианино, громадное, черное. По цене и размеру оно сопоставимо с подержанным малолитражным автомобилем А еще в квартире живет семь кошек и не живет ни одного кота. Имена кошек: Дездемона Ариэль, Офелия, Бианка, Джульетта, Миранда, Розалинда Я ничего не имею против кошек, они мне даже симпатичны, но, по-моему, в данном случае – семикратный перебор в их допустимой популяции.
Все о кошках я узнаю во время чаепития. Чай теплый и очень сладкий, в нем плавает ревень, мята, мелисса, лимонник, жасмин и еще какая-то трава Чай скорее похож на суп. Мне удивительно: я в Доме уже почти два месяца, но не знал, что в квартире, через несколько стен, кошачий зоопарк. Я никогда не слышал ни мяуканья, ни ора, не чувствовал запахов.
– Мои девочки очень воспитанные, – говорит соседка Варвара Архиповна. Волосы ее уже не синие, как у Мальвины, а перекрашенные в рыжий, как у Пеппи-Длинный-Чулок, цвет.
Я сижу у нее в гостях, в квартире номер четыре. Мой визит выдался незапланированным. Утром Варвара Архиповна позвонила мне в дверь, и смущенно, перманентно извиняясь за беспокойство, попросила ей помочь. Ей нужно было снять пенсию из банкомата по кредитной карточке. За истекший месяц, сказала она, в районе ограбили трех пенсионерок – каждый раз забирали снятые деньги. Наш район пользовался дурной репутацией, и почти в каждой многоэтажке варили ширку.
Этим же утром информация об ограблениях была в новостном блоке местной радиостанции. Еще по радио рассказали другие новости со всего света: израильский раввин изобрел молитву для кающихся посетителей порносайтов; лапландский Санта-Клаус на грани банкротства, и все эльфы на летний период отправлены в отпуск за свой счет; американские ученые обеспокоены: трупы людей, умерших двадцать лет назад и позже, плохо подвержены разложению – предполагаемые причины: пищевые добавки и современная фармацевтика. Напоследок сообщили историю о собаке, которая на днях в нашем городе спасла многодетную семью: ночью стряслась утечка газа, а собака залаяла, разбудила людей, и все остались жить. Новости всегда должны заканчиваться чем-то хорошим.
Снять деньги не составило труда, разве лишь сам путь выдался утомительным: Варвара Архиповна держала меня под руку, и из-за этого мы очень медленно шли по жаре, и кнопки банкомата были скользкими от пота. Свой супочай я заслужил сполна…
На дне чашки осталась трясина мякоти, и мы говорим о литературе. Варвара Архиповна работает библиотекарем. Очень скоро, думаю я, специальность библиотекаря превратится в анахронизм, как профессия конюха или кучера. Книги, как и лошади, станут привилегией богатых снобов, всем остальным достанется Интернет. Варвару Архиповну мало интересуют книги, написанные после XIX века. Меня не слишком привлекают книги, написанные до XIX века. К счастью, XIX век нам дарит в избытке точки соприкосновения.
– Почему вы покупаете продукты нашему соседу, Вилену Архимедовичу? – спрашиваю я, когда мне надоедает обсуждать Флобера.
– Он бедный и одинокий. Кто-то должен ему помогать.
– Но почему вы?
Варвара Архиповна пожимает плечами, мой вопрос ей кажется бестактным.
– Хороший у нас Дом, – говорю я, чтоб сменить тему, – даже тараканов нет. Обычно в старых домах много тараканов, а тут нет ни одного. И построен дом хорошо. Раньше строили лучше.
– Этот дом построили немцы.
– Немцы? – переспрашиваю я.
– Пленные немцы, сразу после войны. Несчастные пленные фрицы.
– Как для себя строили.
– Немцы, миленький, по-другому не умеют.
Розалинда идет по закрытой крышке пианино. Бианка трется о ножку стола и просит еду. Дездемона спит на кушетке. Миранда лижет свои гениталии. Джульетта глядит в окно. Ариэль пытается убить севшую на штору муху.
– Я воспользуюсь вашим туалетом, – говорю я.
Моя мама часто любит повторять: запомни сынок – ты не интеллигент, ты мальчик из интеллигентной семьи, и в этом разница. Разница действительно ощутимая, и я никогда не спорю.
Я включаю свет в туалете и вижу седьмую кошку. Это Офелия. Она сидит на краю унитаза, мочится. Потом грациозно дотягивается лапой до кнопки слива и нажимает ее. У Варвары Архиповны очень воспитанные девочки. Чтобы научить меня таким трюкам, моим родителям потребовалось потратить по меньшей мере пять лет. Может быть, это потому, что я мальчик.
