– Если бы ты не выкручивала столбик так далеко, то этого не случилось бы, – указала Корделия. – Лучше всего выдвигать его чуть меньше половины длины.
Сисси бросила отломившийся кончик помады на тарелку и сердито посмотрела на мать, но взяла себя в руки и вздохнула.
– Мама, у тебя есть веская причина расстраиваться. И если это улучшило бы твое настроение, то мне хотелось бы дать хорошего пинка под зад дяде Дэну.
– Ты могла бы пинать его с утра до вечера, но я сомневаюсь, что это может что-либо изменить.
Тем не менее такая мысль вызвала у Корделии легкую улыбку.
– Бьюсь об заклад, если бы ты пофлиртовала с ним, то он сменил бы гнев на милость.
Сисси бросила на нее скромный взгляд сбоку, опять глядясь в карманное зеркальце и взбивая прическу.
– Сисси?!
Корделия притворилась шокированной, но не смогла сдержать изумленного смеха, рвавшегося наружу.
– О, мама, я просто шучу. – Сисси тоже захихикала, и ее лицо, когда она бросила зеркальце обратно в сумку, из напряженного и надутого превратилось в мягко очерченное и даже милое личико. – Ты знаешь, я всегда думала, что дядя Дэн от тебя без ума. А разве вы не учились вместе в школе?
– Когда динозавры бродили по земле, – фыркнула Корделия и затем быстро добавила: – Как бы то ни было, но даже если бы он был свободен, я слишком стара для таких вещей.
– Неужели?
Сисси уставилась на нее с угасающей улыбкой. Корделия ощутила тревожное покалывание в пояснице.
Она знала, над чем смеется Сисси, и ругала себя за то, что так неосмотрительно попала в ловушку.
– Господи, что за вопрос? – задыхаясь, слегка рассмеялась она, уклоняясь от прямого ответа.
– О, я беспокоюсь совсем не о тебе, – продолжала Сисси в том же хитровато-невинном тоне. – А только о том, что тебе не помешает осторожность, а то некоторые мужчины поймут все не так. Ты же не хочешь дать кому-нибудь повод для кривотолков, вот и все. Я хочу сказать, мама, что одно дело соблюдать вежливость с человеком, который на тебя работает, и совсем другое – приглашать его на чай.
Корделия почувствовала, как ее бросило в жар, щеки ее зарделись.
– Если я не имею права разговаривать о моих розах с собственным садовником, тогда мне хотелось бы знать, куда катится мир!
– Он не просто садовник, и ты это знаешь. Он преподавал мне английский, когда я училась на втором курсе в университете. И даже тогда мы все думали, что он чокнутый, он все время говорил и говорил о сэре Гэвейне, об Айвенго и Беовульфе так, словно они существовали на самом деле, будто он их личный друг и вечером собирается сыграть с ними в кегли. После этого он все это бросает и становится садовником, – вот тебе и на!
Корделия решительно и твердо положила руки на стол – по обе стороны от салфетки под своим прибором, скроенной из вощеного ситца и отороченной оборками, – словно пассажир корабля, нашедший точку опоры и изо всех сил старающийся не выпускать ее из рук перед надвигающимся шквалом. Едва веря, что она в состоянии говорить, однако понимая, что женщина за соседним столом смотрит в их сторону, Корделия натянуто улыбнулась.
– Каролина. – Так она обращалась к Сисси, если та ее расстраивала, или в присутствии кого-нибудь, на кого Сисси пыталась произвести впечатление. – Думаю, что я сведущий человек, и не нуждаюсь в том, чтобы мне объясняли разницу между тем, что правильно и что не правильно.
Розовые щеки Сисси ярко вспыхнули, и ее хитрый взгляд мгновенно приобрел застенчивое выражение.
– Прости меня, мама, я только хотела…
– Гейб и я – друзья, – холодно подчеркнула Корделия. – Ну, ты наконец закончила? Если ты не передумала пойти по магазинам, то я не могу уделить этому целый день.
– Я отобрала несколько платьев, – судорожно заторопилась Сисси, едва ли не перебивая себя. – Я попросила отложить их в «Фоксморе». Мне не терпится показать их тебе, и я очень надеюсь, что они понравятся Бичу.
Корделия сдернула салфетку с колен и аккуратно сложила ее, прежде чем положить рядом с чашкой и блюдцем. Сейчас, подумала она, надо сказать что-нибудь о том, как жалко терять время, беспокоюсь о том, что подумает Бич, когда и так, как Божий день, ясно, что его мысли пребывают где-то еще.
