— Дай подышать махорочки. Эх-хе-хе, не желают люди запросто жить, все выкобениваются, все мудрят, — вздохнул кавалерист и снял сапоги. Сдвинул острые колени, обнял ладонями, переплел пальцы.
Его физиономия с вислыми щеками замерцала тускло, но мягко. Такие же тусклые глаза скользнули поверх ромашек, в сизое, неприступное небо.
Показалось Игнатию Парфеновичу: живет в этом матерщиннике простая, жадная до веселых желаний душа, но какая-то сила давит ее, останавливая на самом взлете.
— Больно ты сердит, парень, — миролюбиво заговорил Игнатий Парфенович. — Тебя жизнь крутила да мяла, вот ты и озверел.
— Ты что, поп? Исповедуешь? Не желаю!
— На жизнь зачем сердиться? И на меня огрызаться ни к чему, я постарше, могу и совет подать.
— Советчиков расплодилось… Тоже выискался профессор кислых щей, криво усмехнулся кавалерист. Опрокинулся на спину, взял цигарку, почадил, жадно глотая махорочный дым. — Ты, горбун, на шмеля похож. Жужжишь под ухом, жужжишь! А шмель, мать его душу, бесполезная скотина! На кой хрен его бог сочинил? Не ответишь, горбун, куда тебе! Кишка тонка! На, докуривай! — Кавалерист воткнул в губы Игнатия Парфеновича мокрый окурок.
Лутошкин чуть не задохнулся от вонючего дымка, но, сдерживая отвращение, стал курить.
— Будь ты хоть семь раз профессор, а жизни меня не научишь, я сам академию каторжной жизни окончил. Такие уроки преподнесу — за нож ухватишься.
— Мы же братья по классу, — заметил Игнатий Парфенович.
— Не люблю хитромудрых, горбун.
— А кого любишь? Россию ты любишь?
— Расею — да! А за что — кто ее знает. — Кавалерист поймал губами травинку, перекусил, пожевал.
— А не любишь кого? — допытывался Игнатий Парфенович.
— Таких, как ты, горбун! Въедливый ты человечишка.
Игнатий Парфенович не огорчился грубостью кавалериста. Он лежал на траве, любуясь крупными ромашками, закрывшими всю поляну. Исчезло щемящее состояние духа, ушло в глубину памяти ощущение войны. Он созерцал высокое вечернее небо.
«Верю ли я в существование бога? Дух мой — бог мой, а храм мне не нужен. Нужнее звездный купол над головой и вот эти ромашки, синяя эта травинка с кузнечиками, эта трепещущая всеми листами осина».
Над ними никли затяжелевшие кисти трав; прогретые за день солнцем, они все еще излучали тепло. Сквозь стебли мерцало закатное небо.
— Меня смертным боем били, теперь я на людях отыгрываюсь, — снова, но уже приглушенно, сказал кавалерист. — Я ведь не христосик, чтобы обе шшеки подставлять. Нет, горбун, я любую стерву за свою шшеку загрызу. И тебя, горбун, тоже, только захрустишь, как цыпленок. — Кавалерист обнажил в усмешке редкие зубы.
Религиозное настроение Игнатия Парфеновича улетучилось.
Турчин поднял эскадрон. Кавалеристы снова ехали тихо, осторожно. Лес кончился перед ржаным полем, оранжевое от заходящего солнца, оно обрезалось узкой рекой; на противоположном берегу бугрились заводские корпуса.
Игнатий Парфенович не отставал от кавалериста, идолом впаянного в седло. Поспевающая рожь обхлестывала стремена, дорога пылила. Подпрыгивающая спина кавалериста казалась Лутошкину надежной, как броневая плита; стало почему-то нужным быть рядом именно с этим диковинным человеком.
На грани окоема вырисовывался город. Позолоченные глыбы куполов, заводские трубы, словно стволы чудовищных орудий, темные просеки улочек омрачали Игнатия Парфеновича. Начнется бой, вспыхнут неизбежные пожары, снаряды разворотят стены домов, и обрушатся колонны банков и торжественные церковные купола. Игнатий Парфенович ловил последние пятна солнца, слушал колокольный звон, далекие, еле слышные гулы города.
В сгустившихся сумерках вздыбилось дымное пламя. Эскадрон приближался к станции: уже были видны горящие вокзал, электростанция, паровая мельница, мучные склады.
На привокзальных улицах заметили колчаковцев. По эскадрону началась стрельба, пришлось отступать, было бы безумием ввязываться в драку с неизвестными, заведомо превосходящими силами противника. Колчаковцы погнались за убегающими.
