– Да нет, я хотел сказать, что ты и представить себе не можешь, о чем этот замысел.Томаш сидел передо мной на полу скрестив ноги и помешивал ложечкой кофе.– Ну-ну, так о чем же?– О нас, – ответил Томаш, звякнув ложечкой о блюдце, – хотя в нашей теперешней ситуации это звучит диковато.– О нас? – переспросил я озадаченно.– О нашей старой компании из Врбова. О том, как мы начинали в гимназии.– Гм, – сказал я, – а звезда, которая летит в небо… Это что, Зузана?– Ну, это только такое шутливое название, – оправдывался Томаш, – но вообще-то да.– Сделать сейчас мюзикл о Зузане – это будет бомба…Томаш смотрел отсутствующим взглядом мимо меня, куда-то на оклеенный обоями потолок.– Ты, наверное, считаешь, что я слишком занесся, но я и вправду уверен, что смогу пробиться в карлинскии театр.– Что ж, – осторожно сказал я, – в конце концов, если это о Зузане, то очень может быть…– Глупости, – усмехнулся Том. – Зузану я в этой вещи видел в первую очередь исполнительницей главной роли. Я давал ей читать, и ей понравилось. Она сама вызвалась договориться о постановке в Карлине.– Неужели? – Я был в замешательстве.Этого я от Зузанки не ожидал. Благотворительность в деловой области совершенно не была ей свойственна. Мне она порой возвращала кое-какие тексты – правда, не сама, а через Добеша, – и я знал: из-за того, что они кажутся ей слабыми. И чаще всего мне приходилось самокритично признать, переборов злость, что так оно и есть.– Значит, для тебя ее смерть обернулась двойной потерей, – горько заметил я. – Будь Зузана жива, протолкнула бы твой мюзикл в Карлин, да еще и сыграла в нем главную роль.– Да, – подтвердил Томаш.Бедняжка, подумалось мне: я и на миг не мог допустить, что Том способен создать что-то стоящее. А еще говорят, что нет на свете высшего милосердия! Отныне и навсегда Гертнер будет уверен, что злая судьба, погубив Зузанку, не дала им с Анди проникнуть на чешский Бродвей. Теперь-то этот мюзикл им из Карлина непременно вернут… Непременно.– Так уж в жизни бывает, – произнес Томаш, – ну да наплевать. Рассказывай.Я рассказал все, что знал сам и что он, видимо, рассчитывал у меня выведать. Почему было не рассказать? Умолчал лишь о заграничном контракте. Во-первых, потому, что знал не слишком много, а во-вторых, подозревая, что и Томашу кое-что известно. Полезно будет, думал я, попридержать козыри.– Значит, Колда?– Наверное, – сказал я, – хотя Пилат внушал мне, что нет. Так, как будто что-то знает.– Скажите, пожалуйста… – протянул Томаш.– Конечно, это с пьяных глаз, но я понял, почуял, что он знает больше, чем говорит. Когда тебе было плохо и ты пошел в туалет, он…– Трепался, – пренебрежительно отмахнулся Том, – только и знает, что трепаться. Поверь мне, уж я-то его изучил.Я пригубил коньяк:– И все-таки.– Пилата оставь в покое, – категорично заключил Томаш. – А что касается Колды, так его мотивы мне неясны.Как я говорил, комнату декорировали уютные ковры, развешанные по стенам. К этим коврам, выдержанным в едином, абстрактно-восточном стиле, были приколоты плакаты. А напротив импровизированного письменного стола висела небольшого формата фотография, подписанная в углу. У меня зоркие глаза. И я часто упражняюсь, разбирая издали всевозможные надписи. Вот и сейчас прочитал красивые, витиеватые буквы: «Тому – Зузана». Это было фото Зузаны, вставленное в картонную рамку, и ее почерк. «Anno domini 1962»… В тот год в гимназии был основан наш ансамбль. И в тот же год я написал свой первый текст. Как там было? «Ты марки звал меня смотреть, и мы смотрели.Пока старались повзрослеть, мы постарели.Ты называл морщиныПриметою мужчины…» Начало было такое, это я еще помнил, а дальше шел смех Зузаны. Но мы это редко исполняли, Томаш заметил мой взгляд.– Прости, Честмир, я понимаю, все это так тяжело для тебя.– Да уж…Прошло совсем немного времени, а у меня в ушах уже не раз отдавались такие слова, и я знал, что еще не раз Услышу их и увижу похоронные, сочувствующие физиономии. Сострадание окружающих вообще страшная вещь, а тут вдобавок всем известно, что за отношения были у меня с Зузаной и как влип Богоушек Колда.«Вот ужас-то, а?» – «Не говорите…» или «Не говори…» – «Ужасный конец!» – и дружеское рукопожатие. «Еще хорошо, что этот мерзавец Колда…» – и ободряющее подмигивание.