XV. Каска
1.
Аня стала часто у меня бывать, произошло это незаметно, так же незаметно, как наступает никотиновая зависимость, и я, к стыду своему, начинаю нервничать, если ее долго нет, и пальцы мои тянутся к зажигалке. Обычно она приходит после обеда и садится на полу за мой компьютер, и на ней короткие шорты, а в волосах ее путается радужная дуга темных очков. На корпусе монитора дремлют солнечные зайчики, и когда ветер за окном раскачивает ветви кленов, зайчики знакомятся, совокупляются и размножаются, и от этого компьютер пахнет пластмассой, а я щурю глаза и иду на кухню варить кофе.
Потом с чашкой в руке я смотрю Ане через плечо, туда, где на белом окне экрана появляются черные символы. Символы вспыхивают стремительно, как следы на снегу перепуганного охотничьим выстрелом оленя: так я узнаю, что Аня очень быстро умеет набирать текст – гораздо быстрее меня. Она рассказывает, что в Киеве одно время работала в пейджинговой компании, и там всему этому научилась, а потом пейджеры стали никому не нужны, и компания обанкротилась.
Аня набирает дипломную, пока еще только общие сведения о природе радиоактивности: умершая от лучевой болезни Мария Кюри, открытие Беккерлея, смоляная обманка, ЧАЭС. Иногда я вслух озвучиваю сведения, полученные мной в институте от Лени: хорошо выглядеть умным за чужой счет. Но я молчу о сумасшедшем археологе Хмаре: скверно казаться психом не по своей вине. И вот я уже откупориваю очередную пивную бутылку и включаю музыку, на этот раз «Audioslave».
– Растрепин, все-таки я тебе поражаюсь, – говорит Аня. – Пить столько пива и совершенно не поправляться.
– Пиво – это лекарство, – отвечаю я.
– Лекарство от чего?
Аня отрывается от монитора, смотрит на меня, приподнимая бровь, и бровь ее, выгоревшая на жаре немного светлее смуглости кожи.
– От лучевой болезни, конечно. А вдруг тут и на самом деле уран? – говорю я.
– Не проще ли тогда просто переехать?
– Нет. Мне здесь хорошо. Я тут отдыхаю, как в Ялте, и чувствую себя замечательно, словно крыса, забравшаяся в диван.
– Странное сравнение – крыса, – Аня морщится.
– Люди вообще – космические крысы (или тараканы), мы ко всему адаптируемся и к радиации тоже, нас нельзя вывести. Пройдет триста лет, и мы заведемся на других планетах. И ничего с нами не сделается. И планеты, где мы живем, превратятся в пластик, но нам будет все равно, потому, что мы тоже давно уже будем пластиковые.
Аня скептически качает головой, а потом берет у меня из рук кофейную чашку. А мне иногда и вправду кажется, что я уже стал пластиковым наполовину, и сердце, и мозг у меня пластиковые, но только не печень. Я пластиковый и с моего молчаливого согласия совершаются на пластиковой планете все пластиковые преступления: это я отравил мадам Бовари, это я кинул Каренину под поезд, и Катерину утопил тоже я. Мне и в самом деле плевать на лучевую болезнь и на детенышей морских котиков, которым зверобои проламывают черепа багром; меня не трогает вырубка лесов Амазонки и сокращение естественного ареала обитания степных дроф. И я вновь прикладываюсь к пивной бутылке.
– Тогда не ври, что ты пьешь для профилактики.
– Именно для профилактики, – булькаю я. – У моего приятеля Степана дядя работал пилотом вертолета. Он был самый старший в полку и пил всегда много. 27 апреля 1986 года, его выдернули еще пьяного из шалмана и приказали лететь над Чернобылем, спустя сутки скидывать песок. Все, кто был с ним в вертолете трезвые, вскорости умерли от лучевой болезни, а он нет.
– А он и сейчас жив? Можно с ним связаться?
– Нет. Два года назад он погиб. С балкона пьяный свалился.
– Ты сам себе противоречишь, Растрепин.
– Вовсе нет. И разве алкоголизм – это не умерщвление плоти в некотором смысле? Это ведь так по-христиански.
– Иногда, Растрепин, с тобой совершенно невыносимо разговаривать.
Аня разворачивается к компьютеру и с остервенением стучит по клавиатуре, будто каждая кнопка – это браконьер, богохульник или алкоголик. Я опять иду курить на балкон. Вываливаться оттуда я пока не собираюсь.
