— все еще грозно начал он, подходя к Чевыреву.
— Не нукай, не запряг. За что ты обидел Шпагина, Дериглазова, вот его, Шурмина? Меня за что? Свинья ты после этого…
— Ну ладно, ну не сердись. Не вытерпел. — Азин взял разрубленные бумаги, положил в карман.
За окном послышались гневные голоса.
— Легкие удачи всегда опасны. От успехов и от власти у него кружится голова. Если не обуздать, он совсем обнаглеет, — заикался и картавил от ярости Шпагин.
— То, что было сейчас, для меня вообще не было, — послышался хриплый густой голос Дериглазова. — Погорячился он, так ведь дело-то больно поганое.
— Тебя в Вятских Полянах чуть не расстрелял Азин, а ты за него же…
— Повторяю, для меня ничего не произошло. И тебе беситься не след…
Голоса стихли. Чевырев убрал со своего мягкого лица злобное, несвойственное ему выражение.
— Шурмин, — обратился к юноше Азин, — ступай в Дом народных собраний. Надо подготовиться к встрече профессора Штернберга… Ты меня опередил со скандалом, — засмеялся Азин, присаживаясь к столику. — А это что такое? вытащил он из кармана пригоршню кожаных кружков. Рассыпал их по столешнице. На каждом кружке был оттиск двуглавого орла. — Тебе такие штучки знакомы?
— Я их мужикам вместо денег давал. За постой, за хлеб и сено, объяснил Чевырев. — Обещал: придет время, и мы их обменяем на настоящие червонцы.
— Мужики эти монетки чевыревками зовут. Слышал? Лапти с подковыркой, чевыревки с дыркой. Меня сейчас на улице вотяк остановил. Сует твою кожаную монету: «Плати, не то самому Ленину жалобу подам. Твои, мол, помощники, товарищ Ленин, фальшивую деньгу чеканят. А за такие дела на осинах вешают». Вот ведь как получается: Чевырев — не командир, а фальшивомонетчик революции! Меня все же интересует, кто станет платить по чевыревкам?..
— Советская власть, — раздался негромкий, спокойный голос.
Азин и Чевырев оглянулись: в дверях библиотеки стоял профессор Штернберг. Азин вскочил — четкий и возбужденный, за ним встал Чевырев смущенный и встревоженный.
— Советская власть заплатит, — засмеялся Штернберг. — Тем более что расходы были совершенно необходимыми. Здравствуйте, друзья! — спохватился профессор. — Вы меня так скоро не ждали? А я — вот он. — Штернберг погладил роскошную, начинающую седеть бороду. — Привез я важную новость. Передаю по секрету — Шорин намерен ударить по Ижевску седьмого ноября — в первую годовщину революции. И ваша дивизия должна нанести этот удар. Но одной вашей дивизии для штурма недостаточно. Сергей Иванович Гусев уехал за помощью к Ленину.
— Еще три недели ожидания, измучиться можно, — сказал Азин. — Нельзя ли поторопить командарма?
— Командарм сам жаждет наступления. Я даже прозвал его командармом удара. Дай бог, чтобы слова мои оправдались. А теперь о другом. Штернберг наморщил белый большой лоб, словно отгоняя очень неприятную мысль. — Республика голодает. В Питере, в Москве совсем нечего есть, а здесь — хлеба вволю. Я приехал в Сарапул для того, чтобы что-то собрать для голодающих.
…Дом народных собраний был переполнен, а люди все шли. У подъезда теснились полушубки, зипуны, азямы, треухи, войлочные шляпы, полушалки, из блеклых сумерек проступали напряженные, суровые физиономии.
В зале стояла тяжелая тишина, нарушаемая только вздохами да звяканьем винтовок. Штернберг говорил без особого внутреннего напряжения, и все же слабый голос его проникал в отдаленные уголки зала.
Профессор понимал: люди, переполнявшие сумрачный зал, никогда не слыхали про астрономию, но это не огорчало его. Он говорил о вещах бесконечно более важных и нужных для народа, чем небо и звезды, — говорил о победе над контрреволюцией, над голодом.
