Отнюдь не подражая абстракционистам, но стоя на совершенно реалистических позициях, он стремился запечатлеть в движении две, как он выражался, прастихии: море и нивы. Он называл их также источниками жизни, ибо море дает рыбу, а нивы – хлеб. Эффект подвижности должен был сообщить этим жанровым картинкам особый творческий метод Бубеничека – он сначала запечатлевал в памяти свои излюбленные объекты, сидя за рулем «фиата» с откинутым верхом. Не знаю, как другим, а мне эти картинки, как ни странно, в общем-то нравились.– Что говорят? – задумчиво повторил Бубеничек. – Ну, говорят, что Зузанка не сама это сделала. Что ее кто-то… того, убил.– Это правда, – подтвердил я. – Здесь они не врут.– Да? – сказал Бубеничек. – Но это же ужасно, Честик! Бедная девочка…– Бедная, – повторил я, – а что еще говорят?– Что тебя замели, – вздохнул Бубеничек, – дескать, убил ее ты. Но это вряд ли. Так мне кажется.– Вряд ли, – ответил я. – Это вряд ли. 3 – Да мы вам верим, – вежливо сказал капитан, – пойдемте лучше в кухню. Здесь вам, пан Бичовский, не стоит оставаться, – добавил он добродушно.Я весь вспотел, и перед глазами у меня, как в тумане, плыли тени, шумно двигающиеся по комнате. Должно быть, я разочаровал медвежонка – не закричал, не потерял сознание, не расплакался. Это была совершенно особенная минута: мне казалось, что я робот, запрограммированный каким-то циником. Хотя во мне самом в тот миг ничего циничного не было. Только странная, парализующая тупость, исключающая любые сложные рассуждения и тем более – действия. Не прошло и тридцати секунд, как я уже набирал номер. Я знал, что она наверняка мертва, но вызвал «скорую». Врач с санитаром приехали через пятнадцать, нет, через тринадцать с половиной минут – я знаю это точно, потому что сидел в передней в кресле и, не отрываясь, смотрел на часы.– Давайте все запишем, – предложил капитан. – Только спокойно. Выпьете кофе?– Да, – ответил я.– Сигарету?Я послушно закурил. Пока мы еще не вышли из комнаты, я всякий раз вздрагивал, когда фотограф щелкал затвором, и окружающие меня предметы и люди начинали тонуть в еще более густом тумане.– Я понимаю, для вас это был шок, – сказал капитан. – Так что ограничимся самым необходимым.Сидя в передней и глядя на часы, я думал только о том, когда же появится «скорая».– Итак, Честмир Бичовский, тридцати лет, профессия – музыкант.Когда «скорая» приехала, врач вызвал милицию, а санитар остался стоять у двери. Он смотрел на меня как на сумасшедшего и, видимо, считал, что я попытаюсь сбежать. От кого? Впрочем, меня не интересовали мысли санитара.– Я пришел около половины десятого, – произнес я, и капитан придвинул ко мне пепельницу. – Мы договорились на восемь.– Почему вы опоздали?Я усмехнулся:– Надо было ее знать, – и махнул головой в сторону комнаты.– Ну, я-то ее только по телевизору видел, – светски сказал капитан.– Извините, – я глотнул кофе. – Если она сказала – в восемь, то прийти в полдесятого значило в самый раз… К тому же у нее была запись в «Беседе» – я с ней говорил после обеда.– В «Беседе»?– Нет, она приехала ко мне… Мы играли в Доме трудящихся.– Но вы договорились на восемь.– На восемь. На всякий случай я ей еще позвонил.– Когда?– Сразу после восьми.– Сюда?– Сюда.– И ее не было дома?– Нет, – покачал я головой. – Никто не взял трубку.– А когда вы кончили выступать?– В шесть, как обычно. Мы всегда по субботам кончаем в шесть, а потом с семи до девяти репетируем в малом зале. Новую программу…– Значит, с семи вы репетировали, а чуть позже восьми звонили? – перебил меня капитан.– Нет, – сказал я, и чашка задрожала у меня в пальцах. – Я не был сегодня на репетиции.– Почему?– Когда ко мне утром приехала Зузана, то я сказал нашему шефу, что не приду на репетицию… Потому что мы кончаем в девять, а то и позже.– И где вы были?– Дома.– Так вы звонили сюда из дома?– Да.– Пан Бичовский, – с интересом посмотрел на меня капитан, – если вы после выступления поехали домой, то почему же не оставили дома инструмент?Мой футляр со скрипкой лежал на столе.– Я знаю, это выглядит глупо…– Пан Бичовский…– Мы собирались устроить небольшое торжество… Так договорились.– И вы хотели поиграть для хозяйки? – понимающе спросил капитан.