И впервые после смерти матери Павлик почувствовал рядом с собой согревающее тепло любящего женского сердца и сам не выдержал, разрыдался. Он плакал горькими и радостными слезами, уткнувшись лицом в пухлую грудь бабушки, испытывая к ней нежность и благодарность. А недоеденное молоко стояло в миске на столе, и к нему, осторожно поглядывая в сторону бабушки, уже подкрадывался хитрый и шкодливый кот Рыжуха.
Дед Сергей не видел начала этой сцены, занятый своими мужскими делами по двору, копошился в сарае, что-то пилил и строгал, а к вечеру по многолетней привычке еще раз вскарабкался на пожарную вышку, чтобы глянуть, не подымается ли где над лесом тревожный дымок начинающегося лесного пожара, страшного в эту знойную, иссушившую все пору. И когда он вернулся в дом, Рыжуха, опасливо поглядывая на хозяйку, старательно вылизывал миску. Увидев деда, кот с такой поспешностью юркнул под стол, а оттуда на улицу, что дед успел заметить только его хвост.
Вешая на деревянный штырь двери старенький, засаленный картуз, дед с неприязнью и недоумением смотрел на плачущую жену. За всю их долгую совместную жизнь он один только раз видел, как она плакала,— после отъезда сына и не полюбившейся старику невестки. Бабушка Настя тогда тоже не одобряла выбора сына: как можно жениться на женщине, которая курит папиросы и целуется на каких-то там сценах с чужими мужиками? Жена должна бояться мужа и уважать его волю, каждое его желание; «жена да убоится своего мужа» — это она запомнила не только с первого дня своего грустного замужества, а гораздо раньше: когда ее собственный отец бил сложенными вчетверо вожжами ее мать, когда во многих избах мужья так же безжалостно истязали своих жен. Это было освящено вековыми обычаями, так делали все, такова была бабья доля. И тут ничего нельзя было поделать...
Обнимая Павлика, бабушка Настя вспомнила свою горькую молодость и кляла себя на чем свет стоит, что отпустила тогда сына.
— Миленький ты мой,— приговаривала она, обнимая Павлика и ничего не видя сквозь слезы.— Звездочка моя неповинная! Сиротка моя горькая. Да разве я отдам теперь кому-нибудь, да разве позволю...
— Цыц! — негромко прикрикнул дед Сергей, подходя к столу.— Не целовать этого пащенка надо, а пороть, чтобы свету невзвидел! Еще раз такое выкинет — я ему всю шкуру спущу!
Бабушка изо всех сил прижала Павлика к себе.
— Не дам! — Она выпрямилась во весь рост, и Павлик с удивлением увидел, что она на целую голову выше деда Сергея и, наверно, гораздо сильнее его: у нее были широкие плечи и сильные руки: казалось, достаточно ей один раз взмахнуть рукой — и от деда Сергея ничего не останется.
— Чего?! — почти шепотом спросил дед Сергей.— Ты что, белены объелась?
— Не дам! — повторила бабушка Настя.— Хватит того, что мою жизнь поедом ешь — внучонка трогать не дам!
— То есть как не дашь?
— А вот так и не дам! Только попробуй тронь!
И когда дед Сергей с угрозой подвинулся вплотную к ней, бабушка Настя схватила со стола глиняную миску. И Павлик видел, что она действительно может размахнуться и ударить мужа, которого безропотно слушалась больше тридцати лет.
Видел это и дед Сергей. С недоумением и гневом смотрел он на бабушку Настю, на ее отведенную для удара руку, на ее решительное лицо. Но он не тронул ни Павлика, ни бабушку. Просто отошел в сторону, погрозив:
— Ну я тебе покажу, как можно со мной так разговаривать. Ты еще поплачешь у меня!
— Хватит, поплакала! Даже и плакать не давал, все молчком плакала, по закуткам. А теперь — хватит моего терпения! Не дам внука в обиду. А тронешь — так я найду на тебя силу. Это тебе не царский прижим!
— Ну-ну,— возмущенно покачал головой дед.— Совсем сказилась!
И ушел, яростно хлопнув дверью.
— Теперь он на пасеку свою забьется. Он и так там постоянно живет: лихого человека опасается. А уж теперь, как озлился... Наелся, милый?
— Наелся, спасибо.— Павлик с уважением и благодарностью посмотрел на старуху.— А вы смелая, бабушка.
— А это от беды, внучек. Пришла беда — вот и смелая... Павлик помолчал, со страхом думая о том, что, когда он будет спать на сеновале, где они с отцом провели первую на кордоне ночь, дед придет туда и выпорет его.
— Бабушка... А где я теперь спать лягу?
— Боишься старого? А ты не бойся... Я тебе в своем чулане постелю.