— В России идет самая страшная из всех войн — гражданская война. Уже близится закат ижевского мятежа. Скоро мы начнем штурм мятежного города: обманутые левыми эсерами рабочие вернутся под знамена революции. Это неизбежно, как восход солнца, как смена дня и ночи. Но против нас выступают не только угнетатели, а и голод. Его костлявая тень повисла над пролетариатом. Над стариками и ребятишками. Над революционными полками. Сейчас черный сухарь дороже нам всего золота на земле. Я встану на колени и приму черный сухарь из рук бедняка, что протягивает он голодающему ребенку. Но я схвачу за горло спекулянта, жиреющего на голоде. И задушу его вот этими старыми пальцами! — Профессор поднял над головой кулаки, потряс ими. — Буржуазные писаки вопят, что мы палачествуем над народом. Пусть клевещут! У клеветы — короткие ножки, клевета всегда идет по песку, чем дальше — тем труднее. Я — профессор астрономии и большевик — скорее отрублю себе обе руки, чем обижу сельского труженика…
Голос профессора, наливаясь гневом, усиливался, и гневные слова разносились по промозглому залу. Штернберг говорил о миллионах пудов хлеба, запрятанных в ямах, подпольях, по лесным оврагам. О сожженных скирдах, о муке, истравленной на самогон, о мешочниках, растаскивающих зерно, о кулаках, наживающих на спекуляциях по три тысячи процентов барыша. Говорил и о тех военно-продовольственных отрядах, что под веник выметают хлеб из мужичьих сусеков, обрекая бедноту на голод.
— Такие отряды — шайки разбойников под красным флагом. Это их преступные действия использовали левые эсеры и монархисты, поднимая мятеж в Прикамье. Мы будем беспощадны к грабителям, прикрывающимся знаменами революции.
Зал взорвался негодующим ревом:
— К стенке позорников!
— На осину грабителей!
— Робяты! — рявкнули в задних рядах. — Чё попусту баять? На пристанях, на вокзале хлеба — невпроворот. В поезд его, в Москву его, робяты!
— Чево рассусоливать!
Штернберг удовлетворенно поглаживал мягкую широкую бороду — никогда еще его слова не воздействовали на людей с такой возбуждающей силой.
Долгим и трудным был путь профессора от науки к народу, но он пришел к нему — земные дела оказались необходимее звезд. Профессор сознавал, что не скоро придут те времена, когда народ поймет и оценит его науку. Но может быть, в этом неуютном мрачном зале уже сидят его молодые наследники. Ведь великая революция не только свобода, она и непрерывное творчество. Революция, как и наука, нуждается в творцах. Пусть в эти минуты никто не желает знать его неба — неизъяснимое предчувствие будущего овладело профессором.
На сцене появился Азин: зал сразу притих. Красноармейцы влюбленно, а местные жители с любопытством следили за стариком и юношей. Они же, стоявшие рядом, как-то особенно дополняли друг друга.
— Не время рассусоливать, как сейчас говорил кто-то, и я согласен с ним, — сказал Азин. — В Сарапуле скопились десятки тысяч пудов хлеба, завтра мы погрузим его в вагоны и отправим в Москву и напишем Ленину: Красная Армия сумеет своей кровью добыть хлеб для голодающих пролетариев. А пока объявляю перерыв. После перерыва спектакль.
Все уже знали: профессор Штернберг привез из Вятских Полян театральную труппу и духовой оркестр. Многие из бойцов никогда не бывали в театре, не слышали духовой музыки. Никто пока не подозревал о новости, привезенной членом Реввоенсовета, никто не знал, что очень скоро начнется штурм Ижевска. И штурм этот по своей ожесточенности, трагической ярости, безумному мужеству станет немеркнущей страницей в истории великого восемнадцатого года.
Азин спустился в вестибюль. Здесь в длиннейшей очереди бабы, девки, подростки ждали, когда Шурмин примет от них черные сухари. А Шурмин передавал корзины и сумки Еве Хмельницкой, та ссыпала сухари в мешки. Гарри Стен укладывал эти мешки штабелями. Бабы истово крестились и уходили в ночь, подростки требовали театральных билетов.
— Клади сухарь и валяй в первый ряд, — говорил Шурмин.
— Как дела, Шурмин? — спросил Азин, глядя на Еву, узнавая ее, улыбаясь ей.
— Сухарями завалили. Все несут и несут, мешков не хватает, — бойко ответил Андрей.
Азин уже не слышал, что он ответил: встреча с Евой вызвала неприятное воспоминание. Азин сразу представил баржу у пристани Гольяны, отца Евы среди обреченных на смерть людей, Игнатия Парфеновича, ушедшего к Маркину и исчезнувшего неизвестно куда, — и расстроенный и опечаленный подошел к Еве.
— Я все понимаю, но не могу представить, что сотни наших не дождутся помощи. — Ева добавила печальным голосом: — А я ведь следую за вами из Агрыза. Все жду, все жду! Вот узнала, что приехал член Реввоенсовета Штернберг, хочу обратиться к нему…
— Я поговорю с ним сам. Сегодня же! Мы обязательно что-то придумаем. Пойдемте, спектакль начинается, — Азин взял Еву за локоть. Они поднимались по мраморной широкой лестнице; легкий стук Евиных каблучков веселил Азину сердце.