Игнатий Парфенович вновь скакал по странно изменившемуся полю. Всадники находились в центре светлого необозримого круга. Безлунный свет лился с неба, из высокой ржи, из-под травы, высекался лошадиными копытами, сгущался над сосновым бором. Это невесомое, неуловимое, тревожащее свечение проникало в душу, освещало мозг.
Сквозь призрачный этот свет стреляли из винтовок, из наганов, в нем взрывались гранаты — кровавые всплески взрывов освещали поле. Осколки свистели над рожью, срывая колосья; те подпрыгивали, прежде чем упасть.
Раненые отчаянно ругались, ржали лошади, путаясь в поспевающем хлебе. Для Игнатия Парфеновича опять все стало противоестественным, отвратительным, даже эта белесая июльская ночь, — захотелось непроглядной тьмы, чтобы укрыться от настигающих шашек.
Лошадь споткнулась. Игнатий Парфенович перелетел через голову, но тут же вскочил и побежал, ныряя в рожь, как в омут. Увидел над собой занесенную шашку, искаженное злобой лицо колчаковца. Прикрыл руками голову, всем телом чувствуя слабо звенящую сталь клинка.
Удара не последовало. Чей-то выстрел вышиб всадника из седла.
— Прыгай на мою лошадь! — раздался над ухом голос кривоногого кавалериста. — Быстрей, мать тебя перемать!..
Игнатий Парфенович мгновенно оказался в седле; кавалерист рукояткой нагана ударил по лошади, она поскакала в ночь.
На кавалериста сразу насели трое. Игнатий Парфенович оглянулся, последним косящим взглядом увидел казаков, вскидывающих шашки над поверженным.
— Боже, боже, срубили человека, как дерево! — запричитал Игнатий Парфенович. — А я даже имени его не знаю, господи!
Екатеринбург горел.
Пожары вздымались во всех концах города, огненная буря свирепствовала на вокзале. Белые обливали нефтью вагоны с товарами и продуктами, языки пламени метались над вокзалом, над мельницей, трескавшееся зерно шумело проливным дождем. На берегах скручивались в черные трубки листья, жирный пепел заметал привокзальную площадь и дома, воняло паленой шерстью, мазутом, керосином, конопляным маслом.
Мародеры грабили склады, жажда поживы оказывалась сильнее пуль, спекулянты выхватывали из рук мародеров всякое добро. По ночным улицам бежали толпы, мостовые грохотали экипажами: начиналась паника — самое страшное, что может быть в осажденном городе.
По переулкам шла ружейная перестрелка, из распахнутых дверей выскальзывали тени: богачи спешили покинуть город раньше, чем в нем появятся красные.
Конные казаки останавливали беглецов нагайками, били шашками, топтали лошадьми. Но, как всегда, невозможно было остановить обезумевших людей, спасавших свою жизнь и еще не знавших, что хуже — бежать или оставаться.
На восточной окраине творилось уже совсем немыслимое. Регулярные колчаковские части перемешались здесь с беженцами, коляски, пролетки мешали полевым орудиям. Паника передавалась из батальона в батальон. Оборона города разваливалась, словно худая плотина в паводок.
В третьем часу ночи азинцы прорвались на центральную улицу. У здания телеграфа начальника дивизии встретил комиссар Пылаев.
— Екатеринбург наш! — крикнул ему Азин хриплым, счастливым голосом.
Над телеграфным аппаратом заколдовал телеграфист, вызывая штаб Второй армии.
— Красноуфимск, Красноуфимск, Красноуфимск! — выстукивал он.
Азин извлек из кармана листок:
— Прочти, комиссар.
— Приказ об освобождении Екатеринбурга и назначении меня комендантом помечен вчерашним днем. Почему ты всегда спешишь? Не люблю я подобного фанфаронства! — рассердился Пылаев.
— Я обещал командарму взять город четырнадцатого июля.
— Но не сдержал обещания: сейчас утро пятнадцатого…
Застучал телеграфный аппарат.
— У аппарата командарм Шорин, — сообщил телеграфист.
«Кланяюсь доблестным орлам, — прочитал Азин. — Отличившихся представить к награде…»
— Отличившихся нет. Все бойцы, все командиры и комиссары дрались героически, — сказал Азин, вспомнив, как докладывал главкому о героях сам Шорин.
— Нет героев, но все герои. А где твой орден? — спросил Пылаев.
Азин схватился за грудь — на гимнастерке чернела дырка.