Но как раз в этот момент появилась официантка и поинтересовалась, не угодно ли им еще чего-нибудь. Корделия отрицательно покачала головой и попросила принести счет.
Корделия расписывалась на бланке, и тут Сисси выпалила:
– Как ты собираешься поступить с Грейс?
Корделия отчетливо представила себе кнопку на пульте управления телевизором, которая контролирует силу звука. Она нажимает на кнопку, убавляя звук до тех пор, пока боль и гнев, гудящие у нее в груди, не снижаются до шепота.
В то же самое время тихий голос в подсознании тоже нашептывал: "Правильно, это все правильно, она говорит правду".
Но нельзя прислушиваться к этому голосу, ибо даже если это и было правдой на самом деле, то Грейс все равно не имела права распространяться об этом, тем более сейчас, когда судьба библиотеки висела едва ли не на волоске.
– Я приведу ее в чувство, – ответила Корделия более решительно, чем думала. – Нельзя допустить, чтобы она опубликовала это… это безобразие. Многие верят печатному слову. – Она подумала о Дэне Киллиане и почувствовала новый прилив гнева. – Стоит мне только один раз объяснить ей все разумно – и, я уверена, она поймет, сколько вреда это причинит.
– Ты прямо Махатма Ганди!
– Я не нуждаюсь в твоем остроумии, Каролина-Энн.
– Твой разговор с Ее Королевским Высочеством ничего не даст! – фыркнула Сисси. – Буквально вчера вечером Бич говорил: как странно, что Уин и Грейс развелись, ведь Уин мог убедить любого в том, что долларовая бумажка – это гороховая похлебка. Ха! Если только Бич когда-нибудь попробует провернуть это со мной, я успею потратить этот доллар, прежде чем у него изо рта вылетит хотя бы слово.
Сомневаюсь, что Бич Бичэм знает, как удержать долларовую бумажку, если она даже вцепится в его задницу, подумала Корделия. Какая удача Сисси и мальчиков, что в распоряжение по управлению имуществом и деньгами я включила только их, и таким образом он не сможет запустить туда свои липкие ручонки.
– Дорогая, ты когда-нибудь задумывалась о том, что Бич может не… – начала было она, но Сисси прервала ее нетерпеливым взмахом руки.
– Послушай, мама, а Уин? Мне пришла в голову идея. Ты могла бы поговорить с Уином. Привлеки его на свою сторону, так сказать. Он же все-таки отец твоего внука, не так ли? У тебя есть все права вовлечь его в эти дела. К тому же он ведь юрист.
– Ты хочешь сказать?..
– Я ничего не говорю. Это просто предложение, и все. – Голубые глаза Сисси округлились и приняли невинное выражение, словно у ребенка. – Уин от твоего имени объяснил бы ей все. Как твой поверенный в делах.
Корделия на мгновение оцепенела, словно ее окатили ледяной водой. Судебное разбирательство против собственной дочери? Ну и мысль!
– Что касается твоего платья, – сказала она, не в состоянии сразу обсуждать такую возможность. – Если ты хочешь вовремя забрать мальчиков из школы, то надо поторопиться в магазин.
– О, не беспокойся о мальчиках, Бич заедет за ними, – бросила Сисси, легкомысленно махнув рукой так, что брелоки на браслете, охватывающем ее пухлое запястье, зазвенели.
– А разве он не работе? – спросила Корделия сдержанно.
– У него деловая встреча недалеко от школы, в том месте, где строится гостиница, что-то вроде большой сделки по прокату автомобилей, которую он помогает организовать. Из-за чего эти дни он особенно занят, должна тебе сказать… "Готова поспорить".
У Корделии опять возникло желание рассказать Сисси, чем занят Бич, но она сдержалась. Из слов Сисси ей стало ясно: та думает, что ее мать потеряла здравый смысл или вообще малость помешалась, особенно на том, что касается мужчин. К тому же Сисси с таким нетерпением ожидала этого вечера. Как она может все испортить?
– Почему нам не заехать потом в "Джон и Дэвид"? – весело обратилась она к Сисси, когда они пересекли площадку для стоянки машин. – Бьюсь об заклад, ты смогла бы подобрать там новую пару туфель на высоких каблуках к этому платью. Я плачу.