Я возвращаюсь в комнату и начинаю рассказывать, как познакомился с Варварой Архиповной: о ее кошках, о банкомате, о чае, об ограблениях. В моей соседке не ощущается ничего трагического, ни малейшего намека на скрытые недуги, и Аня делает вид, что ей неинтересно. И тогда я говорю Ане:
– Дом построили немцы, пленные фашисты. Они добывали глину и возводили Дом.
Аня молча кивает, будто к делу это не относится. Но на следующий день она приходит вновь и в руках у нее коробка от киевского торта.
– Это подарок для тебя, Растрепин. – Аня протягивает коробку.
– Спасибо, но я не очень люблю сладкое.
– Это совсем не сладкое. Загляни.
Я открываю коробку и достаю оттуда фашистскую каску. Каска неплохо сохранилась и почти не ржавая. В той части каски, которая должна прикрывать затылок – дыра. Третий глаз. Яйки, курки, млеко.
– Откуда это у тебя?
– Я нашла каску, когда училась в третьем классе, нашла в лесу. Мы с папой собирали грибы. Я хотела сдать ее в школьный музей. Но фашистскую каску не приняли. У нас, в школьном музее и так был десяток таких касок.
Я кручу-верчу каску в руках. Когда я учился в школе, мне часто приходилось оформлять стенгазету. На Девятое Мая я обычно каждый год рисовал одну и ту же картинку: луг, на ней растет трава и лежит каска, из дыры в каске прорастает полевой цветок.
Я напяливаю каску на голову и, кривляясь, соплю, как Дарт Вейдер:
– О, Люк, мой сын, тебя ждет темная сторона Силы!
Аня смеется. Я хочу ей тоже что-то подарить, но у меня нет ничего. Не дарить же ей трехколесный велосипед «Гном-4»? Тогда я ей отдаю коробки со своими любимыми диафильмами: «Мальчиша – Кибальчиша» и «Антигуманизм буржуазного искусства».
К моему удивлению, Аня очень рада подарку. Оказывается, она тоже любит диафильмы.
2.
День выдался необычайно звонким. Ветер, насвистывая, прорывался со стороны водохранилища, как сквозь фильтр. Было слышно, как на автодроме газуют учебные машины и перегреваются сцепления. В свернутых трубочках кленовых листьев дрыхли гусеницы – этих вредителей ничто не могло разбудить. Я сидел на балконе и смотрел диафильм «Веселые Картинки». Дюймовочку как раз похитил Карабас-Барабас, когда Аня, продолжающая набирать свою дипломную, окликнула меня.
– Растрепин, что это за стихи? – спросила она, когда я вернулся в комнату.
– Какие стихи?
– Вот эти:
Люди и блики,
Усталые лица,
Сердце от скуки
В ребро постучится.
Бьется – открой,
Пусть увидит с глазами
Грязь под травой,
Небеса над домами.
Вот незадача! А я думал, что стер их давно. И где она откопала этот пыльный файл?
– Это мои стихи, – признаюсь я.
– Ты пишешь стихи?
– Когда-то писал. Сейчас – нет.
– А их печатали?
– Конечно.
– Прочитай что-нибудь, пожалуйста, а, Растрепин? Из последнего, OK?
Я, от нечего делать, залезаю на табуретку и декламирую из последнего:
До чего ж ты хороша!
Масла «Горлица» душа!
– И это все? – удивляется Аня.
– Все. Это текст на этикетке подсолнечного масла. Его производило одно из подразделений фирмы, где я работал. Тиражи были такие, что и Бродский бы позавидовал.
– А сейчас ты совсем-совсем ничего не пишешь?
– Совсем-совсем ничего.
– Почему?
– Я плохой поэт, и стихи мне мои не нравятся.
Я говорю правду. Мне на самом деле не нравятся мои стихи. Мой единственный сборник назывался «Энцефалитный Буцефал». Что может быть хуже?
– Да? Знаешь, мне твои стихи тоже не нравятся. – Аня поворачивается к монитору и продолжает набирать курсовую.
Я слезаю с табуретки и расстроенный иду на балкон досматривать диафильм. Чтобы стать поэтом или писателем у меня нет никаких предпосылок: я не еврей, не левша, не гомосексуалист и даже не эпилептик. Я сознаю свою бездарность. Но когда я в ней признаюсь девушкам, то жду совершенно другого. Жду, что меня начнут хвалить и примутся доказывать мне, что я талантлив, а я буду сидеть и слушать, и мне будет приятно… На этот раз не сложилось. Обидно, черт побери.
