От холода ломило зубы и голова наполнялась чистым, прозрачным звоном. А еще потом оказывалось, что это не ручеек, а колокол на деревенской колокольне, мимо которой они шли и где шесть мужиков, напрягаясь изо всех сил, пытались столкнуть с места телегу, на которой стоял некрашеный гроб...
— Не спишь, сын?
И опять перед глазами звезда в зеленоватом небе, и черный силуэт вышки, и душный, пряный аромат сена.
— Нет, папа.
— Давай немного поговорим. И сквозь сон:
— Давай, старина, поговорим.
Иван Сергеевич приподнялся на локте, заглянул сыну в лицо. Оно было видно смутно — только черные бархатные полоски бровей и отражения звезды в сонной глубине глаз.
— Как ты сказал, сын?
— А?
— Что ты сказал?
— Я сказал: давай поговорим...
— А-а-а... мне послышалось... Я ведь завтра уйду, ты, наверно, еще будешь спать... а мне хочется с тобой поболтать... Ты ведь у меня мальчик умный, ты все понимаешь...
— Понимаю...
— Вот и хорошо. Поживешь пока здесь...
Павлик потянулся к отцу, прижался головой к плечу.
— Не оставляй меня здесь. Я боюсь его!
Иван Сергеевич помолчал, поглаживая вздрагивающей рукой голову сына. Потом тихо спросил:
— Ты хочешь, чтобы мы оба умерли?
Павлик долго не отвечал, всхлипывая и вздрагивая.
— А почему он злой? Почему он так? Что я ему сделал?
Павлик сел и сквозь слезы смотрел в дверь сеновала. У звезды, переместившейся к левому косяку, теперь были длинные-длинные лучи, наверно от Павликовых слез.
— Он не на тебя злой,— негромко сказал Иван Сергеевич.— Это я его когда-то обидел... Я же тебе говорил.
— Расскажи еще. Чтобы я знал все,— требовательно сказал Павлик.— А иначе... иначе я убегу отсюда... совсем...
— Ну хорошо,— вздохнул Иван Сергеевич после некоторого раздумья.— Дедушка Сергей не хотел, чтобы наша мама была моей женой... А я его не послушал... вот и все...
— А почему он не хотел?
— Видишь ли... он верит в особого бога... он — старовер, это так их здесь называют... их бог не разрешает людям курить, пить вино, играть на сцене... ну и другое... А наша мама, она же была актрисой. У нее был талант, она не могла бросить сцену... Мы с ней приехали, а дедушка ее выгнал. И я тоже уехал... Понимаешь, какая история? Мы с мамой ничего плохого не сделали, ни в чем ни перед кем не виноваты... Вот потому-то
я и должен уйти: я не могу есть его хлеб, если он на меня так сердится. И тебе лучше будет, когда я уеду. Он станет добрее...А потом мы снова встретимся, и уже тогда всю жизнь — вместе.
Павлик долго смотрел на звезду, потом спросил:
— Тебе, значит нельзя, а мне можно? Но я тоже не хочу у него жить, раз он не любил маму. Как ты этого не понимаешь?
Отец вздохнул.
— Понимаю, сын...
— Я тоже не хочу есть его хлеб, раз он такой злой! Я не люблю злых! Я тебя люблю, папочка. Ведь теперь у меня никого нет... И у тебя тоже... Мы всегда должны быть...— Уткнувшись лицом в плечо отца, Павлик заплакал.
Иван Сергеевич молча гладил его по голове, по плечам, по спине.
— Ну, успокойся, сын... Ну хорошо, не уеду...
— Не уедешь? Правда, не уедешь?
Крепко обхватив руками шею отца, вытирая о его плечо мокрые от слез щеки, Павлик успокоился и уснул.
Но когда он проснулся, отца рядом не было.
Вначале Павлик не испугался, ведь Иван Сергеевич мог проснуться раньше и спуститься во двор, уйти в дом, отправиться бродить по лесу. Не мог же он обмануть Павлика — он никогда его не обманывал. И, сонно посмотрев по сторонам, Павлик, еще связанный ощущениями только что ушедшего сна, опять закрыл глаза и опять оказался в том странном мире, где правда и неправда так причудливо переплетаются, где становится возможным самое невозможное.
Он лежал неподвижно и, притаившись, ждал, ощущая на своем лице горячий лучик солнца, пробившийся сквозь щель в крыше или в стене.
Сонно кружилась земля и куда-то плыла, неслась в дали, которых не станет, когда проснешься, и жужжание залетевшей на сеновал мухи незаметно становилось одной из песенок французского граммофона бабуки Тамары...
Второй раз его разбудил лукавый и дразнящий смех Клани. Он потянулся, открыл глаза.