И ночью, невидимая в темноте, ласковым и задумчивым шепотом она говорила ему, словно рассказывала страшную сказку:
— А он не злой поначалу был... Это его работа злым сделала. Сам посуди: тридцать лет от бедного люда чужое добро караулит. А добро-то это ой как людям нужно... Вот, скажем, в прошлый год в Суходоле — это село такое — в два часа восемьсот домов выгорело... Народ — весь в поле, ну всё, как есть, начисто огнем вымело... Ну куда погорельцу теперь? А у каждого семья, у каждого дети. Денег нет... Ну вот, значит, ночью и едут в лес. А он — ловит. И нельзя не ловить — из лесничества выгонят. Куда тогда? У нас же ни дома, ни огорода своего нету — один кордон казенный. Выгонят, куда тогда? Побираться идти — одно и остается...— Бабушка глубоко вздохнула.— А так он справедливый. Другие полещики да объездчики воруют, не стесняются, а он за тридцать-то лет прута тальникового не украл, не продал. У него совесть... Вот ты и суди...
Бабушка помолчала, стало слышно, как шуршат за печкой тараканы, как позвякивает во дворе цепью Пятнаш.
— А сколько беды всякой мы с ним видели — конца нет! Четыре раза сжигали этот самый кордон...
— А зачем, бабушка?
— А как же, милый! Ну пойдет он по лесу, поймает порубщика, топор там отымет, а у которого и лошадь приведет... Значит, тот плати штраф... А и где же его бедному человеку взять, штраф этот? Ну, отсюда и злоба. Ах, ты меня штрафом, а я тебя красным петухом,— это поджог если, так у нас называется... Лихих людей много! А вначале собаку обязательно потравят, чтобы шума не подымала... Вот уж если сдохла собака, так и значит — жди беды... И время-то все выбирали, когда его дома нет. А горит-то знаешь как? Ровно костер огромадный — не подойди. Два раза я в одном исподнем выскакивала: как жива осталась — не знаю...— И опять молчала и вздыхала о чем-то.— А так ты не суди... И лес этот самый он уж вот как любит. Лес — это, говорит, основа жизни. Как вырубить лес — так земля сохнет, рушится, и нет на ней человеку жизни. Вот так-то, милый... Ну спи, маленький...
И Павлик уснул. И снилось ему, что он с мамой и бабушкой Настей едут на каком-то странном корабле под зелеными парусами, а дед Сергей бежит за ними прямо по воде и не тонет, а только спотыкается о каждую волну. И Павлик прижимался к бабушке Насте, страх уходил, уступал место радости и покою.
Весь следующий день Павлик ходил за бабушкой как привязанный. Она убралась по дому, вымыла и без того чистый пол — «а это, миленький, чтобы спать нам с тобой не было душно»,— приготовила «этому лешему», деду Сергею, обед, поставила обед на стол и накрыла чистой тряпочкой — «придет, заберет, никуда не денется»,— накормила Пятнаша, а потом повела Павлика показывать свое хозяйство: огород, молодой сад, амбарушку, где по стенам и на протянутых поперек шестах висело множество пучков сушеных трав, показала полмешка желудей и полмешка намолоченной лебеды, пожаловалась на громадного красно-желтого картинного петуха, словно только что выпрыгнувшего со страниц сказки.
— А чем же он плохой, бабушка, петух этот? — спросил Павлик.— Такой красивый...
— А уводливый больно, страсть прямо... Раньше-то у меня курочек куда больше было, штук пятнадцать, а то и двадцать,— это теперь все подъели. Так он, вредный, соберет всех кур да и уведет их куда-то в лес, потом и бегай за ними, собирай. А которые курицы так даже яйца в лесу класть зачали. У, вражина! — И бабушка замахнулась на петуха. Но петух нисколько не испугался, только повел ярко-рубиновым глазом.
— А это зачем? — спросил Павлик, показывая на желуди, на лебеду, на пучки трав.
— А как же, милый? — Бабушка Настя тяжело вздохнула.— Урожая-то ведь и этот год не будет: все, как есть наголо пожгло. А есть, ежели живые будем, кажный день надо... Второй год в хлебушек всякую травку подмешиваю: лебеду вот, а то кашку, а то желудей натолку в ступке. Не заметил разве, лепешки-то все с горчинкой.
— Заметил.
— Так вот это с травы. Есть песенка такая старинная, не знаешь ли? «Еще, братцы, не беда, коли во ржи лебеда, а нет хуже беды, как ни ржи, ни лебеды». Вот то-то, маленький мой... Вот и хожу я кажный день в лес, собираю травушку-матушку. И ты нынче со мной пойдешь, помогать станешь. Ладно?
— А я сумею?