— Комедия! «Женитьба» Гоголя! Постановка русско-татарского театра, надрывался со сцены молодой в бархатной шапочке татарин. — По ходу спектакля не курить, не плевать, не смеяться…
Несмотря на строгое предупреждение, зал повизгивал от хохота, подбадривая артистов репликами.
Черные окна Дома народных собраний озарились яркими вспышками, голоса артистов сникли в винтовочной перестрелке. Поднялся невообразимый шум, бойцы вскакивали с мест, в дверях началась свалка.
— Без паники! — Хлесткий голос Азина остановил сорвавшихся с места бойцов. — Это стреляют по ходу спектакля! Так у самого Гоголя написано, соврал он, выбегая на сцену. Давка в дверях прекратилась, Азин исчез за сценой.
Он выскочил во двор, где столкнулся со Стеном и Шурминым.
— Что случилось? Почему стреляли?
— Да ну их к лешему, — отмахнулся Шурмин.
— Рота мятежников пришла сдаваться в плен, а наши не разобрались и подняли стрельбу, — объяснил Стен.
— Пришли сдаваться гуртом. Очень хорошо! Прекрасно даже! — с наивным торжеством сказал Азин. С этим торжественным выражением лица он вернулся в зал, рассказал о происшедшем Штернбергу.
— Вскормленная волчьим молоком беззакония власть эсеров не по душе народу, — ответил профессор. — Смотрите-ка, Лариса Михайловна! обрадовался он, вставая.
— Ай-яй-яй! — укоризненно заговорила Рейснер, обеими руками обхватывая теплую ладонь профессора. — Как не стыдно, приехать с театром и не пригласить на спектакль. Я случайно узнала о вашем приезде.
— Ничего не бывает случайного, — возразил Штернберг. — Я к вам с приглашением особого курьера послал. Только предупредил, чтобы он не говорил — для чего.
— Почему так секретно?
— Причины объясню позже.
— Азин все равно обязан был пригласить на спектакль, — не сдавалась Лариса.
— Виноват, оплошал. — Азин смотрел в смеющиеся глаза Ларисы и думал: «У нее лицо Венеры и сердце воина — невозможное сочетание таких качеств в молодой женщине».
Штернберг тоже любовался Ларисой: «Она словно яркий метеор на звездном небе нашей революции».
— У вас просто победоносный вид, Лариса Михайловна, — пошутил он.
— Еще бы! Я ведь теперь не простая журналистка, а новый комиссар флотилии.
— О, поздравляем! От всей души, — в один голос произнесли Штернберг и Азин.
— Где бы нам побеседовать? — спросил Штернберг.
— Пойдемте, — Азин взял под руку Ларису, увлекая в небольшую комнату. — Здесь всяких комнатушек понаделано, как дыр в муравейнике.
— Теперь я раскрою свой секрет, о нем даже Азин не знает. Хотел сказать вам всем. — Штернберг потеребил бороду. — Штаб армии перехватил телеграмму, переданную из Ижевска. Этой телеграммой воткинской контрразведке поручается затопить баржу с советскими работниками. Баржа стоит у пристани Гольяны.
— Я уже занимался этой баржой, — сказал Азин. — Я даже посылал своего человека к Маркину, когда тот был в Пьяном Бору. Но посланный, вероятно, погиб, не донеся моего письма.
— От кого ты узнал про баржу?
— От одной девушки, дочери арестованного врача. Ее отец на той самой барже, а девушка и сейчас здесь.
— И много наших людей на барже? — спросил Штернберг.
— Человек шестьсот — семьсот.
— Мы должны спасти их! — воскликнула Лариса.
— Для этого-то я вас и пригласил, — сказал Штернберг.
— Под Гольянами войска мятежников. Они успеют потопить баржу прежде, чем мы их атакуем. Нужно придумать какую-то хитрость, — заговорила Лариса. — Я вижу только одну возможность. Миноносцы под видом кораблей из флотилии адмирала Старка проникают в Гольяны и уводят баржу…
— Великолепная возможность, — обрадовался Штернберг. — Спустите красный флаг, поднимите андреевский, переоденьте матросов в форму царского флота.
— Мы возьмем в союзники быстроту, хладнокровие и риск, — встал Азин, всем своим видом показывая ненужность дальнейшего разговора.