Но только зачем он это сделал? Вопрос Гертнера был абсолютно логичным. Тот же вопрос должен был задать капитан Грешный. Может, он уже знает и ответ. Я снова посмотрел на фотографию. Зузана смеялась. Она смеялась почти на всех снимках, за исключением тех, где была со своим любимым плюшевым медвежонком. Жаль, что у Томаша нет такого снимка. Зузана только на таких карточках имела вполне серьезный, более того, ностальгически-сентиментальный вид.– Зачем у тебя тут эта фотография? – обронил я, переводя взгляд на плакаты.На одном были Саймон и Гарфункель, на другом – зубы Боба Дилана, оскаленные над губной гармошкой.– Да так, – булькнул Томаш, вливая в себя коньяк.Я развеселился, вспоминая, как перед шефом он прикидывался трезвенником. Кто знает, может, его бледность в «Ротонде» была лишь игрой? При известной подготовке… В самом деле, затевать шашни с женой начальника – опасное занятие. Ну а Томаш Гертнер вовсе не любитель авантюр. Скорее наоборот.– Так какой был у Колды мотив?Я хмыкнул.– Кто его знает. – А сам подумал: будем надеяться, что это знает тот капитан с ветхозаветной фамилией.– Ведь Зузану все… или почти все, – поправился Томаш, – любили. Почему именно Колда? Скорее можно подозревать меня, или тебя, или Добеша, или Бонди.– Тебя-то с какой стати? – удивился я.– А чем я лучше других? – заскромничал Том.Я опять хмыкнул.– Хотя я тоже любил Зузану, – добавил Том, – уважал ее.Ну конечно, о мертвых плохо не говорят. Но от правды – крайне нелицеприятной дамы – никуда не денешься: кто не переставая перемывал кости потенциального «Золотого Соловья», так это «Подружка» в лице редактора ее культурной странички Гертнера. А Зузанка ревниво следила за тем, что о ней писали. Лучшие отзывы о себе даже посылала отцу и школьным подругам в Врбов. И я готов биться об заклад, что в этой почте не было ни одного отзыва, авторством которого мог бы похвастаться Том. Если же пан Черный читал иногда «Подружку» – а скорее всего, читал, ведь его, нашего бывшего классного руководителя, всегда отличал живой интерес к проблемам подрастающего поколения, – то он, безусловно, с неудовольствием вспоминал ученика Гертнера.– Чего ухмыляешься?Я выпил еще глоток коньяку, потому что Том вновь наполнил мою рюмку. Себе он между тем успел налить дважды.– Я подумал, что хвалебные заметки о Зузане ты, должно быть, писал под иными псевдонимами, чем все остальное. На моей памяти она всегда с негодованием высказывалась о «Подружке». То есть о тебе.– Знаю, – подавленно сказал Томаш и жалобно поглядел на меня. – Этого я и боюсь. Что милиция тоже докопается. А ведь я… я в самом деле любил Зузану, но дороже всего была для меня истина.– Вот и объяснишь им.Я наконец понял, зачем Том зазвал меня к себе. Почему он хотел говорить со мной. Он боялся. Добропорядочный, солидный редактор Томаш Гертнер боялся!Это было смешно. Ибо как раз зерно истины в его писаниях, где он ставил задачи, вскрывал тенденции и бичевал позорные явления чешской поп-музыки, Зузанку, как и большинство ее коллег, совершенно не интересовало.В этом мирке была своя шкала ценностей – мерило популярности и успеха. На первом, нижнем ее делении значилось: пусть обо мне пишут мало и чаще всего плохо, но пишут! Второе деление: пишут много, хотя всегда плохо. Третье деление: пишут много. И четвертое, желанное: пишут много и обычно хвалят. Абсолютной отметки, то есть безоговорочного одобрения своей продукции, в этой отрасли то ли искусства, то ли товарного производства не достигал почти никто.– Что ты болтаешь! – сказал Томаш.Зузане, ясное дело, было важно, чтобы о ней по возможности писали хорошо. А Гертнер портил ей музыку. «Подружка» – один из самых читаемых журналов, по крайней мере среди той части населения, которая с большой охотой и без зазрения совести тратит политые трудовым потом родительские денежки.– Но если бы Зузана всерьез на меня злилась, она не обещала бы мне блат в Карлине, – возразил вполне логично Том.Стоп! А что, если Зузанка вздумала оказать услугу Тому, чтобы оградить таким образом свой репертуар от его острого обличительного пера?– Тебе видней, – пожал я плечами.