Во всяком случае, настолько, что не стыдится этого. А я уже не был на все сто процентов уверен, что мой «День как любой другой» – приличный текст. Как вышло, что искренняя грусть внезапно обернулась пошлой сентиментальностью, что слова, казавшиеся мне поначалу очень точными, сейчас теряли смысл и лишь упорно цеплялись друг за друга, подводя к рифме? Как это вышло?– Да я здесь, собственно, по-настоящему не жил…– Понятно, – сказал верзила. По всей видимости, он не находил в этом ничего предосудительного. Но для верности все же уточнил: – А когда вы развелись, пан Бичовский?– Пять лет назад.Удовлетворенно кивнув, он записал мой ответ. Что же такое со мной, мой любимый, сегодня случилось,Что плакать я вдруг, мой любимый, совсем разучилась?… «Любимый!» Разумеется, я знал, отчего мой текст превратился в сплошное нытье. В нем не было иронии, той необходимой порции горькой иронии, которую я ощущал, к примеру, в Зузаниных словах: «Как-нибудь вечерком встретимся». Да только какая разница, что я ощущал, если передать это не сумел.– Ну, хорошо.Зузана рядом допела песню, и из магнитофона раздался ворчливый голос. Я, конечно, не ошибся, предположив, что Зузане аккомпанирует не Добеш. Тот, даже вдребезги пьяный, не мог наделать столько ляпов. Да, это был не Добеш.Судя по голосу, который доносился из комнаты и который я узнал только по интонации, так как слов не разбирал, этим виртуозным аккомпаниатором был Гуго Бонди, менеджер Зузаны и одновременно группы Добеша. Бывший статист, а в настоящее время художественный руководитель «Ротонды». Толстый добряк Бонди, мой психолог-любитель.– Что они там слушают? – спросил я у верзилы, кивнув в сторону комнаты.Он пожал плечами, и до меня дошла вся бессмысленность моего вопроса. Скорее это должен был знать я.– Готово, – сказал верзила.– И что теперь? – поинтересовался я.Он вновь пожал плечами и, не поднимаясь со стула, протянул руку, похожую на щупальца осьминога, к двери в комнату:– Товарищ капитан!То, что Бонди, расширяя область своей неуемной активности, вознамерился попробовать себя в роли аккомпаниатора Зузаны, меня особо не занимало. Меня занимало другое, и касалось оно моего текста. Ведь я передал его Зузане только сегодня после обеда. Это была песенка Добеша, которую я продержал у себя почти полгода. А это значит, что запись, которую слушали в комнате, могла возникнуть либо на репетиции в «Беседе», либо в этой квартире. Сегодня вечером. 6 Анди Арношт полагал, что слывет душой общества. Он верил сам и уверял других в том, что с ним всегда очень весело.– Факт, – изумляясь сам себе, пожимал он плечами, – такая уж у меня слава.Эта его слава отнюдь не была чрезмерной, но Анди целеустремленно распространял ее. Жаль, что его ни разу не осенила догадка, как одинок он в этих своих титанических усилиях. Арношт был невыносимо болтлив. Если кто и веселился в его обществе, то исключительно по адресу самого Анди. И вот он-то, обняв меня за плечи, исторгал рыдания, которые могли бы тронуть разве что пани Махачкову. Но никак не меня. И не Бубеничека.– Их это потрясло, факт, – всхлипывал Анди, – факт, пани Махачкова.Анди интуитивно почуял в пани Махачковой единственно возможный объект своих мелодраматических излияний.– Вы о чем, пан Арношт?– О том, что случилось с Зузаной, пани Махачкова… Они там бесновались, а после того, как я поставил «Аве Мария» с Черной, три минуты стояла тишина. Три минуты, факт.– Это было очень благородно с вашей стороны, пан Арношт.Анди великодушно махнул рукой:– А знаете, что я им потом сказал?Мы с Бубеничеком обменялись взглядами. Взгляд Бубеничека был даже мрачнее моего.– Что, пан Арношт?Глаза пани Махачковой наполнились влагой, впитанной из хранящейся за стойкой литературы.– Слышишь, Честмир, – Анди выкатил глаза, – я сказал им: умолкло пенье соловья!Лицо Бубеничека, этого тонко чувствующего вышибалы, искривила болезненная гримаса. А я в глубине души пожалел, что не обучен его ремеслу. Анди ничего, очевидно, не заметил и продолжал очаровывать барменшу:– Все поняли намек, все!– Еще бы, – не скрыл своего отвращения Бубеничек, – все читают «Подружку».