Операционная система Windows попрощалась с Аней своей заезженной мелодией. Аня выключила компьютер и вышла ко мне на балкон. Самоделкин тем временем смастерил летающую тарелку и Веселые Картинки настигли Карабаса-Барабаса, который украл Дюймовочку. Кинднеппингу – нет.
– Не обижайся, Растрепин. У тебя, я думаю, получится написать хорошие стихи, если ты захочешь, – говорит Аня.
– Я никогда не обижаюсь. Это поэта обидеть легко, а я не поэт.
– А хочешь, мы поедем в гости к моей маме? – вдруг предлагает она.
– Если ты этим собираешься утешить поэта-неудачника, то зря. Я не хочу ни с кем знакомиться.
– Нет, Растрепин. Поэзия тут ни причем. Понимаешь, моя мама живет сейчас с дядей Сережей. Сергеем Алексеевичем. Это ее бой-френд. Он хороший, честно. Дядя Сережа – он бурильщик и они с мамой скоро уедут жить на север, в Россию, будут работать на нефтяную компанию.
– Очень романтично.
– Растрепин, ну не будь ты таким. Понимаешь, моей маме нужно знать, что она меня не одну оставляет, а с кем-то. Я уже взрослая, но она все равно беспокоится. Это тебя ни к чему не обяжет. Мне же нужно хоть кого-то показать. Ну же, Растрепин, OK?
– Нет, Аня. Не OK, – говорю я.
– Ну, пожалуйста.
– Ни за что!
3.
Мы едем в такси в гости к Аниной маме. У меня на коленях лежит пластиковая упаковка с салатом «Улыбка». У Ани – коробка киевского торта. В коробке на этот раз и вправду торт, а не каска. Все эти продукты мы купили в супермаркете со скидкой, по акции.
Аня рассказывает, что ее мама с бой-френдом дядей Сережей познакомилась полгода назад. Переехала жить к нему – у него свой дом, пусть и небольшой. У Сергея Алексеевича есть сын от первого брака, недавно женился. Сын – сволочь. Приставал к Ане на своей собственной свадьбе, а жена его – на шестом месяце. Сергей Алексеевич и мама (Тамара Николаевна, между прочим) действительно очень скоро уедут на север в Россию. Дом оставят сыну дяди Сережи, а квартиру, где живет Аня – ей. Меня вся эта информация до неприличия не интересует, но я все равно слушаю, потому что слушать больше некого. Таксист, было, пробовал поболтать со мной о политике, но, к счастью, очень скоро разочаровался во мне, потому что я не знал, кто у нас в стране премьер-министр.
– Растрепин, расскажи и ты о себе чего-нибудь, – обращается ко мне Аня, когда ее семейная сага, наконец, подходит к концу.
– Что тебе рассказать?
– Кто твои родители?
– Мама преподаватель фортепиано в музыкальной школе. Папа – менеджер в строительной организации. Ничего выдающегося.
– А ты почему не работаешь?
– Меня уволили.
– Ты работу ищешь?
– Нет.
– Почему?
– По контракту фирма, которая меня уволила, должна до ноября выплачивать пятьдесят процентов зарплаты, если я, конечно, не найду новую работу. Оттого я и бездельничаю.
– А это сколько?
– Что сколько?
– Ну сколько ты сейчас получаешь?
Женщины всегда поражают своим неуемным финансовым любопытством: моя мама, например, понятия не имеет за какую команду играет Шевченко, зато прекрасно осведомлена о размере его жалованья. Я называю Ане сумму, которую сейчас получаю, и даже почти не вру.
– Ого! – говорит она, – Это в два раза больше, чем моя мама получает в больнице.
– Что тебе еще рассказать? – спрашиваю я, чтобы перестать, наконец, обсуждать денежные вопросы.
– Растрепин, расскажи, что тебе нравится, а что нет.
Я задумываюсь. Размышляю, что мне нравится, а что нет. Я люблю дождь, пиво, запах типографской краски (когда открываешь новую книгу), жареную картошку и «Динамо» Киев. Не люблю чернослив, боулинг, гусениц, щекотку и «Шахтер» Донецк (соответственно). Список получается нелепым, поэтому я отвечаю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
– Надо отсюда убираться, – предложил я, вытирая губы от оранжевой сукровицы, – Не нравится мне здесь.
– Скоро прилетят вертолеты и сбросят песок, – сказал Ф.
А я посмотрел в сторону горизонта, туда, где нависал зеленый гребень радиации. Из-за снегопада различить его было тяжело. Зато было хорошо заметно, как неподалеку от нас, в тени абрикос, по сугробам, медсестра тянула на своих плечах раненого красноармейца.