— Я за отчаянный риск и безумную дерзость. Но помните: и безумствовать надо с умом, — посоветовал профессор.
Лутошкин видел короткие цветные сны.
Ему снились цветущие лиловыми свечами сосны, шумящие на ветру березы, звездные скопления ромашек, предрассветные испарения над омутами.
Снились дремучие бороды, голые подбородки, лихие усы, кожаные куртки с тлеющими бантами, матросские в тигровых полосах тельняшки, деревянные кобуры, оттягивающие пояса. Кто-то подбегал к нему и торопливо произносил:
«Нет бога, кроме народа, но палачи — не пророки его!»
«Это же я говорил, юный ты мой человек», — собирался ответить Игнатий Парфенович, но Азин уже растаял.
На Лутошкина надвигалось мягкое улыбчивое лицо Чевырева.
«Что за слово — индифферентный? Растолкуйте, пожалуйста».
Лутошкин не успевал раскрыть рта, а на месте Чевырева уже стоял Северихин, пристукивая о ладонь фарфоровой трубочкой.
«С вашими рассуждениями к белым бы податься…»
«К белым мне не с руки», — прошептал Лутошкин и проснулся.
В трюме стояла темнота, пропитанная запахами грязных тел, нечистот, вонючей воды. Шуршала гнилая солома, поскрипывали лубяные рогожи, всхлипывали арестанты. Игнатий Парфенович сел, стараясь не потревожить соседей. Поджал к подбородку колени, обхватил руками, положил на них голову.
«Все сместилось в моей голове. Может, время начало обратный бег? На земле русской, как вода, льется кровь и обезумели все. Красные умирают за свой будущий рай, белые гибнут за утраченные привилегии. А между ними мечутся интеллигенты и не знают, к кому пристать. Одни надеются спастись, остерегаясь проявлять политические страсти; другие хватаются за наган. Я верил в Толстого, как в нового пророка, но пророки никогда еще не побеждали проповедями. Побеждают только вооруженные пророки».
Лутошкин приподнял голову, узкая полоска света падала в приоткрытый люк, за ржавым бортом шумела вода. Голова Игнатия Парфеновича — черная и страшная, как мрак этого трюма, — начинала проявляться в полоске света. Проявлялись и спящие — их неразличимые тела были всюду.
«Я перестал верить в рай на небе, как я могу поверить в рай на земле, как могу принять пророков, проповедующих насилие? Убивающих человека во имя человеческого счастья! В образе Христа была хоть форма, оправдывающая наше земное существование. В этом образе жила и мечта человека о собственном его бессмертии. Иначе к чему бы воскресать распятому богу? Утратив веру в Христа, могу ли я уверовать в комиссаров, не признающих бессмертия?»
Проснулся сосед — потомственный дворянин Константин Хмельницкий. Он подружился с Игнатием Парфеновичем, когда тот рассказал ему о его дочери Еве.
— Опять не спали, Игнатий Парфенович? Совершенно напрасно! Смертникам необходимо спать, — глухо сказал Хмельницкий. — А я, странное дело, все еще жив. Триста душ ушло на небо, а моя по-прежнему цепляется за мой скелет. Для чего бы это? Может, ей надобно еще раз перечувствовать старую ненависть и новые страхи? И терпеливо ждать, когда ее поведут на убой?
— Терпение — девиз политических трусов. А вы же не трус, Константин Сергеевич.
— И совсем не герой. И все же не хочу, чтобы меня утопили в Каме, как паршивую собаку. Странное дело, на моих глазах погибли самые крепкие и молодые, а я вот, поди ж ты, — губы Хмельницкого скривились в жалкой усмешке. — Около меня спал председатель Сарапульского ревкома. Застрелили. Был балтийский матрос — камень на шею и швырнули в воду. Ох, подлецы! тихо выругался Хмельницкий. — Они думают, что довели нас до состояния скотов, мечтающих об одной жвачке. Голод, конечно, замечательный способ убивания интеллекта, но, странное дело, на меня он уже не действует. Я испытываю только безмерную усталость…
Люк приоткрылся, чей-то голос отчетливо произнес:
— Мужички из деревни Июль на палубу! Хмельницкий, Лутошкин на палубу…
В трюме заохали, зашевелились, стали подниматься люди.
— Быстрей, быстрей!
Льдистая утренняя синева, река в прозрачной дымке, сосны, похожие на зеленые паруса, зернистый иней, блистающий на песке, вызвали в Лутошкине почти праздничное настроение. Все же Игнатию Парфеновичу было неловко при виде людей, прикрытых рогожами, мучными мешками, пучками овсяной соломы.