Диск-жокей Арношт, совершенно не осознавая, до какой степени раздражает он всех присутствующих, за исключением, может быть, пани Махачковой, выдержал драматическую паузу, а потом с приличествующим похоронным выражением лица обратился ко мне:– Видел бы ты это, Честмир!К несчастью, в зрителях у него состояли, если не считать пани Махачкову, только мы с Бубеничеком. Поэтому надежда на то, что Арношт оставит нас в покое, была ничтожной.– Конечно, конечно, – хмуро сказал я.– А тебя это, должно быть, свалило с ног, – горячо произнес Арношт. – Скажи?– Да, Честик нам тут уже рассказал… – вмешалась в разговор пани Махачкова. – Страшное дело! Это была моя первая мысль… Он и Зузанка, как я их обоих любила!Ах ты, змея подколодная, подумал я. Да первой твоей мыслью было нескрываемое разочарование, что меня не посадили…– А уже известно, кто?… – бесцеремонно выпалил Арношт.Я снова посмотрел на Бубеничека, и Бубеничек безразлично отвел глаза. Анди переводил взгляд с одного на другого. Потом до него дошло.– Может, у вас был какой-то важный разговор, а я тут влез…– Нет-нет, – быстро сказал Бубеничек, опережая меня.– Да и что вообще не важно, – глубокомысленно бросил наш говорун. – По сути дела, важно все.Мы могли бы беседовать так до изнеможения, если бы Анди не посмотрел на часы:– Ну, я побежал. Нет, ребята, не то чтобы я с вами не хотел еще посидеть, но у меня свидание.Арношт многозначительно подмигнул, и пани Махачкова шаловливо погрозила ему пальцем:– Кто эта счастливая, пан Арношт? Может, я ее знаю?– Девочки, – вздохнул Анди. – Да разве у меня есть на них время? У меня встреча с Томом Гертнером. Его вы наверняка знаете, пани Махачкова. Он редактор из «Подружки».– Гертнер? – наморщила лоб пани Махачкова. – Такой маленький, худой?Томаш Гертнер, редактор из «Подружки», мой одноклассник, был на полголовы выше Арношта.– Да, – недовольно кивнул Анди, болезненно относящийся к своему росту.– Его-то я знаю.– Так я побежал, – попрощался Арношт.– Мы еще увидимся, – со вздохом сказал Бубеничек.– Ну, если получится, я попозже опять заскочу, – пообещал Арношт. Наши унылые лица, видимо, вызвали у него жалость. – Смотря по тому, как дело пойдет. Мы… – он вновь дал нам насладиться театральной паузой, – мы вместе пишем мюзикл!– Помилуй вас бог, – горячо произнес я.– Что, отбиваем у тебя хлеб? – осклабился Арношт и, поскольку сегодня вечером его просто распирало от избытка философских мыслей – хотя и в пределах его скромных возможностей, – нравоучительно заметил: – «Поделись с ближним, и воздастся тебе».– Ступай, Анди, – сказал я ласково, – да гляди не переутомись.– Конечно, – кивнул Анди, – все должно быть в меру. Ну, я побежал.Я не знаю, как Анди понял мои слова, но он, безусловно, не уловил моей озабоченности его душевным равновесием.– Идиот, – прокомментировал Вацлав Бубеничек уход диск-жокея.– Но хороший мальчик, – заступилась за него пани Махачкова.Бубеничеку, к счастью, отвечать не пришлось, потому что бар стала заполнять шумная публика. Мы перебрались в угол. Новые посетители меня не интересовали. Да я никого из них и не знал.– Послушай, – сказал Бубеничек, – что ты от меня конкретно хочешь?– То есть?– До прихода Арношта мы друг с другом вроде бы объяснились, – напомнил Бубеничек.– Не в моих силах убедить тебя, – медленно произнес я. – Вот и милиция тоже – верит она мне или нет, не знаю.Бубеничек кивнул.– Только я ее не убивал! – продолжал я, подняв руку, чтобы Бубеничек меня не прервал. – Но то, что это знаю я, не имеет никакого значения. Я боюсь, понимаешь?Бубеничек кивнул.– Они придут за мной еще не раз и не два. Все время будут приходить ко мне, пока не придумают ничего лучшего. А я бы очень хотел, чтобы они придумали что-нибудь получше.– Что? – спросил Бубеничек.– Может быть… – я повертел в руке рюмку, – то, что я тебе сейчас скажу, ты назовешь трусостью и паникерством. Но нервы у меня все-таки не железные… Я хочу им помочь.– Да, я назову это трусостью и паникерством, – подтвердил Бубеничек. – Говоришь, нервы шалят?Я промолчал.– Так я тебе скажу, что невинное дитя они не обидят. Его вообще никто не обидит.– Постараюсь поверить. И что это я, право, время у тебя отнимаю?– А то, – задумчиво произнес Бубеничек, – что ты, видишь ли, великий Зорро-мститель.