— Орден сорвала пуля? — Пылаев ощупал гимнастерку, увидел кровавую полоску на груди Азина. — Рваный след пули дороже самой боевой награды. Ты можешь гордиться, Азин…
В полдень Пылаев с удовольствием читал дивизионную газету, не узнавая слов, написанных его же рукой:
«Столица Урала в наших руках!
Знамя революции будет развеваться над всем Уралом!
Красные волны перекатываются с Урала в Сибирь!»
6
Поезд верховного правителя со всеми его вагонами-салонами, ресторанами, радиостанцией, канцелярией, пулеметами на вагонных площадках шел на Челябинск.
Вместе с адмиралом Колчаком ехали адъютанты, военные советники, штабисты, стенографистки, машинистки, повара, охранники — десятки тех безликих личностей, которым предназначается одна роль: оттенять значительность деятельности людей исключительных, — ведь пробравшиеся к вершинам власти всегда мнят себя сверхчеловеками.
Все последние дни Колчака были заполнены военными парадами, смотрами, тостами, ревом встречающих и провожающих его толп — всей этой пышной, но утомительной мишурой военной власти.
Колчак был утомлен и спал, в салоне сидели только военный министр Будберг да адъютант — ротмистр Долгушин. Они курили, поглядывали на пролетавшие перелески, вполголоса разговаривали.
Будберг, трезво смотревший на события, анализировал их с четкостью опытного стратега, но пессимизм давно разъедал его ум. Барон терял свои надежды, как осеннее дерево листья.
— Монархистам надо пересидеть, переждать безумные времена. Когда все партии, все революционеры утопят друг друга в крови и грязи, вернется наше время, — говорил барон.
— Время отбрасывает выжидающих. Упускающий время рискует потерять собственную голову, — возразил Долгушин.
— Я сперва тоже поддался обманчивому восприятию времени и согласился помогать Александру Васильевичу. Теперь сожалею.
— Адмирал — единственный, кто может восстановить русскую империю.
— Он не годится в диктаторы. Слишком безволен. В один час отдает десяток противоречивых приказов. Но беда его в том, что он не выдвинул привлекательных лозунгов. Политическое мировоззрение его сводится к уничтожению большевизма, военной диктатуре в мирные дни, всеобъемлющему тоталитарному режиму. К нашему счастью, его убеждения не обеспечиваются его делами. Настоящий диктатор не только расправляется со всеми врагами, он обуздывает и своих единомышленников. Пока же в политической стратегии адмирала главное оружие — ненависть. А какие люди окружают адмирала! Стыдно думать, неприятно смотреть! В самой ставке, в армейских штабах «лунные мальчики», скоропалительные на расправу, легкомысленные в решениях. Эти молодчики думают: если замордовали несколько тысяч большевиков, то восстановили старый порядок. Обычная психология фельдфебелей, уверенных, что они решают исход боя. Кое-кто из офицеров мстит народу за свою поруганную жизнь, но тогда надо мстить, не прикрываясь словами о борьбе с большевизмом…
Будберг стал нервно всаживать в янтарный мундштук сигарету.
— Наши армии истощены и не могут наступать. Резервы же, показанные адмиралу на парадах в Омске, Тюмени, Петропавловске, — сырые, необстрелянные толпы. Если бросить их на фронт, все это побежит, при первом сильном ударе. А «лунные мальчики», — опять и с удовольствием повторил понравившееся сравнение Будберг, — с блеском обманывают адмирала. Ах, какие мы волшебники, ах, мы из-под земли достаем новые дивизии! Адмирал же верит им: иногда приятнее обманываться, чем знать правду.
— У нас полтораста тысяч великолепно обученных иностранных солдат. Почему вы скидываете со счетов военной судьбы чехов? — спросил Долгушин.
— Чехи спешат домой, и никакие гайды их не удержат. Гайда! Гайда! Еще немало бедствий принесет нам этот чешский коновал, вылетевший в русские генералы. Я бы наградил Гайду по его блошиным заслугам — и пусть грядет куда угодно по своему блошиному пути.
— Чешские легионеры охраняют магистраль от Омска до Владивостока, опять сказал Долгушин.
— Чехи охраняют награбленное в России добро. У генерала Сырового два вагона золота, фарфор-фаянса, медвежьих дох, лисьих шкур, соболиных мехов. Он возит даже семнадцатипудовую глыбу малахита. Украл, прохвост, в Екатеринбурге с гранильной фабрики. — Барон стиснул зубами янтарный мундштук. — Чехи воюют на нашей стороне? Эх вы, святая простота! С Нового года чехи ни разу не выстрелили в сторону красных. Да плати им адмирал хоть алмазами вместо золота, они уже драться не станут.