Арестантов выстроили у борта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
— Не нукай, не запряг. За что ты обидел Шпагина, Дериглазова, вот его, Шурмина? Меня за что? Свинья ты после этого…
— Ну ладно, ну не сердись. Не вытерпел. — Азин взял разрубленные бумаги, положил в карман.
За окном послышались гневные голоса.
— Легкие удачи всегда опасны. От успехов и от власти у него кружится голова. Если не обуздать, он совсем обнаглеет, — заикался и картавил от ярости Шпагин.
— То, что было сейчас, для меня вообще не было, — послышался хриплый густой голос Дериглазова. — Погорячился он, так ведь дело-то больно поганое.
— Тебя в Вятских Полянах чуть не расстрелял Азин, а ты за него же…
— Повторяю, для меня ничего не произошло. И тебе беситься не след…
Голоса стихли. Чевырев убрал со своего мягкого лица злобное, несвойственное ему выражение.
— Шурмин, — обратился к юноше Азин, — ступай в Дом народных собраний. Надо подготовиться к встрече профессора Штернберга… Ты меня опередил со скандалом, — засмеялся Азин, присаживаясь к столику. — А это что такое? вытащил он из кармана пригоршню кожаных кружков. Рассыпал их по столешнице. На каждом кружке был оттиск двуглавого орла. — Тебе такие штучки знакомы?
— Я их мужикам вместо денег давал. За постой, за хлеб и сено, объяснил Чевырев. — Обещал: придет время, и мы их обменяем на настоящие червонцы.
— Мужики эти монетки чевыревками зовут. Слышал? Лапти с подковыркой, чевыревки с дыркой. Меня сейчас на улице вотяк остановил. Сует твою кожаную монету: «Плати, не то самому Ленину жалобу подам. Твои, мол, помощники, товарищ Ленин, фальшивую деньгу чеканят. А за такие дела на осинах вешают». Вот ведь как получается: Чевырев — не командир, а фальшивомонетчик революции! Меня все же интересует, кто станет платить по чевыревкам?..
— Советская власть, — раздался негромкий, спокойный голос.
Азин и Чевырев оглянулись: в дверях библиотеки стоял профессор Штернберг. Азин вскочил — четкий и возбужденный, за ним встал Чевырев смущенный и встревоженный.
— Советская власть заплатит, — засмеялся Штернберг. — Тем более что расходы были совершенно необходимыми. Здравствуйте, друзья! — спохватился профессор. — Вы меня так скоро не ждали? А я — вот он. — Штернберг погладил роскошную, начинающую седеть бороду. — Привез я важную новость. Передаю по секрету — Шорин намерен ударить по Ижевску седьмого ноября — в первую годовщину революции. И ваша дивизия должна нанести этот удар. Но одной вашей дивизии для штурма недостаточно. Сергей Иванович Гусев уехал за помощью к Ленину.
— Еще три недели ожидания, измучиться можно, — сказал Азин. — Нельзя ли поторопить командарма?
— Командарм сам жаждет наступления. Я даже прозвал его командармом удара. Дай бог, чтобы слова мои оправдались. А теперь о другом. Штернберг наморщил белый большой лоб, словно отгоняя очень неприятную мысль. — Республика голодает. В Питере, в Москве совсем нечего есть, а здесь — хлеба вволю. Я приехал в Сарапул для того, чтобы что-то собрать для голодающих.
…Дом народных собраний был переполнен, а люди все шли. У подъезда теснились полушубки, зипуны, азямы, треухи, войлочные шляпы, полушалки, из блеклых сумерек проступали напряженные, суровые физиономии.
В зале стояла тяжелая тишина, нарушаемая только вздохами да звяканьем винтовок. Штернберг говорил без особого внутреннего напряжения, и все же слабый голос его проникал в отдаленные уголки зала.
Профессор понимал: люди, переполнявшие сумрачный зал, никогда не слыхали про астрономию, но это не огорчало его. Он говорил о вещах бесконечно более важных и нужных для народа, чем небо и звезды, — говорил о победе над контрреволюцией, над голодом.