– Не нравится мне здесь, – повторил я. – Вы как хотите, а я буду выбираться.
Леня и Степан молчали. А Ф. вдруг под действием мутации превратился в директрису, и закричал:
– Растрепин, ты анархист!
Я поднял лыжи и поправил ворот пальто:
– Если я анархист, то тогда где моя тачанка? – спросил я.
XIV. Кошка
В этой квартире тоже стоит пианино, громадное, черное. По цене и размеру оно сопоставимо с подержанным малолитражным автомобилем А еще в квартире живет семь кошек и не живет ни одного кота. Имена кошек: Дездемона Ариэль, Офелия, Бианка, Джульетта, Миранда, Розалинда Я ничего не имею против кошек, они мне даже симпатичны, но, по-моему, в данном случае – семикратный перебор в их допустимой популяции.
Все о кошках я узнаю во время чаепития. Чай теплый и очень сладкий, в нем плавает ревень, мята, мелисса, лимонник, жасмин и еще какая-то трава Чай скорее похож на суп. Мне удивительно: я в Доме уже почти два месяца, но не знал, что в квартире, через несколько стен, кошачий зоопарк. Я никогда не слышал ни мяуканья, ни ора, не чувствовал запахов.
– Мои девочки очень воспитанные, – говорит соседка Варвара Архиповна. Волосы ее уже не синие, как у Мальвины, а перекрашенные в рыжий, как у Пеппи-Длинный-Чулок, цвет.
Я сижу у нее в гостях, в квартире номер четыре. Мой визит выдался незапланированным. Утром Варвара Архиповна позвонила мне в дверь, и смущенно, перманентно извиняясь за беспокойство, попросила ей помочь. Ей нужно было снять пенсию из банкомата по кредитной карточке. За истекший месяц, сказала она, в районе ограбили трех пенсионерок – каждый раз забирали снятые деньги. Наш район пользовался дурной репутацией, и почти в каждой многоэтажке варили ширку.
Этим же утром информация об ограблениях была в новостном блоке местной радиостанции. Еще по радио рассказали другие новости со всего света: израильский раввин изобрел молитву для кающихся посетителей порносайтов; лапландский Санта-Клаус на грани банкротства, и все эльфы на летний период отправлены в отпуск за свой счет; американские ученые обеспокоены: трупы людей, умерших двадцать лет назад и позже, плохо подвержены разложению – предполагаемые причины: пищевые добавки и современная фармацевтика. Напоследок сообщили историю о собаке, которая на днях в нашем городе спасла многодетную семью: ночью стряслась утечка газа, а собака залаяла, разбудила людей, и все остались жить. Новости всегда должны заканчиваться чем-то хорошим.
Снять деньги не составило труда, разве лишь сам путь выдался утомительным: Варвара Архиповна держала меня под руку, и из-за этого мы очень медленно шли по жаре, и кнопки банкомата были скользкими от пота. Свой супочай я заслужил сполна…
На дне чашки осталась трясина мякоти, и мы говорим о литературе. Варвара Архиповна работает библиотекарем. Очень скоро, думаю я, специальность библиотекаря превратится в анахронизм, как профессия конюха или кучера. Книги, как и лошади, станут привилегией богатых снобов, всем остальным достанется Интернет. Варвару Архиповну мало интересуют книги, написанные после XIX века. Меня не слишком привлекают книги, написанные до XIX века. К счастью, XIX век нам дарит в избытке точки соприкосновения.
– Почему вы покупаете продукты нашему соседу, Вилену Архимедовичу? – спрашиваю я, когда мне надоедает обсуждать Флобера.
– Он бедный и одинокий. Кто-то должен ему помогать.
– Но почему вы?
Варвара Архиповна пожимает плечами, мой вопрос ей кажется бестактным.
– Хороший у нас Дом, – говорю я, чтоб сменить тему, – даже тараканов нет. Обычно в старых домах много тараканов, а тут нет ни одного. И построен дом хорошо. Раньше строили лучше.
– Этот дом построили немцы.
– Немцы? – переспрашиваю я.
– Пленные немцы, сразу после войны. Несчастные пленные фрицы.
– Как для себя строили.
– Немцы, миленький, по-другому не умеют.
Розалинда идет по закрытой крышке пианино. Бианка трется о ножку стола и просит еду. Дездемона спит на кушетке. Миранда лижет свои гениталии. Джульетта глядит в окно. Ариэль пытается убить севшую на штору муху.
– Я воспользуюсь вашим туалетом, – говорю я.