На самом деле она бы предпочла заехать в книжный магазинчик и забрать книгу по разведению роз, которую она заказала для Гейба, но, возможно, Сисси права. Может быть, подсознательно она дала ему повод предположить, что заинтересована в чем-то большем, чем дружба?
Не рассмешит ли его сознание того, что он вскружил голову женщине, старше его лет на десять и занимающей положение в обществе, которое представляется для него совсем другим миром?
Тем не менее Корделия почувствовала, как жар бросился ей в лицо, стыдясь мысли, которая проросла в ней, словно первый зеленый клиновидный лист тюльпана, пробивающий себе дорогу сквозь замерзшую землю, – мысль, что Гейб Росс как раз относится к тому типу мужчин, у которых женщина хочет вызвать серьезное чувство…
– Это как раз подходящее место для лобелий. Как ты думаешь, Гейб?
Корделия щурилась от света полуденного солнца, осматривая участок под столетним ореховым деревом-пекан, где совсем недавно выкорчевали колонию цветов желтофиоли.
Гейб Росс, стоящий на коленях на мягкой земле клумбы, отложил в сторону секатор и встал, медленно распрямляя спину и потирая затекшие руки. Вспоминая язвительные замечания Сисси, Корделия внимательно разглядывала парусиновую шляпу Гейба, покрытую пятнами от пота, и его брюки цвета хаки с налипшими на выпачканных землей коленях кусочками торфяного мха, и задавала себе вопрос: "А может быть, и в самом деле есть что-то ненормальное в человеке, который может оставить уважаемую профессию учителя и стать садовником?"
Но под шляпой с загнутыми полями карие глаза Гейба, цвета крепко заваренного чая, светились живым умом, – более того, в них отражалась не та мудрость, которая приходит из книг и преподавания Беовульфа, а нечто значительно большее. Корделия почувствовала себя виноватой.
В конце концов она любила сад – временами ей казалось, что это единственное, благодаря чему она остается в здравом уме.
– Света маловато, – сказал он, покачивая головой. – Лобелиям нужен свет, иначе они вытягиваются и цветут не так, как должны бы. – Ей нравилось, как взвешено он говорил, как загорелыми ладонями изобразил в воздухе перед собой чашу, будто пытаясь хоть как-то заставить их цвести. – И в почве тоже что-то есть – что-то, что убивает желтофиоль. Мне кажется, дело в повышенной кислотности.
– Всегда находится что-то, что уничтожает желтофиоль, – вздохнула Корделия, думая о Дэне Киллиане. Затем, увидев недоуменный взгляд Гейба на обветренном и загоревшем на солнце лице со слегка крючковатым носом, сломанным много лет назад, как он рассказывал ей, во время школьной драки, которую он пытался остановить, она быстро добавила: – Что ты посоветуешь?
– Я внес немного извести и перемешал с мульчой, но это не излечит от того, что тебя угнетает. – Глаза Гейба прищурились, и рот растянулся в широкой, обезоруживающей мальчишеской улыбке. Он вынул из заднего кармана аккуратно сложенный носовой платок. Ведь кто-то ухаживает за ним, гладит его одежду. Ее сердце просто схватывало мельчайшие подробности: она наблюдала, как он промокнул бровь, после чего ткнул носовой платок, по-прежнему сложенный, обратно в карман и взглянул на безоблачное небо. – Собирается дождь. Видишь, красный ободок вокруг солнца?
Это так похоже на него, подумала она. Задавать вопросы или делать замечания, которые проникают в существо проблемы… потом быстро переключаться полностью на другую тему, как бы удаляясь от тебя.
– Ну, слава Богу, а то из-за этой жары я так себя чувствую, словно расплавлюсь и стеку в туфли, – ответила она, обмахиваясь соломенной шляпкой, которую держала в руке. – Это самое жаркое "индейское лето", какое я помню.
Корделия огляделась, вспоминая, как все вокруг выглядело в последние годы маминой болезни – клумба с розами, объеденная наполовину японскими жесткокрылыми жуками, шток-розы вдоль гаража казались бродячими чучелами, карликовые персиковые и сливовые деревья во фруктовом саду – переросшие и заглушенные сорняками. Даже тюльпаны и крокусы с подснежниками перестали появляться из-под земли каждую весну, словно им не хватало сил. И пионы склонили головы, наверное, от стыда. Казалось, что они говорили друг другу, какой смысл хорошо выглядеть, если о них никто не заботится.