— В России идет самая страшная из всех войн — гражданская война. Уже близится закат ижевского мятежа. Скоро мы начнем штурм мятежного города: обманутые левыми эсерами рабочие вернутся под знамена революции. Это неизбежно, как восход солнца, как смена дня и ночи. Но против нас выступают не только угнетатели, а и голод. Его костлявая тень повисла над пролетариатом. Над стариками и ребятишками. Над революционными полками. Сейчас черный сухарь дороже нам всего золота на земле. Я встану на колени и приму черный сухарь из рук бедняка, что протягивает он голодающему ребенку. Но я схвачу за горло спекулянта, жиреющего на голоде. И задушу его вот этими старыми пальцами! — Профессор поднял над головой кулаки, потряс ими. — Буржуазные писаки вопят, что мы палачествуем над народом. Пусть клевещут! У клеветы — короткие ножки, клевета всегда идет по песку, чем дальше — тем труднее. Я — профессор астрономии и большевик — скорее отрублю себе обе руки, чем обижу сельского труженика…
Голос профессора, наливаясь гневом, усиливался, и гневные слова разносились по промозглому залу. Штернберг говорил о миллионах пудов хлеба, запрятанных в ямах, подпольях, по лесным оврагам. О сожженных скирдах, о муке, истравленной на самогон, о мешочниках, растаскивающих зерно, о кулаках, наживающих на спекуляциях по три тысячи процентов барыша. Говорил и о тех военно-продовольственных отрядах, что под веник выметают хлеб из мужичьих сусеков, обрекая бедноту на голод.
— Такие отряды — шайки разбойников под красным флагом. Это их преступные действия использовали левые эсеры и монархисты, поднимая мятеж в Прикамье. Мы будем беспощадны к грабителям, прикрывающимся знаменами революции.
Зал взорвался негодующим ревом:
— К стенке позорников!
— На осину грабителей!
— Робяты! — рявкнули в задних рядах. — Чё попусту баять? На пристанях, на вокзале хлеба — невпроворот. В поезд его, в Москву его, робяты!
— Чево рассусоливать!
Штернберг удовлетворенно поглаживал мягкую широкую бороду — никогда еще его слова не воздействовали на людей с такой возбуждающей силой.
Долгим и трудным был путь профессора от науки к народу, но он пришел к нему — земные дела оказались необходимее звезд. Профессор сознавал, что не скоро придут те времена, когда народ поймет и оценит его науку. Но может быть, в этом неуютном мрачном зале уже сидят его молодые наследники. Ведь великая революция не только свобода, она и непрерывное творчество. Революция, как и наука, нуждается в творцах. Пусть в эти минуты никто не желает знать его неба — неизъяснимое предчувствие будущего овладело профессором.
На сцене появился Азин: зал сразу притих. Красноармейцы влюбленно, а местные жители с любопытством следили за стариком и юношей. Они же, стоявшие рядом, как-то особенно дополняли друг друга.
— Не время рассусоливать, как сейчас говорил кто-то, и я согласен с ним, — сказал Азин. — В Сарапуле скопились десятки тысяч пудов хлеба, завтра мы погрузим его в вагоны и отправим в Москву и напишем Ленину: Красная Армия сумеет своей кровью добыть хлеб для голодающих пролетариев. А пока объявляю перерыв. После перерыва спектакль.
Все уже знали: профессор Штернберг привез из Вятских Полян театральную труппу и духовой оркестр. Многие из бойцов никогда не бывали в театре, не слышали духовой музыки. Никто пока не подозревал о новости, привезенной членом Реввоенсовета, никто не знал, что очень скоро начнется штурм Ижевска. И штурм этот по своей ожесточенности, трагической ярости, безумному мужеству станет немеркнущей страницей в истории великого восемнадцатого года.
Азин спустился в вестибюль. Здесь в длиннейшей очереди бабы, девки, подростки ждали, когда Шурмин примет от них черные сухари. А Шурмин передавал корзины и сумки Еве Хмельницкой, та ссыпала сухари в мешки. Гарри Стен укладывал эти мешки штабелями. Бабы истово крестились и уходили в ночь, подростки требовали театральных билетов.
— Клади сухарь и валяй в первый ряд, — говорил Шурмин.
— Как дела, Шурмин? — спросил Азин, глядя на Еву, узнавая ее, улыбаясь ей.
— Сухарями завалили. Все несут и несут, мешков не хватает, — бойко ответил Андрей.
Азин уже не слышал, что он ответил: встреча с Евой вызвала неприятное воспоминание. Азин сразу представил баржу у пристани Гольяны, отца Евы среди обреченных на смерть людей, Игнатия Парфеновича, ушедшего к Маркину и исчезнувшего неизвестно куда, — и расстроенный и опечаленный подошел к Еве.
— Я все понимаю, но не могу представить, что сотни наших не дождутся помощи. — Ева добавила печальным голосом: — А я ведь следую за вами из Агрыза. Все жду, все жду! Вот узнала, что приехал член Реввоенсовета Штернберг, хочу обратиться к нему…
— Я поговорю с ним сам. Сегодня же! Мы обязательно что-то придумаем. Пойдемте, спектакль начинается, — Азин взял Еву за локоть. Они поднимались по мраморной широкой лестнице; легкий стук Евиных каблучков веселил Азину сердце.