Я не питал иллюзий насчет характера Зузанки, особенно в последнее время. И если уж она ему посулила, что поможет попасть в Карлин, то, скорее всего, из корыстных побуждений.– Почему же Колда это сделал? – Том наморщил лоб.– Мне тоже непонятно.– Но должна же быть какая-то причина. Ни с того ни с сего не убивают. И мне кажется, Честмир, что тебе эта причина известна!– Мне? Не смеши меня, Том. Последние полгода… – Я запнулся.– Понимаю, – Том с состраданием кивнул. – Тут не надо слов, – ободряюще добавил он.– Пойду. – Зевая, я поднялся. – Твое любопытство я как будто уже утолил.– Нет, погоди. Когда ты в последний раз видел Зузану живой?– В субботу после обеда, когда она заехала ко мне с Бонди.– А до того?– Да недели две назад.– Когда я с ней говорил… – стал бессвязно объяснять Томаш, – в общем, странно как-то мне это… Ну, что Колда… Мне показалось, что она ему доверяет.– Очень может быть.– Так почему же он это сделал?– Скоро мы узнаем, почему. Ты выпустишь меня?– Да, – вздохнул Томаш. – Женщины, скажу я тебе, темные лошадки. Кстати, я вставил в мюзикл одну твою песню.– Сентиментальные воспоминания? – улыбнулся я. – Ну, спасибо за коньяк. Будь здоров. 17 Спал я недолго. Меня разбудил телефон.– Пан Бичовский?– Кто говорит? – спросил я сонно и посмотрел на будильник. Он был заведен на одиннадцать. Я мог себе это позволить: репетиция назначена на два. Но сейчас только половина девятого, и голос в трубке мне незнаком.– Не узнаете? – послышался тихий смех. – Это Грешный.– А-а, это вы, товарищ капитан. – Я быстро пришел в себя.– В десять вас устроит? – любезно спросил капитан. – Или раньше?– Что устроит?– Повидаться со мной, – пояснил капитан.– Ах да, – забормотал я, – в десять так в десять. Я еще не встал.– Хорошо живете!– В каком смысле?– Что можете так долго спать.Я был еще сонный, скорее – невыспавшийся, и не нашелся что ответить. До постели я добрался только в три, и пяти с половиной часов сна мне явно не хватило. Моей нормой были восемь часов, а после гастролей – и того больше.– А куда мне явиться? – спросил я не без опаски. – В «Ялту»?Капитан явно пребывал в превосходном настроении.– Не знаю, какой доход у вас, у меня же… Разве только вы меня пригласите.– Как-нибудь в другой раз, – решительно уклонился я. – Сейчас у нас несколько не те отношения.– Вы, кажется, намекаете, что встреча со мной вам будет не по душе… – грустно заметил капитан.– Что вы, – хмыкнул я в трубку, – я бы не посмел.– Значит, в десять. Вы еще успеете почистить зубы.– А не стоит ли мне прихватить зубную щетку? – решил уточнить я.– Нет, и пижаму тоже не надо. А то ее, не дай бог, будет видно из вашей сумки, когда мы встретимся.– И где же?– «У Петра», – ответил капитан. – Знакомо вам такое бистро?– Это напротив вашей работы.– Точно. Так что не заблудитесь. Буду с нетерпением ждать встречи.– Я тоже, – сказал я и повесил трубку.Надеюсь, сегодня мне наконец скажут, как это случилось. Почему Колда… Я встал под душ. Вчерашняя усталость уступила место жгучему любопытству. В девять с минутами я на лифте спустился вниз. В молочном кафе через улицу проглотил завтрак – два йогурта и блинчики с повидлом. Без пяти десять я вышел из трамвая у Национального театра и ровно в десять оказался в бистро «У Петра».– Здравствуйте.Капитан был уже тут. Бистро открыли совсем недавно, и, за исключением двух девушек, склонившихся над стаканами сока, мы были единственными посетителями.– Здравствуйте, – отозвался капитан.Я сел напротив, испытывая неловкость от того, что не знал, как мне его называть. Товарищ капитан или пан Грешный? Вдруг он не хочет, чтобы к нему здесь обращались «товарищ капитан»? Из затруднения меня вывел официант. Смерив меня испытующим взглядом, он безучастно сказал:– Слушаю вас.– Кофе, – попросил я.– И вам еще кофе, товарищ капитан?Одну чашку он успел уже выпить.– Нет, хватит. – Капитан оглянулся на девушек. – Дайте мне тоже сок.Официант отошел, а я не сдержался и отпустил замечание:– При вашей-то профессии… Странно, что вас здесь знают.– Гм, – произнес Грешный, – я работаю в розыске пятнадцать лет, а этот официант здесь, должно быть, еще больше. Прага невелика, молодой человек.– Да я так, – пожал я плечами и оглядел капитана. На сколько он тянет? Лет на сорок, может, на сорок с небольшим. Он хорошо выглядит, а я – не так уж и молодо.