В салон вошли стрелки Мильдсексского батальона, охранявшего Колчака. Молодые англичане небрежно обежали глазами русских офицеров и вынули портсигары. Бесцеремонное вторжение их возмутило барона.
— Извольте выйти вон! — крикнул Будберг.
Стрелки пренебрежительно пожали плечами, но вышли.
— Ведут себя, подлецы, как завоеватели, — выругался Будберг. — Один их вид приводит в бешенство. Между этими субъектами и большевиками не вижу разницы.
— Большевики! Кто выдумал это распроклятое слово? — спросил Долгушин. — После реставрации монархии мы выкинем его как из русской истории, так и из русского словаря.
— Из словаря — можно, из истории — нельзя. Я назвал вас нетерпеливым монархистом, а все еще не знаю, на каких началах думаете воссоздавать монархию. Вам же придется строить Россию на новых началах. На каких же, ротмистр?
— Многие офицеры ставки верховного постоянно обдумывают этот вопрос. России необходима преторианская империя, говорят они…
— Та-ак! Императором, значит, станет военачальник, избранный представителями новой, преимущественно столичной, гвардии?
— Именно так! Император будет зависим от воли самой отборной, самой элитной части военных. Преторианство приносило неплохие плоды древнему Риму.
— Все это всерьез, на века, навсегда? — выпытывал барон.
— Все течет, все изменяется.
Они замолчали и снова закурили, вслушиваясь в перестук вагонных колес.
7
Адмирал лежал в купе совершенно разбитый. От недавнего радужного настроения не осталось и следа; пышный прием, устроенный в Петропавловске, отстранился в какую-то светящуюся даль. Впечатлительный адмирал снова все видел в печальных красках, разорванные картины мелькали перед глазами, ненужные мысли томили мозг.
Почему-то виделись земские дружины, создаваемые генералом Дитерихсом. Земские дружины — новая сила его, но дружинники пока скверно стреляют. Это огорчало.
Огорчали и министры. Эти люди провозглашают его освободителем России и новым законодателем, хотя он ясно сказал, что никакими реформами не задается, что требует только тех законов, которые нужны в условиях военного времени. Но министры заискивают перед ним и склоняют его имя во всех падежах и всегда в превосходной степени. Это пока он одерживает победы, но что будет, если он потерпит поражение? Тогда он — погубитель России, из сверхчеловека он сразу станет сверхничтожеством.
Адмирал совсем одеревенел, лежа в неудобной позе, но не хотелось вставать: в ногах ныло и скребло, голубые полыньи неба, пробивающиеся сквозь туман, не радовали глаз.
«А что, если?..» — спросил он себя, но смутился и покашлял: было стыдно за свой тайный порок. Потерпел с минутку, открыл саквояж, достал ампулу морфия, шприц. Виновато поглядывая на дверь купе, уколол себя в бедро.
Солнце, освободившись из тумана, ударило в вагонное стекло; адмирал улыбнулся — таинственная сила морфия начала действовать. Мысли стали нережущими, мягкими, ровными, исчезли боль и смятение.
Адмирал снова подпал под власть пленительных видений. Опять, но освещенные новым блеском, исполненные иного значения, проходили парады, приемы, богослужения, ревущие толпы. А где-то в глубине сознания застучали музыкальные молоточки, выбивая строки любимого романса: «Гори, гори, моя звезда…»
Купе выносилось из солнечного косяка в тень и снова приплясывало в солнечном косяке, радужное настроение Колчака ширилось и росло.
Будберг и Долгушин поспешно встали, приветствуя вошедшего адмирала.
— Садитесь, садитесь, господа. Я чересчур долго спал. — Колчак оглядел угрюмую фигуру, седой бобрик волос над широким лбом барона. Вынул золотой портсигар, звонко щелкнул крышкой. — Вы завтракали?
— Ожидаем ваше превосходительство, — почтительно ответил ротмистр.
— Я не пойду в ресторан. Прикажите подать завтрак сюда, Сергей Петрович. — Адмирал называл своего адъютанта по имени-отчеству — это льстило Долгушину. — Мы не закончили вчерашнего разговора, барон. Надо признаться, у вас не очень-то приятная манера резать правду в глаза, но я люблю откровенность. Врущие друзья противны, лгуны — помощники опасные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77