Моя мама часто любит повторять: запомни сынок – ты не интеллигент, ты мальчик из интеллигентной семьи, и в этом разница. Разница действительно ощутимая, и я никогда не спорю.
Я включаю свет в туалете и вижу седьмую кошку. Это Офелия. Она сидит на краю унитаза, мочится. Потом грациозно дотягивается лапой до кнопки слива и нажимает ее. У Варвары Архиповны очень воспитанные девочки. Чтобы научить меня таким трюкам, моим родителям потребовалось потратить по меньшей мере пять лет. Может быть, это потому, что я мальчик.
XV. Каска
1.
Аня стала часто у меня бывать, произошло это незаметно, так же незаметно, как наступает никотиновая зависимость, и я, к стыду своему, начинаю нервничать, если ее долго нет, и пальцы мои тянутся к зажигалке. Обычно она приходит после обеда и садится на полу за мой компьютер, и на ней короткие шорты, а в волосах ее путается радужная дуга темных очков. На корпусе монитора дремлют солнечные зайчики, и когда ветер за окном раскачивает ветви кленов, зайчики знакомятся, совокупляются и размножаются, и от этого компьютер пахнет пластмассой, а я щурю глаза и иду на кухню варить кофе.
Потом с чашкой в руке я смотрю Ане через плечо, туда, где на белом окне экрана появляются черные символы. Символы вспыхивают стремительно, как следы на снегу перепуганного охотничьим выстрелом оленя: так я узнаю, что Аня очень быстро умеет набирать текст – гораздо быстрее меня. Она рассказывает, что в Киеве одно время работала в пейджинговой компании, и там всему этому научилась, а потом пейджеры стали никому не нужны, и компания обанкротилась.
Аня набирает дипломную, пока еще только общие сведения о природе радиоактивности: умершая от лучевой болезни Мария Кюри, открытие Беккерлея, смоляная обманка, ЧАЭС. Иногда я вслух озвучиваю сведения, полученные мной в институте от Лени: хорошо выглядеть умным за чужой счет. Но я молчу о сумасшедшем археологе Хмаре: скверно казаться психом не по своей вине. И вот я уже откупориваю очередную пивную бутылку и включаю музыку, на этот раз «Audioslave».
– Растрепин, все-таки я тебе поражаюсь, – говорит Аня. – Пить столько пива и совершенно не поправляться.
– Пиво – это лекарство, – отвечаю я.
– Лекарство от чего?
Аня отрывается от монитора, смотрит на меня, приподнимая бровь, и бровь ее, выгоревшая на жаре немного светлее смуглости кожи.
– От лучевой болезни, конечно. А вдруг тут и на самом деле уран? – говорю я.
– Не проще ли тогда просто переехать?
– Нет. Мне здесь хорошо. Я тут отдыхаю, как в Ялте, и чувствую себя замечательно, словно крыса, забравшаяся в диван.
– Странное сравнение – крыса, – Аня морщится.
– Люди вообще – космические крысы (или тараканы), мы ко всему адаптируемся и к радиации тоже, нас нельзя вывести. Пройдет триста лет, и мы заведемся на других планетах. И ничего с нами не сделается. И планеты, где мы живем, превратятся в пластик, но нам будет все равно, потому, что мы тоже давно уже будем пластиковые.
Аня скептически качает головой, а потом берет у меня из рук кофейную чашку. А мне иногда и вправду кажется, что я уже стал пластиковым наполовину, и сердце, и мозг у меня пластиковые, но только не печень. Я пластиковый и с моего молчаливого согласия совершаются на пластиковой планете все пластиковые преступления: это я отравил мадам Бовари, это я кинул Каренину под поезд, и Катерину утопил тоже я. Мне и в самом деле плевать на лучевую болезнь и на детенышей морских котиков, которым зверобои проламывают черепа багром; меня не трогает вырубка лесов Амазонки и сокращение естественного ареала обитания степных дроф. И я вновь прикладываюсь к пивной бутылке.
– Тогда не ври, что ты пьешь для профилактики.
– Именно для профилактики, – булькаю я. – У моего приятеля Степана дядя работал пилотом вертолета. Он был самый старший в полку и пил всегда много. 27 апреля 1986 года, его выдернули еще пьяного из шалмана и приказали лететь над Чернобылем, спустя сутки скидывать песок. Все, кто был с ним в вертолете трезвые, вскорости умерли от лучевой болезни, а он нет.
– А он и сейчас жив? Можно с ним связаться?
– Нет. Два года назад он погиб. С балкона пьяный свалился.
– Ты сам себе противоречишь, Растрепин.