— Комедия! «Женитьба» Гоголя! Постановка русско-татарского театра, надрывался со сцены молодой в бархатной шапочке татарин. — По ходу спектакля не курить, не плевать, не смеяться…
Несмотря на строгое предупреждение, зал повизгивал от хохота, подбадривая артистов репликами.
Черные окна Дома народных собраний озарились яркими вспышками, голоса артистов сникли в винтовочной перестрелке. Поднялся невообразимый шум, бойцы вскакивали с мест, в дверях началась свалка.
— Без паники! — Хлесткий голос Азина остановил сорвавшихся с места бойцов. — Это стреляют по ходу спектакля! Так у самого Гоголя написано, соврал он, выбегая на сцену. Давка в дверях прекратилась, Азин исчез за сценой.
Он выскочил во двор, где столкнулся со Стеном и Шурминым.
— Что случилось? Почему стреляли?
— Да ну их к лешему, — отмахнулся Шурмин.
— Рота мятежников пришла сдаваться в плен, а наши не разобрались и подняли стрельбу, — объяснил Стен.
— Пришли сдаваться гуртом. Очень хорошо! Прекрасно даже! — с наивным торжеством сказал Азин. С этим торжественным выражением лица он вернулся в зал, рассказал о происшедшем Штернбергу.
— Вскормленная волчьим молоком беззакония власть эсеров не по душе народу, — ответил профессор. — Смотрите-ка, Лариса Михайловна! обрадовался он, вставая.
— Ай-яй-яй! — укоризненно заговорила Рейснер, обеими руками обхватывая теплую ладонь профессора. — Как не стыдно, приехать с театром и не пригласить на спектакль. Я случайно узнала о вашем приезде.
— Ничего не бывает случайного, — возразил Штернберг. — Я к вам с приглашением особого курьера послал. Только предупредил, чтобы он не говорил — для чего.
— Почему так секретно?
— Причины объясню позже.
— Азин все равно обязан был пригласить на спектакль, — не сдавалась Лариса.
— Виноват, оплошал. — Азин смотрел в смеющиеся глаза Ларисы и думал: «У нее лицо Венеры и сердце воина — невозможное сочетание таких качеств в молодой женщине».
Штернберг тоже любовался Ларисой: «Она словно яркий метеор на звездном небе нашей революции».
— У вас просто победоносный вид, Лариса Михайловна, — пошутил он.
— Еще бы! Я ведь теперь не простая журналистка, а новый комиссар флотилии.
— О, поздравляем! От всей души, — в один голос произнесли Штернберг и Азин.
— Где бы нам побеседовать? — спросил Штернберг.
— Пойдемте, — Азин взял под руку Ларису, увлекая в небольшую комнату. — Здесь всяких комнатушек понаделано, как дыр в муравейнике.
— Теперь я раскрою свой секрет, о нем даже Азин не знает. Хотел сказать вам всем. — Штернберг потеребил бороду. — Штаб армии перехватил телеграмму, переданную из Ижевска. Этой телеграммой воткинской контрразведке поручается затопить баржу с советскими работниками. Баржа стоит у пристани Гольяны.
— Я уже занимался этой баржой, — сказал Азин. — Я даже посылал своего человека к Маркину, когда тот был в Пьяном Бору. Но посланный, вероятно, погиб, не донеся моего письма.
— От кого ты узнал про баржу?
— От одной девушки, дочери арестованного врача. Ее отец на той самой барже, а девушка и сейчас здесь.
— И много наших людей на барже? — спросил Штернберг.
— Человек шестьсот — семьсот.
— Мы должны спасти их! — воскликнула Лариса.
— Для этого-то я вас и пригласил, — сказал Штернберг.
— Под Гольянами войска мятежников. Они успеют потопить баржу прежде, чем мы их атакуем. Нужно придумать какую-то хитрость, — заговорила Лариса. — Я вижу только одну возможность. Миноносцы под видом кораблей из флотилии адмирала Старка проникают в Гольяны и уводят баржу…
— Великолепная возможность, — обрадовался Штернберг. — Спустите красный флаг, поднимите андреевский, переоденьте матросов в форму царского флота.
— Мы возьмем в союзники быстроту, хладнокровие и риск, — встал Азин, всем своим видом показывая ненужность дальнейшего разговора.
— Я за отчаянный риск и безумную дерзость. Но помните: и безумствовать надо с умом, — посоветовал профессор.