– Я? Я – псих, свихнувшийся музыкантишка, комплексующий трус, идиот с измотанными нервами!– Гм, – сказал Бубеничек, глядя не на меня, а на девушку, которая сидела в другом конце бара и всхлипывала. Девушка не была пьяна, но парень, загорелый пижон в кожаной куртке и нелепых темных очках, сидевший рядом, настойчиво говорил ей какие-то явные гадости. Я давненько не видал никого, кто плакал бы от радости. И винил в этом только себя. Мне, наверное, не дано встретить человека, плачущего от радости. А если даже… в общем, неизвестно, станут ли после встречи со мной его слезы слезами радости.Однажды Зузана сказала мне:– Когда мы едва знали друг друга, ты говорил мне, что обожаешь, когда я смеюсь. Почему же теперь мы больше не смеемся вместе; Честик?– Что значит – теперь? – разозлился я. – Тогда мы были детьми.– Да и вообще, – медленно проговорила Зузана, – почему мы оба только и умеем, что действовать друг другу на нервы?…»– Ты не идиот, – тихо сказал Бубеничек, – просто слишком много болтаешь и строишь из себя невесть что. Ты ее любил. Очень любил. Что, не так, циник несчастный? 7 Машина имела обычный номер, шофер был в штатском. Мы с капитаном сели сзади.– Значит, едем в «Ялту»? – спросил я как можно более безразличным тоном.– Домой, – любезно ответил капитан. – К вам домой. Пора в постельку. Ведь мы так вас задержали!– Я мог бы и на такси.– Конечно, – сказал капитан, – но мне страшно важно, чтобы вы, пан Бичовский, поверили, что вам повезло – случай свел вас с достойнейшим из пражских детективов.– Я бы и в такси этому поверил, товарищ капитан. Зачем же такая большая жертва с вашей стороны?– Что вы, – улыбнулся капитан. – Это мелочь. А мелочи и небольшие знаки внимания, как известно, рождают большую дружбу.– Вот оно что, – протянул я.– А кроме того, – добавил капитан, когда мы проезжали мимо стршешовецкой больницы, – мы ведь соседи. Я живу неподалеку от вас.До самого моего дома мы молчали.– Вот и приехали, – сказал капитан.– А как же… – засомневался я.– Никак. Можете спать спокойно, пан Бичовский. А если что вспомните… – Поколебавшись, он полез в нагрудный карман, вынул блокнот, нацарапал номер телефона, вырвал листок и подал мне. – Если вспомните что-то важное, пан Бичовский, позвоните. В любое время.– Это ваш домашний телефон? – спросил я саркастически, взглянув на бумажку.– Нет, – усмехнулся капитан, – что вы, не домашний.– Ну да, конечно, – сказал я.– Погодите. – Капитан опять улыбнулся, взял у меня листок и написал на нем еще один номер. – А вот это домашний, можете звонить. Моя фамилия Грешный.– Звучит! – не удержался я.– Ага, – кивнул капитан, – мне тоже нравится. До свидания, пан Бичовский.– Прощайте, – сказал я и выполз из машины.– Где там, – возразил капитан, – до свидания.Едва я захлопнул дверцу, как машина тронулась с места. В комнате стояла невыветренная табачная вонь. Я распахнул окно. Больше всего провоняли шторы, к тому же приобрели какой-то серый оттенок. В понедельник надо повесить новые. Абсолютно банальные заботы. И их сменят другие. Еще более банальные. Дни похожи один на другой. Так я, кажется, писал? Эта история, однако, к разряду банальных не относится.,А сегодняшний вечер… его я, наверное, никогда не забуду. И даже не из-за всего этого кошмара. Из-за боли, тупой боли. Я отключил телефон, вытянулся на тахте и закурил. Но вкус сигареты был мне неприятен, я облизал сухие, потрескавшиеся губы и погасил ее. Встав с тахты, я направился к холодильнику. Банка томатного сока, молоко и полбутылки «Охотничьей». Я доверху налил свой шикарный бокал с изображением бретонского крестьянина – это была небьющаяся баночка из-под французской горчицы – и вернулся на тахту. Жидкость, к счастью, не отдавала ни молоком, ни томатным соком.Футляр со скрипкой вновь лежал на столе у меня перед глазами. Но теперь это был другой стол. Мертвый предмет меблировки казенного блочного жилища. Внизу на улице звякнул трамвай.Я всегда неохотно возвращался домой, давно забыл, какое испытал облегчение, когда после семи лет поисков наконец нашел квартиру. Тем более неохотно возвращался я сюда в последние два года, когда я более или менее постоянно жил у Зузаны. Я отпил глоток и посмотрел на часы. Идея отключить телефон была как нельзя более счастливой. За окнами уже начинало светать. Я знал, что не усну, хотя отчаянно хотелось спать. Попытался вытянуть перед собой руку, в которой держал бокал. Она дрожала. Дрожала, как я ни старался держать ее неподвижно.