– Вовсе нет. И разве алкоголизм – это не умерщвление плоти в некотором смысле? Это ведь так по-христиански.
– Иногда, Растрепин, с тобой совершенно невыносимо разговаривать.
Аня разворачивается к компьютеру и с остервенением стучит по клавиатуре, будто каждая кнопка – это браконьер, богохульник или алкоголик. Я опять иду курить на балкон. Вываливаться оттуда я пока не собираюсь.
Я возвращаюсь в комнату и начинаю рассказывать, как познакомился с Варварой Архиповной: о ее кошках, о банкомате, о чае, об ограблениях. В моей соседке не ощущается ничего трагического, ни малейшего намека на скрытые недуги, и Аня делает вид, что ей неинтересно. И тогда я говорю Ане:
– Дом построили немцы, пленные фашисты. Они добывали глину и возводили Дом.
Аня молча кивает, будто к делу это не относится. Но на следующий день она приходит вновь и в руках у нее коробка от киевского торта.
– Это подарок для тебя, Растрепин. – Аня протягивает коробку.
– Спасибо, но я не очень люблю сладкое.
– Это совсем не сладкое. Загляни.
Я открываю коробку и достаю оттуда фашистскую каску. Каска неплохо сохранилась и почти не ржавая. В той части каски, которая должна прикрывать затылок – дыра. Третий глаз. Яйки, курки, млеко.
– Откуда это у тебя?
– Я нашла каску, когда училась в третьем классе, нашла в лесу. Мы с папой собирали грибы. Я хотела сдать ее в школьный музей. Но фашистскую каску не приняли. У нас, в школьном музее и так был десяток таких касок.
Я кручу-верчу каску в руках. Когда я учился в школе, мне часто приходилось оформлять стенгазету. На Девятое Мая я обычно каждый год рисовал одну и ту же картинку: луг, на ней растет трава и лежит каска, из дыры в каске прорастает полевой цветок.
Я напяливаю каску на голову и, кривляясь, соплю, как Дарт Вейдер:
– О, Люк, мой сын, тебя ждет темная сторона Силы!
Аня смеется. Я хочу ей тоже что-то подарить, но у меня нет ничего. Не дарить же ей трехколесный велосипед «Гном-4»? Тогда я ей отдаю коробки со своими любимыми диафильмами: «Мальчиша – Кибальчиша» и «Антигуманизм буржуазного искусства».
К моему удивлению, Аня очень рада подарку. Оказывается, она тоже любит диафильмы.
2.
День выдался необычайно звонким. Ветер, насвистывая, прорывался со стороны водохранилища, как сквозь фильтр. Было слышно, как на автодроме газуют учебные машины и перегреваются сцепления. В свернутых трубочках кленовых листьев дрыхли гусеницы – этих вредителей ничто не могло разбудить. Я сидел на балконе и смотрел диафильм «Веселые Картинки». Дюймовочку как раз похитил Карабас-Барабас, когда Аня, продолжающая набирать свою дипломную, окликнула меня.
– Растрепин, что это за стихи? – спросила она, когда я вернулся в комнату.
– Какие стихи?
– Вот эти:
Люди и блики,
Усталые лица,
Сердце от скуки
В ребро постучится.
Бьется – открой,
Пусть увидит с глазами
Грязь под травой,
Небеса над домами.
Вот незадача! А я думал, что стер их давно. И где она откопала этот пыльный файл?
– Это мои стихи, – признаюсь я.
– Ты пишешь стихи?
– Когда-то писал. Сейчас – нет.
– А их печатали?
– Конечно.
– Прочитай что-нибудь, пожалуйста, а, Растрепин? Из последнего, OK?
Я, от нечего делать, залезаю на табуретку и декламирую из последнего:
До чего ж ты хороша!
Масла «Горлица» душа!
– И это все? – удивляется Аня.
– Все. Это текст на этикетке подсолнечного масла. Его производило одно из подразделений фирмы, где я работал. Тиражи были такие, что и Бродский бы позавидовал.
– А сейчас ты совсем-совсем ничего не пишешь?
– Совсем-совсем ничего.
– Почему?
– Я плохой поэт, и стихи мне мои не нравятся.
Я говорю правду. Мне на самом деле не нравятся мои стихи. Мой единственный сборник назывался «Энцефалитный Буцефал». Что может быть хуже?
– Да? Знаешь, мне твои стихи тоже не нравятся. – Аня поворачивается к монитору и продолжает набирать курсовую.