— А я тебе все покажу, все расскажу. А грибы, ежели дождик, пойдут, мы с тобой кажный день по грибы ходить станем, беленьких насушим, груздочки да рыжички посолим... И опять, глядишь, к богову гневу подспорье.
Павлик с любопытством разглядывал бабушкину амбарушку, принюхивался к запахам трав.
— И это все для еды? — спросил он.
— Для всякого, Пашенька. Вот, скажем, царский скипетр, божья травка, а вот зверобой, видишь, золотенький такой, а вот малина сушеная, листочки ее,— все это в чай заваривать можно, вкусный такой получается, духовитый. А я уж, грешная, больно чай люблю; только настоящего-то чаю редко когда пила — дорогой, не по нашим деньгам...— Бабушка Настя подошла к шестам, потрогала некоторые пучки трав любовными руками.— А это вот все — от хворостей всяких, снадобья, значит.— Она присела на порожек, привлекла Павлика к себе.— Ты, должно быть, читал в книжках своих, что есть на земле разная плохая ядовитая трава или там, скажем, дерево? Ну вот... А на все злое в жизни дана человеку сила равная, добрая... Только надо ее узнать, увидеть... Вот, скажем, трилистничек, простая травка, а вот подорожник,— порезал ногу аль там поцарапал, взял листок, послюнил да на больное место приложил. И сразу всю дурную кровь отсосет... Или вот видишь, не знаю, как по-ученому, а по-нашему, по-простому, «собачий следок» называется,— это от укуса змеиного помогает... Да я тебя всему обучу, погоди... На всякое зло, говорю, есть в лесу обратная сила, добрая... Вот и выйдет счастье твое, что ты на Стенькины Дубы к нам попал... Я-то уж какая теперь счастливая — и слов нету. Поначалу-то все скучала, как замуж за Сережу вышла, нет-нет да и поплачу где в чулане. А потом как привыкла — да боже ты мой, да я этот наш лес ни на какой царский дворец не сменяю...
Ты погляди, открой сердечко свое да погляди острее — какая здесь чуда кругом, благодать какая!
Бабушка долго смотрела в распахнутую дверь амбарушки, потом легко вздохнула.
— И ежели бы жили мы, Пашенька, в городе, а то в селе, давно бы, поди-ка померли. Голод-то немыслимый идет, гроза божья...
Кряхтя, бабушка поднялась с порожка, и Павлик поднялся следом за ней. С большого гвоздя у двери амбарушки старуха сняла плетенную из ивовых прутьев круглую корзинку, положила в нее холщовый, много раз латанный мешочек, взяла воткнутый в стену иззубренный нож с деревянной ручкой.
— Вот мы с тобой и пошли.
— А дом запирать разве не будете, бабушка?
— А вот он — замок,— улыбнулась старуха, отстегивая цепь от ошейника собаки.— Куш, Пятнаш! — и ласково потрепала пса по спине.— И ты отощал как, прямо жаль смотреть... Суслика бы тебе, что ли, вылить.
— Как вылить? — удивился Павлик.
— А как другие выливают, милый. Суслячью нору найти от воды недалеко да в нору ведра три вылить... Суслик-то зальется, захлебнется, выскочит. Тут его палкой и бьют. Только, сказывают, мясо дюже вонючее... Ну да Пятнашке бы ничего... Куш, Пятнаш, чужой!
Собака, повизгивая, потерлась боком о ноги хозяйки, словно прося взять ее с собой. Но бабушка Настя строго прикрикнула:
— Кому сказано: куш!
И собака обиженно, но покорно пошла к крыльцу и легла там...
Бабушка Настя крикнула через забор, на соседнюю половину кордона:
— Андрейка! Кланя! Пошли.
— И они с нами? — обрадовался Павлик.
— А как же... Мы всегда втроем с ними ходим. Они тоже есть хотят.
Андрейка и Кланя с корзинками выбежали на крыльцо, и через несколько минут, пыля босыми ногами, дети шагали по дороге. Бабушка Настя шла за ними и улыбалась.
Когда вернулись из леса, Пятнаш сидел на пороге дома и злобно рычал.
— Чужого караулит! — сказала бабушка и заторопилась, приподняв одной рукой длинный подол юбки.— Он всегда так: в дом пустит, а уж назад ни за что... Пятнаш, назад!
Она снова посадила собаку на цепь и, оставив на крыльце корзину с травами, вошла в дом. Павлик вошел следом.
Посреди кухни, перебирая в руках старую, дырявую шляпу и виновато улыбаясь, стоял недавний знакомец Павлика — Шакир. Глубоко запавшие глаза его растерянно моргали, он широко развел руками.
— Два часа столбом стоял! — сказал он.— Ваш собак думал — я плохой человек. Я его как просил: пусти, пусти, дорогой. Нит! Сидит как шайтан, зубы страшные, шерсть дыбом. Как я виноват?