Я ждал, когда он начнет. Капитан помедлил, пока официант, принеся и поставив перед нами заказанное, не ушел.– Итак, – приступил он к делу, – вам ничего не пришло в голову, вы ничего не вспомнили и незачем было звонить мне.– Именно… – А ведь я собирался позвонить ему уже в воскресенье вечером. Насчет песни «День как любой другой». И насчет Бонди. Хорошо, что мне отсоветовала моя бывшая жена. Уличили-то Колду!– Ну а мы времени даром не теряли, – продолжал капитан, – и кое-чего добились.Он помолчал и пристально посмотрел мне в глаза. Сейчас скажет, спокойно ожидал я. О Колде.– В понедельник я допрашивал молодых людей из оркестра Черной.– Знаю, – не удержался я.Грешный поднял брови:– Значит, и вы не потратили вчерашний день впустую.Я улыбнулся. Знал бы он, как я его потратил!– Так вот, мы кое-чего добились, – хмуро повторил капитан. – Вы же больше не можете добавить ничего интересного, не так ли?Я не понимал, зачем он опять возвращается к моим показаниям.– Так, – подтвердил я.– А как вы относитесь к Богуславу Колде? – вдруг выпалил капитан.Вот оно! Наконец-то! – подумал я с облегчением, подыскивая подходящий ответ.– Не то чтобы мы большие друзья. – Я изобразил улыбку. – Вам небось известно – почему.– Да, – кивнул капитан. – У Черной были причины расстаться с вами.Ясно, куда клонит Грешный. Вступать с ним в прения относительно причин и следствий сейчас не стоит.– Из-за пана Колды, так?– Помимо всего прочего, – ответил я.– А вы, разумеется, ревновали…– Скорее злился, – осторожно уточнил я, – а вы бы на моем месте не злились?– Это вопрос формулировки, – заявил капитан, – я бы, например, ревновал.– Пусть будет так, – согласился я, – если дело лишь в формулировке, то можно считать, что я ревновал.– Тем самым в вашем отношении к Черной, гм… появился новый оттенок.– Да нет, – покачал я головой.– Как это нет?! – возмутился капитан. – Уж коли мы строим из себя психологов-дилетантов, так не внушайте мне, что, когда она сошлась с Колдой, а вам был дан от ворот поворот, вы ее за это стали любить еще сильнее.– Я так не говорил, – возразил я.– Еще бы, – сказал капитан, – да вы ее должны были люто возненавидеть. Признайтесь, пан Бичовский…– Не возьму в толк, зачем к этому снова возвращаться, – ответил я неохотно. – Я рассказал вам все о наших с Зузаной взаимоотношениях. Все как было. Почему же сейчас…– Эти два дня мы не сидели сложа руки, пан Бичовский.– Знаю. И еще знаю, что вы посадили Колду. Почему же…Капитан меня перебил.– Вас кто-то разыграл, молодой человек… Пана Колду мы вовсе не посадили, как вы это называете. Наоборот!– То есть как наоборот? – непонимающе пробормотал я.– Допейте свой кофе, – сказал капитан, – время – чрезвычайно драгоценная вещь, а нас с вами ждет еще масса дел. Вам известно, что такое очная ставка?Допив кофе, я почувствовал, как сжался мой желудок, и извлек из кармана сигарету.– Не стоит, – остановил меня капитан. – Расплатимся. У меня в кабинете тоже есть пепельница. 18 Мы с Колдой сидели почти рядом на стульях, капитан – напротив, за столом, а у окна, возле низкого столика, склонился над машинкой верзила, который снимал с меня показания в ночь с субботы на воскресенье.– Продолжайте, – произнес капитан, обращаясь к Колде.На Богоуше не оказалось полосатой одежды, к которой не положен галстук. Он был хорошо выбрит, опрятен и одет с присущей ему продуманной элегантностью.– Это, собственно, все, – сказал Колда и виновато поглядел на меня. Я снова увяз по самые уши. Колда показал, что после ухода Бонди он оставался у Черной примерно полчаса и около семи тоже ушел. И если бы только это…– Ну, что скажете, пан Бичовский?Что мне сказать! Кошмарнее всего то, что Зузана, по словам Колды, попросила его остаться. На весь вечер. Дожидаться моего появления. Якобы боялась быть со мною наедине. И это мог подтвердить Бонди. Она сказала это еще при нем. Как там вчера вечером говорил Гертнер? Женщины – темные лошадки.– Но это же полнейшая бессмыслица, – возразил я беспомощно. – В субботу я вам выложил все начистоту.– И только по рассеянности забыли упомянуть, что Черная вас боялась!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17