Лутошкин видел короткие цветные сны.
Ему снились цветущие лиловыми свечами сосны, шумящие на ветру березы, звездные скопления ромашек, предрассветные испарения над омутами.
Снились дремучие бороды, голые подбородки, лихие усы, кожаные куртки с тлеющими бантами, матросские в тигровых полосах тельняшки, деревянные кобуры, оттягивающие пояса. Кто-то подбегал к нему и торопливо произносил:
«Нет бога, кроме народа, но палачи — не пророки его!»
«Это же я говорил, юный ты мой человек», — собирался ответить Игнатий Парфенович, но Азин уже растаял.
На Лутошкина надвигалось мягкое улыбчивое лицо Чевырева.
«Что за слово — индифферентный? Растолкуйте, пожалуйста».
Лутошкин не успевал раскрыть рта, а на месте Чевырева уже стоял Северихин, пристукивая о ладонь фарфоровой трубочкой.
«С вашими рассуждениями к белым бы податься…»
«К белым мне не с руки», — прошептал Лутошкин и проснулся.
В трюме стояла темнота, пропитанная запахами грязных тел, нечистот, вонючей воды. Шуршала гнилая солома, поскрипывали лубяные рогожи, всхлипывали арестанты. Игнатий Парфенович сел, стараясь не потревожить соседей. Поджал к подбородку колени, обхватил руками, положил на них голову.
«Все сместилось в моей голове. Может, время начало обратный бег? На земле русской, как вода, льется кровь и обезумели все. Красные умирают за свой будущий рай, белые гибнут за утраченные привилегии. А между ними мечутся интеллигенты и не знают, к кому пристать. Одни надеются спастись, остерегаясь проявлять политические страсти; другие хватаются за наган. Я верил в Толстого, как в нового пророка, но пророки никогда еще не побеждали проповедями. Побеждают только вооруженные пророки».
Лутошкин приподнял голову, узкая полоска света падала в приоткрытый люк, за ржавым бортом шумела вода. Голова Игнатия Парфеновича — черная и страшная, как мрак этого трюма, — начинала проявляться в полоске света. Проявлялись и спящие — их неразличимые тела были всюду.
«Я перестал верить в рай на небе, как я могу поверить в рай на земле, как могу принять пророков, проповедующих насилие? Убивающих человека во имя человеческого счастья! В образе Христа была хоть форма, оправдывающая наше земное существование. В этом образе жила и мечта человека о собственном его бессмертии. Иначе к чему бы воскресать распятому богу? Утратив веру в Христа, могу ли я уверовать в комиссаров, не признающих бессмертия?»
Проснулся сосед — потомственный дворянин Константин Хмельницкий. Он подружился с Игнатием Парфеновичем, когда тот рассказал ему о его дочери Еве.
— Опять не спали, Игнатий Парфенович? Совершенно напрасно! Смертникам необходимо спать, — глухо сказал Хмельницкий. — А я, странное дело, все еще жив. Триста душ ушло на небо, а моя по-прежнему цепляется за мой скелет. Для чего бы это? Может, ей надобно еще раз перечувствовать старую ненависть и новые страхи? И терпеливо ждать, когда ее поведут на убой?
— Терпение — девиз политических трусов. А вы же не трус, Константин Сергеевич.
— И совсем не герой. И все же не хочу, чтобы меня утопили в Каме, как паршивую собаку. Странное дело, на моих глазах погибли самые крепкие и молодые, а я вот, поди ж ты, — губы Хмельницкого скривились в жалкой усмешке. — Около меня спал председатель Сарапульского ревкома. Застрелили. Был балтийский матрос — камень на шею и швырнули в воду. Ох, подлецы! тихо выругался Хмельницкий. — Они думают, что довели нас до состояния скотов, мечтающих об одной жвачке. Голод, конечно, замечательный способ убивания интеллекта, но, странное дело, на меня он уже не действует. Я испытываю только безмерную усталость…
Люк приоткрылся, чей-то голос отчетливо произнес:
— Мужички из деревни Июль на палубу! Хмельницкий, Лутошкин на палубу…
В трюме заохали, зашевелились, стали подниматься люди.
— Быстрей, быстрей!
Льдистая утренняя синева, река в прозрачной дымке, сосны, похожие на зеленые паруса, зернистый иней, блистающий на песке, вызвали в Лутошкине почти праздничное настроение. Все же Игнатию Парфеновичу было неловко при виде людей, прикрытых рогожами, мучными мешками, пучками овсяной соломы.
Арестантов выстроили у борта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77