— А ты бы сел, знаком,— беззлобно сказала бабушка Настя.
— Я боялся: а вдруг нильза. А? Я ему и по-татарски и по-русски просил — нит! Был бы хлиба кусок, я бы ему отдал. А хлиба нету. Чего дашь?
— А он не взял бы. Он у чужих не берет,— сказала бабушка.— Садись, знаком.
И только тогда, облегченно улыбнувшись, Шакир заметил Павлика.
— Павлик! Я тебя в лесу нашел, помнишь?
— Конечно, помню.
— Ты скажи своей бабушке: Шакир хороший человек.— Он покосился на стоявший на столе обед деда Сергея, прикрытый платочком.
Бабушка тоже посмотрела, подошла и приподняла платочек. Несколько вареных картошек, печеная луковица и серая лепешка лежали так, как она их положила, уходя.
— Теперь вижу, знаком, неплохой человек! — сказала она.
— Неплохой, неплохой! — счастливо закивал татарин, а его изголодавшиеся глаза никак не могли оторваться от вареных рассыпчатых картофелин. И вдруг лицо его перекосила гримаса.— Очин плохой, бачка! Очин хотел картошкам брать,— торопливо признался он, прижимая к груди свою рваную шляпу.— Не себе кушай, нит... Дочка Мариам с голоду помирай сегодня-завтра... Такой хороший девочка, такой красивый! — На глазах у Шакира блеснули слезы.— Ничего не могу, ничего не имей. Как помогу? Грибы собирал — дед Сергей ногой топтал, у-у! — И Шакир показал ногами, как яростно дед Сергей топтал поганки, которые он, Шакир, собрал.
Мгновение поколебавшись, бабушка Настя взяла из мисочки лепешку и одну картофелину.
— На, твоей Мариамке... Зачем пришел?
— К дед Сергей пришел работа наниматься...
— На какую работу?
— А как же! Лес рубить будем.
— Какой лес?
Шакир широко повел рукой в окно.
— Весь лес рубить будем... Из города был бумага, грамотный человек читал. Кто работать хочет — сюда езжай. Много-много работы есть.
Бабушка сердито махнула рукой.
— Брось болтать! Кто это позволит такую красоту изничтожать? Триста — пятьсот лет стоит лес. При царе, при графе Орлове не рубили, жалели. А теперь рубить? Да ты что? Прямо скажи: опять за грибами ходил, просить пришел, чтобы дозволил без билета дед Сергей. Так?
Шакир умоляюще прижал к груди шляпу.
— Зачим так говоришь, зачим обижаешь? А? Ты старый человек, я старый человек... И деда Сергея знаю — он без билета не разрешит, аканчательный он человек! Сто лет рядом живу, знаю...
— Уж и сто? — усмехнулась бабушка.— Не много?
— Ну, мал-мал меньше. Моя грамоте нету — не считай: Много-много лет дед Сергей знаю. Не я один знаю, все знают...
— Смотри ему не вздумай про лес сказать! — шепнула бабушка, показывая глазами в окно.— Пришибет за одни эти слова.
Глянув в окно, Павлик увидел маленькую фигуру деда Сергея и поспешно юркнул в чулан, где они с бабушкой спали. Осторожно выглядывая оттуда, он видел все, что происходило в кухне.
Привычным движением дед Сергей повесил у входа свой высокий картуз и, исподлобья глянув на бабушку, на Шакира, ни слова не сказав, прошел к столу и сел, придвинув к себе миску. Бабушка торопливо налила ему кружку молока, и он молча, не поднимая глаз, стараясь не уронить ни крошки, ел и запивал молоком. Реденькая бородка его ритмично покачивалась вверх и вниз. Окончив есть, старательно сгреб в ладонь крошки со стола, бросил их в рот и только тогда поднял глаза на Шакира.
— Билет принес?
Шакир изо всех сил отрицательно замотал головой.
— Нит, Сергей Палыч, нит...— И, просительно покосившись в сторону бабушки, с отчаянием сказал: — Работа пришел наниматься. Пока другой, русский люди не пришел. Я знай: ты русский скорее возьмешь! Да? А мне тоже дети кормить надо. А?
И тут первый раз дед Сергей глянул острым неприветливым глазом на бабушку Настю.
— С ума сошел басурман? А?
— Нит, нит! — снова горячо заговорил Шакир, прижимая шляпу к груди.— Лес пришел рубить.
— Какой лес? — строго повел светлыми кустиками бровей дед Сергей.
— Твой, бачка...— Шакир смотрел преданными глазами, словно прося прощения за то, что произносит такие слова.
—Твой! — И, как и раньше, повел на окна рукой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22