Андрейка и Кланя сидели на пороге сеновала, ярко освещенные утренним солнышком.
— И-хи-хи-хи,— тоненько смеялась Кланя, и за ее светлыми ресницами как будто переливалась голубая вода.— Он все спит!.. А мы уж на огород ходили, картошку с мамкой окучивали... И-хи-хи-хи... Лодырь, лодырь...
— Он не лодырь, он — гость...— перебил сестру Андрейка.— Гостям всегда полагается так спать... Позабыла, что ли, как тетка Матрена запрошлый год приезжала? Только и знала, что спала да подсолнышки грызла...
— Ага! — готовно подхватила Кланя.— С полмешка изгрызла, прорва!
— Зачем ты так про нее? — строго спросил Андрейка.
— А это не я... Это дедушка Серега сказывал, как уехала.
— А его какое дело? — насупился Андрейка.— Семечки-то вовсе и не его были, наши...
— А я знаю зачем?
— Ох и дура ты, Клашка,— сказал Андрейка и щелкнул сестру пальцем по лбу,— всегда болтаешь, чего не след.— И повернулся к Павлику: — Пошли искупаемся. Сейчас самая вода! И удочки заберем — рыбалить потом будем. Может, поймаем чего...
— Карасей бы! — захлопала ладонями Кланя.— Они знаешь какие вкусные! Так бы и день и ночь ела!
Сладко потянувшись, Павлик сел на своей постели из сена, прикрытого одеялом. И только тогда на пустующем отцовском месте увидел сложенную квадратиком бумажку. И сразу ощущение тревоги сдавило его сердце. Еще не прочитав записку, он уже догадался о ее смысле, о том, что он обманут, что остался один.
Осторожно, словно она могла его ужалить, он взял записку, развернул. Написанные карандашом слова прыгали перед глазами.
«Умный, дорогой мой сын!
Я не спал всю ночь, все думал, как нам с тобой лучше поступить, и пришел к выводу, что мы с тобой вчера решили неправильно. Но будить тебя мне не захотелось: ты очень хорошо спал.
Я скоро вернусь, как только устроюсь на работу. Будь умным и мужественным, каким ты был всегда, мой мальчик. Помни, что наша мама всегда радовалась тому, что ты ведешь себя так, как положено маленькому мужчине. Слушайся бабушку Настю, она ласковая и добрая.
До скорой встречи, мой мужественный малыш!» Павлик прочитал записку два раза, и только тогда до него со всей ясностью дошел ее смысл, только тогда он действительно понял, что отец обманул его. Он ткнулся головой в постель, прижался лицом к записке, от которой еще пахло папиными руками, и заплакал от одиночества, заплакал беззвучно и горько.
Кланя и Андрейка переглянулись и перебрались с порога поближе к Павлику.
— Ты чего? — спросила девочка, трогая рукой его вздрагивающее плечо.— Обидели?
Павлик вскочил и бросился к двери. Чуть не свалившись с круто поставленной лестницы, спустился на землю и, комкая в кулаке записку, побежал к дому. В узком коридорчике, заставленном кадушками и ведрами, с разбегу натолкнулся на деда Сергея.
Только что умывшийся, дед холщовым расшитым полотенцем старательно вытирал бороду. Поверх вышитых кроваво-красных петухов на Павлика недоброжелательно глянули остренькие, бесцветные глазки. С криком, застрявшим в горле, мальчик остановился на несколько секунд, словно оцепенев, не зная, что делать. Потом как будто волна ненависти приподняла его, сделала выше и сильнее, он изо всей силы размахнулся и бросил в старика скомканной запиской.
— Злой! Злой! — крикнул он с перекошенным лицом и, повернувшись, побежал со двора.
Сзади слышались голоса бабушки Насти, Андрейки; Кланя громко звала его по имени, отчаянно лаял Пятнаш, кудахтали куры. Павлик ни разу не оглянулся. С дороги он свернул по какой-то тропинке в лесную чащу, потом тропинка исчезла, словно растаяла, и он побежал по лесу без всяких дорог, натыкаясь на кусты и деревья, царапая лицо и руки.
Сколько времени он так бежал, как далеко оказался от кордона — кто знает. Остановился, только совсем выбившись из сил, остановился и повалился в траву. Прижимаясь щекой к прохладной, влажной земле, со страхом прислушался.
Но все было тихо, ни один тревожный звук не нарушал лесного покоя. Деловито жужжала пчела, где-то бормотала вода, ласково плескалась вверху листва, просеивая вниз зеленоватый солнечный свет.
Сначала эти звуки заглушали для Павлика стук его собственного сердца, шум крови в ушах, потом они стали отчетливее, слышнее. И еще стало слышно: где-то далеко-далеко женский голос пел грустную высокую песню — слов разобрать нельзя.