Я слезаю с табуретки и расстроенный иду на балкон досматривать диафильм. Чтобы стать поэтом или писателем у меня нет никаких предпосылок: я не еврей, не левша, не гомосексуалист и даже не эпилептик. Я сознаю свою бездарность. Но когда я в ней признаюсь девушкам, то жду совершенно другого. Жду, что меня начнут хвалить и примутся доказывать мне, что я талантлив, а я буду сидеть и слушать, и мне будет приятно… На этот раз не сложилось. Обидно, черт побери.
Операционная система Windows попрощалась с Аней своей заезженной мелодией. Аня выключила компьютер и вышла ко мне на балкон. Самоделкин тем временем смастерил летающую тарелку и Веселые Картинки настигли Карабаса-Барабаса, который украл Дюймовочку. Кинднеппингу – нет.
– Не обижайся, Растрепин. У тебя, я думаю, получится написать хорошие стихи, если ты захочешь, – говорит Аня.
– Я никогда не обижаюсь. Это поэта обидеть легко, а я не поэт.
– А хочешь, мы поедем в гости к моей маме? – вдруг предлагает она.
– Если ты этим собираешься утешить поэта-неудачника, то зря. Я не хочу ни с кем знакомиться.
– Нет, Растрепин. Поэзия тут ни причем. Понимаешь, моя мама живет сейчас с дядей Сережей. Сергеем Алексеевичем. Это ее бой-френд. Он хороший, честно. Дядя Сережа – он бурильщик и они с мамой скоро уедут жить на север, в Россию, будут работать на нефтяную компанию.
– Очень романтично.
– Растрепин, ну не будь ты таким. Понимаешь, моей маме нужно знать, что она меня не одну оставляет, а с кем-то. Я уже взрослая, но она все равно беспокоится. Это тебя ни к чему не обяжет. Мне же нужно хоть кого-то показать. Ну же, Растрепин, OK?
– Нет, Аня. Не OK, – говорю я.
– Ну, пожалуйста.
– Ни за что!
3.
Мы едем в такси в гости к Аниной маме. У меня на коленях лежит пластиковая упаковка с салатом «Улыбка». У Ани – коробка киевского торта. В коробке на этот раз и вправду торт, а не каска. Все эти продукты мы купили в супермаркете со скидкой, по акции.
Аня рассказывает, что ее мама с бой-френдом дядей Сережей познакомилась полгода назад. Переехала жить к нему – у него свой дом, пусть и небольшой. У Сергея Алексеевича есть сын от первого брака, недавно женился. Сын – сволочь. Приставал к Ане на своей собственной свадьбе, а жена его – на шестом месяце. Сергей Алексеевич и мама (Тамара Николаевна, между прочим) действительно очень скоро уедут на север в Россию. Дом оставят сыну дяди Сережи, а квартиру, где живет Аня – ей. Меня вся эта информация до неприличия не интересует, но я все равно слушаю, потому что слушать больше некого. Таксист, было, пробовал поболтать со мной о политике, но, к счастью, очень скоро разочаровался во мне, потому что я не знал, кто у нас в стране премьер-министр.
– Растрепин, расскажи и ты о себе чего-нибудь, – обращается ко мне Аня, когда ее семейная сага, наконец, подходит к концу.
– Что тебе рассказать?
– Кто твои родители?
– Мама преподаватель фортепиано в музыкальной школе. Папа – менеджер в строительной организации. Ничего выдающегося.
– А ты почему не работаешь?
– Меня уволили.
– Ты работу ищешь?
– Нет.
– Почему?
– По контракту фирма, которая меня уволила, должна до ноября выплачивать пятьдесят процентов зарплаты, если я, конечно, не найду новую работу. Оттого я и бездельничаю.
– А это сколько?
– Что сколько?
– Ну сколько ты сейчас получаешь?
Женщины всегда поражают своим неуемным финансовым любопытством: моя мама, например, понятия не имеет за какую команду играет Шевченко, зато прекрасно осведомлена о размере его жалованья. Я называю Ане сумму, которую сейчас получаю, и даже почти не вру.
– Ого! – говорит она, – Это в два раза больше, чем моя мама получает в больнице.
– Что тебе еще рассказать? – спрашиваю я, чтобы перестать, наконец, обсуждать денежные вопросы.
– Растрепин, расскажи, что тебе нравится, а что нет.
Я задумываюсь. Размышляю, что мне нравится, а что нет. Я люблю дождь, пиво, запах типографской краски (когда открываешь новую книгу), жареную картошку и «Динамо» Киев. Не люблю чернослив, боулинг, гусениц, щекотку и «Шахтер» Донецк (соответственно). Список получается нелепым, поэтому я отвечаю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30