– Ну да.– А что это должно было быть за торжество, осмелюсь спросить? – в голосе капитана звучала ирония.– Мои именины… Мы хотели их отметить. Я должен был вернуть ей сегодня ключи.– Вот как, – протянул капитан.– Вы все равно это узнаете, – сказал я нервно. – Дело в том, что мы уже разошлись.Мы оба помолчали. Затем капитан задумчиво погасил сигарету.– Дело обстоит не лучшим образом, – заметил он тихо. – Пан Бичовский, вы живете один?– Один, – ответил я.– Где?Я лихорадочно соображал. После выступления я оказался дома примерно без четверти семь. Голова болеть перестала, зато донимал голод. В закусочной на Петршинах я съел два бутерброда. Да, это было где-то без четверти семь. Встретил ли я кого-нибудь из знакомых? Нет, никого.– Значит, из дома вы звонили Зузане Черной только один раз. После восьми. Правильно?– Да, – сказал я.– Но пришли вы в полдесятого?– Да, – сказал я.– Видимо, были совершенно уверены, что к этому времени Зузана Черная вернулась домой?– Я понимаю, это выглядит глупо…– Вы это уже говорили, пан Бичовский.– Я не был уверен! Просто мне не хотелось больше звонить.– И вы решили, что даже если хозяйки не будет, то вы ее подождете. Как-никак ключи у вас были.– Ничего я не решил, – закричал я. – А ключи у меня, понятное дело, были.– Да вы успокойтесь, пан Бичовский, – любезно сказал капитан. – А этот нож, – он показал глазами в сторону комнаты, – этот нож – ваш? 4 Дискотечная публика освободила зал «Ротонды», и барменша пани Махачкова открыла свою лавочку. Обычно в «Ротонде» с восьми до полдесятого шла какая-нибудь программа, чаще всего ширпотреб, рассчитанный на молодежь, а с десяти «Ротонда» превращалась в джаз-клуб. Вместе с клубом открывался бар, и, хотя по понедельникам было затишье: джазовая программа не исполнялась, пани Махачкова работала, как всегда, с десяти вечера до двух ночи, обслуживая не только поклонников джаза. Было в порядке вещей, что в понедельник сюда набивалось довольно много народу – в основном музыканты и их друзья, которых у входа тщательно фильтровал Вацлав Бубеничек. Но на сей раз он этим заниматься не стал, только проверил кассу, перекинулся парой слов с девицей, которая в обклеенной афишами будке продавала билеты, и отправился со мной в бар.– Да это никак Честик, – радостно воскликнула пани Махачкова, – а я уж думала…Она осеклась.– Чего люди не наболтают, – усмехнулся я, стараясь выглядеть как можно непринужденней.Что именно пани Махачкова думала, мне было совершенно ясно. Убийца Честмир Бичовский перед судом… Убийство из-за поруганной любви… Кровавое злодеяние ослепленного страстью безумца… Обманутый скрипач заносит стальной нож… Подарок к свадьбе становится уликой… Сердце на рукояти ножа, нож по рукоять в сердце… В свободные минуты, когда торговля спиртным замирала, пани Махачкова, сидя за своей стойкой, запоем читала истрепанные книжечки, именуемые обыкновенно низкопробной литературой.– А мы уж тут с паном Бубеничеком думали… – Махачкова не договорила. – Но я рада, Честик, правда, очень рада.Предположим, подумал я.– А что вам налить?Я попросил вина, а вышибала Бубеничек, как обычно, апельсиновый сок. Мы пока были в баре единственными посетителями, и пани Махачкова, обслужив нас, вернулась на свое рабочее место в углу, где на электроплитке всегда бурлила вода для кофе и где она держала часть своей библиотеки – самые свежие, недавно добытые шедевры.– И что вы об этом думаете? – спросила она сочувственно.– Жуткое дело, – сказал я, поскольку Бубеничек молчал. Вопрос пани Махачковои, впрочем, и не относился к нему.– Ведь правда? – обрадованно закивала эта заядлая книжная моль.Я надеялся, что теперь-то она оставит нас с Бубеничеком в покое, но жестоко ошибся.– Вас это, должно быть, страшно потрясло, Честик?– Совершенно верно, – сказал я сдержанно, и тут она наконец заметила и молчание Бубеничека, и мое нежелание поддерживать разговор и, покачивая крутыми бедрами, отбыла в свой угол.– Насколько я понимаю, – раздумчиво произнес Бубеничек, – если тебя не посадили, то ты, наверное, не виноват.Я сделал глоток вина и встретил его внимательный выжидающий взгляд.– Послушай, – сказал я, – я ведь любил Зузану.