«Вот и хорошо,— думал Павлик, прижимаясь к земле.— Пусть теперь бегают, ищут». Небось и папе жалко станет, когда кто-нибудь найдет Павлика умершим в лесу, под каким-нибудь вековым дубом. А он не хочет жить со злыми людьми, которые выгнали из дома его маму. И тут новая боль кольнула его в самое сердце: убежал, так и не взяв с собой ни одной маминой фотографии, они остались там, на кордоне. И он снова заплакал. Что ж, подумал он, ночью он вернется на кордон и возьмет дорогие ему карточки и никогда не будет с ними расставаться. А Пятнаш на него, наверно, лаять не будет, он уже немного привык.
Павлик провел в лесу весь день.
Вначале его не очень беспокоило, что он не может выйти на дорогу, по которой они с отцом пришли на кордон, не может выйти к Подлесному. Несколько раз менял направление,— когда казалось, что лес становится гуще, дремучей, что все плотнее стоят кругом вековые дубы.
К полудню вышел на берег озера, заросшего камышами и желтыми кувшинками. Озеро за пору летнего зноя сильно обмелело: вокруг воды лежала широкая грязно-желтая полоса обнажившегося дна. В закаменевшей илистой грязи застыли следы босых ног, валялись осколки перламутровых ракушек. На берегу, далеко от воды, лежала старая, полусгнившая лодка-плоскодонка, рядом торчал воткнутый в землю кол.
Павлик спустился к воде, попил: вода была теплая, пахла тиной и почему-то йодоформом. Он посидел на борту лодки, вглядываясь в неподвижную гладь озера и думая о том, что, наверно, раньше, много-много лет назад, когда еще не было на земле ни одного человека, а только всякие ящеры и бронтозавры, солнце вот так же беспощадно жгло беззвучную землю и так же лежали в глубине лесов оправленные камышовыми зарослями озера. И земля, вероятно, казалась просторней оттого, что вещи не имели имен. И вдруг Павлику стало страшно, вдруг показалось, что он и в самом деле остался на всей земле один, что ему суждено погибнуть в лесу, не встретив ни одного человека. Он вскочил и с тревогой посмотрел на солнце. Да, оно уже завершало свой дневной круг, вот-вот и коснется огненным краем вершин леса.
Павлик несмело крикнул. Слабый крик пролетел над озером, вернулся с противоположного берега эхом, бессильно затерялся в гуще деревьев. С замирающим сердцем Павлик ждал. Но нет, никто не ответил ему, никто не отозвался. Тогда он в страхе побежал сначала вдоль берега, потом по лесу.
Бежал долго, пока не выбился из сил, затем в изнеможении лег на землю. Прислушался. Тишина. Только высоко над головой шелестела листва. Закуковала кукушка и куковала не меньше ста раз — так ему показалось.
Устав от слез и отчаяния, не заметил, как задремал.
Очнулся потому, что что-то влажное и прохладное коснулось щеки. Открыл глаза и в испуге откинулся назад: не то собака, не то большой серый волк стоял рядом, обнюхивая его, и у этого не то волка, не то собаки не было одной передней лапы.
Собака тявкнула, Павлик отодвинулся от нее и тут увидел человека. Худой, с черной редкой бородкой на опаленном солнцем лице, в серой дырявой шляпе и залатанной грязной одежде, человек этот присел рядом с Павликом на корточки.
— Зачем пугался? Он — собака добрый, не кусит...— Татарин помолчал, дожидаясь ответа, и, не дождавшись, снова заговорил сам: — Ты откуда, человек? Я мало-мало всю жизнь тут жил — тебя не видел? А?
И только тогда Павлик пришел в себя от испуга.
— С кордона... Стенькины Дубы...
— А-а-а! — с сочувствием протянул татарин.— Это где дед Сергей? Ага?
Павлик молча кивнул.
— У, плохо...
— Почему плохо?
— А как же? Дед Сергей — он человек злой... савсим не-хароший. Кого хочешь в дугу сожмет. Я зна-а-ю...— Старик татарин снова внимательно всмотрелся в лицо Павлика.— Тоже, малый, видать, голодуху хватил? — Он сокрушенно покачал головой.— Эх, мил башка!.. Ныне только сам царь не голодает, да и того давно нету. Заплутал мало-мало?
Павлик опять молча кивнул.
— Ну ставай, я тебя на кордон повести буду...
Павлик торопливо вскочил: теперь он был счастлив вернуться на кордон, который утром казался ему ненавистным и откуда он с такой поспешностью убежал.
Пошли рядом. Старик нес в одной руке наполненное чем-то старое, помятое ведро, прикрытое сверху папоротниковыми листьями. Трехногая собака неуклюже бежала впереди, то и дело останавливаясь и оглядываясь на хозяина.