Умерла Зузанка.Я вспомнил, как это было, когда умерла мама. За два дня до этого я был у нее в больнице.– Все в порядке, я говорил с врачом.Она лежала, как мне казалось, на невероятно большой кровати, бледная и исхудавшая. И улыбалась.– Ты говорил с врачом?– Через недельку тебя выпишут, но ты должна будешь следить за собой. Диета и все такое.– Хорошо, – сказала она.Я действительно поговорил с врачом.– Вы должны быть готовы, пан Бичовский. Со дня на день. – Он пожал плечами.Мне нужно было сказать ему, что я не верю. Что он ошибается. Или даже лжет.– Да ведь я… – улыбнулась мама беспомощно. – Хотя ничего. – Она еще раз улыбнулась и взяла меня за руку. – Главное, что это не рак.Это не был рак. А рак был единственной болезнью, которой она боялась.Зузана…– Ты должен больше верить в свои силы.– Ты о чем?– Ты все время чего-то боишься. Почему?– А почему бы мне не бояться?– Должны же быть какие-то основания. А у тебя их нет.– Может, и есть.– Ни малейших. Ты это нарочно. Нарочно все портишь.– Что все?– Все!У Зузаны навернулись на глаза слезы. Не от жалости, нет. Напротив, от злости.– Но я тебя люблю, Зузанка!– Не любишь! Ты трусливый эгоист и больше всего хочешь, чтобы я была такой же.– А ты не такая?– Нет.Боялась ли чего-нибудь Зузанка? Во всяком случае, не болезни. Кто же, кто мог ее… Я лежал с бокалом в руке, измученный и беспомощный. Я не знал.– Я люблю людей, а люди любят меня. Поэтому мы не подходим друг другу.А должен ли я был знать? Наверное, да. Потому что кому было знать, как не мне. Я, несомненно, был одним из самых близких ей людей. И несомненно, самым близким за последние два года.– Что ты, собственно, про меня знаешь? Думаешь, я дура? Не догадываюсь, что ты обо мне думаешь?– Ты не дура, Зузанка.– Хам!А что мне, в самом деле, известно о Зузанке Черной? То есть было известно? Когда я еще жил с родителями, у нас в книжном шкафу стояло несколько страшно длинных и занудных книжек. Мама их, кажется, никогда не читала. Может, отец. Так вот, я помню одну из них. Она называлась «Родная душа – потемки».Что мы вообще знаем друг о друге?Если бы Зузана знала меня хоть чуточку больше, то не корила бы постоянно из-за моих комплексов. Когда мы во второй раз сошлись, я о них, можно сказать, и не подозревал. И работал. Прямо-таки рвался работать.– А почему ты, собственно, развелся? – спросила она меня как-то.Я улыбнулся. Неискренне.– Да мы, собственно, и не разводились. Скорее разошлись.– Но ты разведен?– Конечно.– Тогда не болтай зря, – сказала она удовлетворенно.Поначалу именно она нисколько не сомневалась в том, что мы поженимся.Я подумал о своей бывшей жене. Стоило ей позвонить, Геда нормально восприняла бы мой звонок в такой час.Я вспомнил, что отключил телефон. Бокал у меня в руке уже опустел. Последний проблеск сознания принес мне облегчение: я понял, что засыпаю. 8 Я даже не заметил, с чего все началось, а Бубеничек уже вмещался. Тот пижон в кожаной куртке разбил бутылку, а потом отвесил своей заплаканной девице пощечину. Пока вышибала огибал стойку бара, какой-то плечистый крепыш попытался утихомирить пижона, но тот оказался боевым малым – и вот уже крепыш зажимал платком разбитый нос.– Ц-ц-ц, – возмущалась пани Махачкова, но пижона с заломленными назад руками уже без труда доставили к выходу.Побледневшая девица, зареванная и побитая, собралась было бежать за своим мучителем, но кто-то из их компании остановил ее.В «Ротонде» скандалы были редкостью. Во-первых, здесь в основном собирались люди, хорошо знакомые друг с другом, а во-вторых, все хорошо знали Бубеничека. Пижон в темных очках был о нем осведомлен явно недостаточно.– Что вы сказали? – Я не расслышал вопроса пани Махачковой.– Вы его не знаете? – повторила барменша.– Этого? – Я обернулся к лестнице, по которой осторожно спускался Бубеничек.– Того, в куртке.Я покачал головой: «Не знаю».– А ту девушку?Девица больше не плакала, а крепыш с разбитым носом наливал ей вина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17