– Знаю, – ответил Вацлав Бубеничек, – ходило много разговоров о том, как вы любили друг друга.Иронизировал он или нет, я не понял. Да и не так это было важно.– Сегодня их, наверное, допросили.– Кого?– Ребят из Зузаниного ансамбля, – сказал я, – у них в ту субботу была запись в «Беседе». Может, кто-то ее подвез домой, может, кто-то зашел к ней. Я пришел в полдесятого – и опоздал.– Опоздал, – сказал Бубеничек, – а теперь ты хочешь поиграть в Шерлока Холмса.– Зачем?– Это я должен спросить – зачем, – усмехнулся Бубеничек, – не твоя это забота.– Может, и моя, – отрезал я.Бубеничек, сосредоточенно тянувший через соломинку свой сок, на мгновение задумался. У пани Махачковой, сидящей в уголке бара, лежала на коленях раскрытая книжка, а на цепочке висели очки. Бубеничек извлек из кармана пачку «Спарты», протянул мне, из другого кармана достал австрийскую зажигалку, и мы оба закурили.– Она ведь тебя бросила. Вы не разошлись, нет, это она с тобой разошлась; кто-то ее пристукнул, так ты решил, что уголовка слабовата для такого дела, загорелся местью и захотел сам найти этого гада. Что, не так?Хотя такая интерпретация моих чувств выглядела чересчур упрощенной, кое-что в ней все же было.– Допустим, – согласился я.– И если я хорошо тебя понял, то тебе пришлось бы по душе, – Бубеничек от удовольствия даже заерзал на своем табурете, – окажись злодеем Богоушек Колда.– Ну, в такие детали я еще не вдавался.– Ой ли?– Серьезно.Что касается Богоушека Колды, то играть в прятки смысла не было. Вот уже примерно полгода, как он пытался занять мое место рядом с Зузаной – и, кажется, небезуспешно. Это знали все, так что должен был знать и Бубеничек. Тем более, что вышибале было известно и такое, чего все знать никак не могли. Поэтому не стоило водить его за нос, если и я в свою очередь хотел что-нибудь выведать.– Так, значит, ты действуешь только в интересах дела?– В интересах справедливости, так сказать, – кивнул я, – хотя и из чисто личных соображений.– Понятно, личные соображения всегда самые бескорыстные.– Именно так, Вацлав, – ответил я, – ты меня раскусил.– Ну, ты никогда не был особенно крепким орешком, – отразил удар Бубеничек. – Но если уж тебя отпустили, то вряд ли это сделал ты.– Да вроде нет, – согласился я.– Хотя отпускают не всегда только невиновных, – осклабился Бубеничек. – Мое крайне скудное правовое сознание подсказывает, что временно освобождают и тех, против кого нет достаточных улик.– Серьезно?– Да, – ответил Бубеничек, – и такие люди действуют обычно из самых бескорыстных личных соображений.– М-да, ты не просто раскусил, ты растер меня в порошок, – засмеялся я, – так и есть, так оно и есть.И оказалось, что так оно и было. Но продолжить нам не удалось, потому что в бар ворвался диск-жокей Анди Арношт.– Здорово, Честмир!Это именно он каждый понедельник проводил здесь, в «Ротонде», дискотеки. Он втиснулся между нами, и Бубеничек почти брезгливо отсел. Вышибала считал Арношта и ему подобных презренными наэлектризованными паяцами. Ибо все они, по мнению Бубеничека, оглупляли молодежь примитивной мелодикой, тем самым закрывая ей путь к вершине познания – джазу.– Привет, – отозвался я, и мы с Арноштом обменялись рукопожатием.Разумеется, Арношта звали вовсе не Анди. Анди – это был его сценический псевдоним. На самом деле его звали Арношт. То есть Арношт Арношт. Я не знаю, досаждала ли Арношту Арношту эта злая шутка родителей в юные годы, но меня его псевдоним ничуть не трогал. Хотя бы уже потому, что диск-жокея Анди в свой черед ничуть не трогали чаяния и заботы какого-то Яна Новака. 5 Капитан уже не старался сохранить видимость благожелательности.– Да не я это сделал-, не я!– А ключи?…Он как раз их рассматривал. Один обычный, штампованный ключ от подъезда, а второй – изящный, непривычно длинный – от квартиры.– Это ваши ключи, которые вы сегодня хотели отдать Зузане Черной?– Да.– А дверь была заперта.Они взяли у меня отпечатки пальцев. На ноже, говорят, таковых вообще не оказалось.– Кто-то же должен был это сделать!– Кто-то да, а я ее любил. Разве, когда расходятся, обязательно убивают?– Случается, пан Бичовский, – ответил капитан, – хотя вам это, наверное, странно.– Но тогда я не стал бы вас вызывать, – возразил я зло.