— Почему такая? — спросил Павлик татарина.
— Однорукий зачем? А это, видишь, когда он еще совсем мальчишка маленький был, в капкан рука совал. Я его маломало лечил — теперь он меня ух шибко любит... Ты вот махни на меня рукой...
— Зачем?
— Он тебя сразу кусить будет... Ха-ха-ха, не бойся, не бойся...
Вскоре они вышли на неприметную тропинку и пошли совсем не в ту сторону, куда бежал Павлик. Татарин почти всю дорогу беспрерывно говорил:
— Ты, конишно, сам человек маленький, у тебя дети нету... Тебе жалеть некого. А моя дела трудная, у меня баранчук четыре штук было, теперь три осталось... И каждый кормить надо. Ежели я не кормлю, кто кормит? Ты? Ты не кормишь. Чужой мужик кормит? Не кормит. Я кормить надо. А мне кормить чем? Тогда помирай надо... Один-то уж помер, Ахметом звали... Вот, пошел грибы собирать... А и грибы этот год нету. У-у! Жарко... Вот грибы собрал, и все от деда Сергей прятался... на грибы собрать в лесничестве билет выправлять надо... А деньги где? Вот и хожу потайком... Сейчас время пошла трудная, каждому самого себя жалко... Ежели дед Сергей встренется — обязательно ругать станет,— такой человек... его должность такая вредная... Потому я с тобой на кордон не пойду... на дорогу выведу — сам пойдешь...
— А ты кто? — спросил Павлик, чувствуя доверие и симпатию к этому случайно встреченному человеку.
— Я? Шакир я... Эй, стой, погоди.— Татарин остановился, снял шляпу и, наклонив голову, к чему-то внимательно прислушался...— Однако кричит кто-то...
Павлик тоже прислушался, но ничего, кроме шелеста листвы, не услышал.
— Твое имя какое? — неожиданно спросил Шакир.
— Павлик.
— Вот-вот! Тебя ищут... Айда быстрей, мил башка.
Они прошли еще немного, и тогда и Павлик услышал несколько голосов, тревожно звавших его по имени.
Но дойти до кордона им не пришлось. Когда голоса звучали уж совсем близко, из-за кустов бесшумно, как привидение, появился дед Сергей. За плечом у него была старенькая, на бечевке вместо ремня, берданка.
— А ну стой, Шакир,— строго сказал он, бросив один-единственный взгляд в сторону заробевшего Павлика.— В ведре что?
— Грибы, Сергей Палыч, грибы собирал мало-мало... баранчук кушать надо...
— А билет?
Шакир горестно развел руками.
— Какой билет, Сергей Палыч, копейки на душе нету... Как билет купишь?
— Покажи.
Шакир с отчаянием, но покорно приподнял папоротниковые листья. В ведре лежало десятка два темных длинноногих грибов.
— Тьфу! — с яростью и презрением плюнул дед Сергей.
Вытряхнув одним движением грибы на землю, он принялся топтать их своими огромными лаптями.— Понимаешь ты, басурманская твоя башка,— поганки это! Поешь — помрешь.
— Зачем помирать? Кипяток мало-мало вари — жевать можно. Эх ты, твой баранчук с голоду помирай нету!
И, горестно махнув рукой, сразу ссутулившись и как будто постарев на несколько лет, Шакир повернулся и пошел прочь.
Дед Сергей смотрел ему вслед, словно подталкивая взглядом в спину. И когда Шакир отошел шагов на десять, дед Сергей крикнул:
— Ведро возьми, басурман! — и, широко размахнувшись, швырнул вдогонку уходящему ведро.— Еще раз убежишь — выпорю! — сурово сказал дед Павлику и, взяв его за руку, повел туда, где все еще раздавались голоса, звавшие мальчика по имени.
Бабушка Настя встретила Павлика слезами. Он даже удивился: когда и за что она успела его так полюбить? Его маленькому неопытному сердцу невдомек было, что он для старухи был как бы ее возвратившейся молодостью, ее первым и единственным материнством,— в его лице, в глазах, в манере говорить, чуть наклоня голову, она видела не его, Павлика, а своего далекого Ванюшку, его первые шаги, его первые привычки, его первые синяки и ушибы.
Она без конца обнимала голову Павлика своими сильными рабочими руками, целовала его куда попало: в лоб, в глаза, в шею, и причитала, словно он в самом деле погиб где-то в лесной чаще, а не сидит перед ней целый и невредимый. Она кормила его скудной едой голодного года — картошкой и молоком, приправляя еду причитаниями. А потом принималась смеяться, и ее окруженные множеством морщинок глаза излучали такой радостный свет, что Павлику неловко было в них смотреть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22