И у людей так же, подумала она. Если тебя не любят, то и ты никому не даешь своей любви. Печальнее заглушенного сорняками сада может быть только опустошенное сердце. С Джином она наслаждалась солнечным теплом любви. Теперь остались только воспоминания. Но разве этого достаточно?
Она подумала о мозолистой ладони Гейба, держащей ручку садовой лопатки. Вокруг были заметны результаты терпеливого ухода за этим старым местом, в чем была заслуга ее и Гейба – преимущественно Гейба, возвращающего к жизни отдельные уголки сада, пересаживая растения с одного места на другое. Альпийская горка на месте, где когда-то стоял сарай для инструментов со стелющимся папоротником, с полянками турецкой гвоздики и анютиных глазок, начинающих увядать с угасанием золотой осени. Беседка, увитая бегонией, вдоль теневой части гаража со свисающими с нее кашпо. И слегка приподнятая над газоном гряда "сада трав", для которой Гейб привез на тачке камней из ручья.
Мой сад, пожалуй, чувствует себя лучше, чем я сама, подумала Корделия. Она ходит и лелеет его, в то время как звук ее сердца отдается гулким эхом, словно в пустом доме.
Неужели уже слишком поздно? – удивилась она, бросив пристальный взгляд на Гейба. Сможет ли он заинтересоваться мною, как я им? Вчера она даже не осмелилась бы подумать об этом, но с тех пор, как Сисси заронила в ней эту мысль, ей казалось, она становится все более явственной.
Может быть, пригласить его поужинать? – подумала она. Что в этом такого страшного? Она знала, что он развелся примерно в то же время, когда отказался от учительской практики. Он редко говорит о своей бывшей жене. Корделия встречала ее несколько раз, когда та делала покупки в "Пигли Вигли" или примеряла туфли в "Рэмблинг Роуз". Привлекательная, стройная, темноволосая и молодая. Не больше тридцати восьми или тридцати девяти лет. Бездетная. А она подозревала, что Гейбу хотелось иметь детей, судя по тому, сколько времени он проводил с девочками Бургессов – ее ближайших соседей, – обучая их названиям всех сортов роз, показывая, как сажать луковицы и подстригать кустарники.
Но что об этом подумает он? Женщина с седыми волосами, которая принимает таблетки от давления; каждый раз, испытывая головокружение, боится, что ее может разбить удар – не безобидный, как прошлым летом, а такой, после которого она не сможет двигаться или говорить?
Доставая секатор из корзиночки, петлей закрепленной на руке, Корделия поймала на себе его взгляд. Он в этот момент закреплял поникшую ветку хидрангии с помощью кольев и бечевки, намотанной на руку до локтя, конец которой держал в белоснежных зубах. Он выпрямился и улыбнулся. Улыбка эта отозвалась в ее сердце и накрепко привязала ее к нему подобно той бечевке, которая теперь плотно охватывала колышек.
– По мне это самое лучшее время года, – сказал он. – Может быть, потому, что мы склонны больше всего ценить то, чего у нас меньше всего остается. Мне кажется, Торо сказал, что жизнь на ее исходе особенно восхитительна.
– В данный момент мне бы доставило удовольствие то, чего было бы больше, чем меньшее. – Она вздохнула, подумав о деньгах на библиотеку Джина, которые по-прежнему предстояло раздобыть. – Иногда я чувствую себя Сизифом, толкающим валун вверх на гору.
Ей казалось, что в ее жизни все складывалось именно так, начиная с того, что она родилась южнее линии Мейсона-Диксона. Когда она стала подростком, их ссоры с матерью случались потому, что она отличалась непокорностью и своеволием. Более того, ее сокровенные мысли не были выдуманы на Юге, например, взгляды на интеграцию или мнение о том, что женщины способны на нечто большее, чем воспитание детей. Маму чуть не хватил удар, когда вместо того, чтобы пойти проторенной дорогой по стопам их семьи и поступить в университет Дьюка, она объявила о своем решении пойти в университет Джорджа Вашингтона.
Годы спустя она, конечно, поняла, что в юности была слишком большой смутьянкой, чтобы разглядеть те сокровища, которые предлагала ей жизнь в Блессинге. Богатство здешней земли и щедрость ее зеленых холмов, размеренная жизнь, которая допускала случайную оплошность. Люди, временами раздражающие своими старомодными убеждениями, но правильные, словно линия отвеса, и непоколебимые, словно плотина на реке Бринкерс.
Только теперь она поняла переживания собственной матери, пытавшейся укротить дочь, каждый поступок которой казался вызовом хорошему тону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51