– Вы вызвали «скорую», – поправил меня капитан.– Это одно и то же.– Не совсем. Может, вы думали, что она жива. Что ее еще можно спасти.– Так вел бы себя только сумасшедший.– Вовсе нет, – сказал капитан. – Большинство убийц совершенно нормальны.– Да, но я…– А нормальный человек, – прервал меня капитан, – в состоянии аффекта может стать убийцей. Потом, испугавшись, остывает, задумывается. Чаще всего сбегает.– Но я же не сбежал, – упорствовал я.– А другие, поприличнее, – не сбился с мысли капитан, – поддаются панике. Могут позвонить в больницу. Или к нам. Смотря по ситуации.– Так нельзя, – произнес я растерянно, – вы просто не имеете права так говорить!– Успокойтесь, пан Бичовский. Если ваша совесть чиста…Всегда, когда я влипал в какую-нибудь историю, это надолго выбивало меня из колеи. Совесть! Интересно, какая же у меня все-таки совесть. И какова ей цена. Вечером в постели я обычно снова проигрывал ситуации, из-за которых попадал в историю. И останавливал ленту воспоминаний всегда там, где нужно было сказать или поступить по-другому. Иначе не мог заснуть. И бывало, прокручивал все по три-четыре раза.– Допустим, пан Бичовский, пока наш разговор был чисто теоретическим.– Допустим.И эти свои ответы, когда я наконец доберусь до постели – если, конечно, вообще доберусь, – я тоже прокручу.– Значит, договорились? – сказал капитан.Одна из теней, которые двигались поблизости, отвела капитана в сторону.– Минутку, пан Бичовский.Я остался в кухне один. Усталость нарастала во мне несколько медленнее страха. Что они обо мне знают? Что знают о Зузанке? А вообще-то я капитана понимал и где-то даже ему сочувствовал. Выпутаться из скверной истории мне всегда было непросто.Капитан вернулся.– Итак?– Что? – спросил я.– Может быть, вы надумали что-нибудь новенькое, пан Бичовский?– Ничего нового я надумать не мог.– Посмотрим.– Пожалуйста, – усмехнулся я, – можете подключить ко мне детектор лжи.– Однако, – весело заметил капитан, – богатая же у вас фантазия!– С сыщиками я до сих пор был знаком лишь по книжкам.– И что, я вам не нравлюсь?– Не особенно, – сказал я.– Я вас никаким детектором не пугаю, – укоризненно произнес капитан, – так что вы могли бы быть повежливее.– А мне это поможет?– Еще как! Я за вас замолвлю словечко и буду носить вам в темницу шоколад с орехами.– У нас еще есть темницы?– Только для невежливых, пан Бичовский. Пай-мальчиков, которые ценят наш труд и не создают нам лишних хлопот, мы отправляем на ночь в отель «Ялта».– А у меня сейчас какие шансы?– У вас? – Капитан шутливо призадумался. – Ну, ночлег в отеле вам еще придется заслужить.– Хорошо поговорили, – сказал я.– Вот именно, – вздохнул капитан, – так как, ничего более интересного я от вас не услышу?Я пожал плечами.– Ладно. – Капитан, не вставая, повернулся к открытой двери в комнату: – Мирек, пойди сюда, составь с паном Бичовским протокол.– А до утра нельзя отложить? – спросил я устало.– Можно, – сказал капитан, – но вы мне так откровенно все выложили, что я боюсь, как бы до утра чего-нибудь не забыли.Я покорно кивнул, капитан поднялся, и на его место уселся бледный верзила с тонкими пожелтевшими пальцами. У него была с собой портативная пишущая машинка; он виртуозно, быстрым движением открыл ее, заложил бумагу и вопросительно взглянул на меня.– Поехали?Капитан бережно прикрыл за собой дверь, но я слышал, как рядом Зузанка Черная поет «День как любой другой». Я очень долго провозился с текстом, который Зузана пела теперь на магнитофонной ленте под аккомпанемент фортепиано. Я гадал, кто бы это мог на нем играть, и машинально отвечал на вопросы верзилы. Слезы слепят мне глаза, мой любимый, и я не прозрею,Пока тебя нет, мой любимый, приди же скорее… – нежно свинговала Зузана, и верзила вынужден был повторить свой вопрос.– Простите, что вы сказали?– Временное место жительства.– В каком смысле?– Вы говорили, что жили здесь, – терпеливо повторил верзила, – и я спрашиваю, были ли вы здесь прописаны.Я покачал головой. Каждый, кто пишет что-либо, считает свое последнее сочинение лучшим или хотя бы не худшим из того, что он написал прежде. Если, конечно, он пишет всерьез.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17