— И-э-ей, милай, еще наддай, еще чуток! — как взмах кнута, вился над ними тонкий певучий тенорок. И железная машина, утыканная чешуей заклепок, все ближе подползала к кордону, остро сверкая своим единственным глазом.
Для локомобиля недалеко от кордона уже расчистили площадку — именно здесь вначале и должна была встать приводимая им в движение пилорама. Из ветвей срубленных деревьев несколько лесорубов сооружали шалаши — в них собирались жить те, для кого ежедневно ходить ночевать в Подлесное было не под силу.
В сумерки, когда измученные лошади втащили локомобиль на приготовленную для него площадку, здесь, у шалашей, уже горели костры, возле них сидели и лежали выбившиеся из сил люди. Неровные, прыгающие отсветы пламени текуче ложились на вытоптанное людьми пространство, на могучие, поверженные на землю стволы дубов, на притаившийся, еще не тронутый топорами и пилами лес.
Павлик весь день просидел невдалеке от лесорубов, не в силах двинуться с места. Вечером он, словно заколдованный, со страхом смотрел, как вспыхивает пламя в круглом глазу подползающего локомобиля, как играют отсветы пламени в окнах кордона. Ему казалось, что дом изнутри охвачен пламенем, ищущим и не находящим выхода, и это было так страшно, что даже не было сил плакать.
В сумерки Павлик пошел бродить вокруг становища лесорубов. Еще горели, потухая, костры, и Павлик с горечью думал о дедушке Сергее: ведь еще совсем недавно он никому не разрешал разводить в лесу костры. А теперь даже не показывается на делянке,— видимо, понял всю бесполезность протестов и борьбы.
Задребезжали колеса — это Глотов уезжал ночевать в Подлесное, где он снял комнату у попа Серафима.
Павлик вышел на дорогу и с ненавистью смотрел вслед пролетке, пока она не скрылась за деревьями.
Потом он побрел дальше. У него не было ни сил, ни желания возвращаться на кордон. Вспышки костров долго провожали его, вытягивая впереди него на развороченной лошадьми дороге его длинную тень, освещая тревожным текучим светом стволы стоявших обочь дубов.
Так, без всяких дум, гонимый только какими-то неясными чувствами, преследуемый гаснущими отсветами костров, дошел он до старенькой мельницы. Зачем он шел, куда? — он не смог бы ответить. Боль по умершей маме неожиданно вспыхнула с новой силой, словно было что-то общее между гибелью леса и смертью матери. И это что-то, наверно, было сознание своего бессилия, невозможность восстать против несправедливости, невозможность победить ее.
В заброшенной мельнице тоже оказались люди. Над входом, освещая черные бревенчатые стены, напоминавшие театральные декорации, висел фонарь «летучая мышь». В черной дыре двери, словно в пещере, копошились темные тени. Павлик постоял, послушал. Из долетавших к нему слов он понял, что здесь теперь на время рубки будет склад инструментов и продуктов. На старом жернове у входа лежала чья-то одежда и остро блестело что-то — вероятно, топор или пила.
Позади Павлика в нескольких десятках шагов послышались негромкие голоса: это шли в Подлесное девчата,— видимо, не хотели ночевать в лесу. Стоя в тени, Павлик проводил их глазами. С ненавистью смотрел он на рослую, ладную, в желтой, с цветами кофточке дочку Афанасия Серова; она выделялась среди подруг громким голосом, румяными щеками, веселым смехом,— он заметил ее еще на лесосеке. «Да, эта не голодает»,— подумал он и снова повернулся к мельнице.
С дороги донесся громкий всплеск смеха и голос Серовой:
— А чо? Я бы за него вышла. У него, поди-ка... Смех заглушил конец фразы.
Из черного лаза мельницы вышел высокий, кряжистый человек, посмотрел в сторону удалявшихся девчат и зло сказал:
— А этим кобылам все одно. Хочь светопреставление — у них одно на уме. Тьфу ты, господи!
Когда Павлик, возвращаясь на кордон, шел по лесу, он вдруг подумал о себе: как странно, не правда ли? Ведь он уже совсем не боится теперь леса, ни темноты его чащ, ни таинственного шелеста в кустах, ни крика ночной птицы, шарахнувшейся вдруг из-под самых ног. Словно предстоящая гибель леса сделала его для Павлика родным и близким, о ком знаешь, что он не причинит тебе зла.
Лагерь лесорубов спал. Темными копнами стояли на поляне шалаши, едва освещенные углями дотлевающих костров, на воткнутых в землю кольях у одного из костров сушились чьи-то лапти, кто-то храпел и мычал во сне.
Павлик подошел к локомобилю. Он еще ничего не знал об этой черной машине, кроме ее имени и того, что именно ей предназначено превратить стволы дубов в какую-то там клепку. Локомобиль молчал, чешуя его заклепок была едва различима в полутьме, единственный круглый глаз, казалось, враждебно следил за Павликом. Павлик осторожно прикоснулся кончиками пальцев к железному боку локомобиля — металл был еще теплым от дневного зноя. Железная пасть топки была плотно закрыта круглой дверцей, а дверца прижата толстым металлическим бруском и туго привинчена большим винтом. Невдалеке по лесу бродили стреноженные лошади, привезшие локомобиль, там позвякивали железные колокольчики — боталы (их вешают лошадям на ночь, чтобы они не потерялись) и слышался глуховатый голос сторожа, мурлыкавшего себе под нос нехитрую песенку.
У одного из полупогасших костров сидел сгорбившись сутулый человек. Что-то в его облике было знакомо Павлику, и он, робея, подошел ближе. Сидевший у костра испуганно вскинул голову — это был Шакир. На его худое, костистое лицо падали красные блики, оно показалось Павлику страшным. Но Шакир улыбнулся, приветливо махнул рукой.
— А-а-а... Ето Павлик? Драствуй, драствуй...— Пошевелил палочкой в золе костра и, посмотрев по сторонам, тихо сказал: — Твой бабушка Мариамке два картошка давал. Я костра пек. Сейчас домой несу, Мариам мало-мало кушай...— Улыбнулся, показав длинные, красные от блеска костра зубы.— Ух, хороший твой бабка, золото душа человек. Совсем другой, как дед...— Он выкатил из золы две картошки, взял одну из них в руки и принялся перекидывать с ладони на ладонь, давая остынуть. Понюхал, зажмурился, покачал из стороны в сторону головой.— Ух, хороший какой картошка! Уй!
Ничего не сказав старому татарину, Павлик ушел.
На кордоне было тихо, но бабушка еще не спала. В раскрытую дверь во двор ложился слабый, трепетный свет; на крыльце стояло, мягко блестя, оцинкованное ведро, в которое бабушка Настасья доила корову. От коровника доносилось лязганье замка.
Павлик присел на крылечко, усталый, разбитый, опустошенный. Из полутьмы, призрачно освещенная поднимающейся над вершинами леса луной, вышла бабушка.
— Набегался, милый? Устал?
— А где Пятнаш? — вместо ответа спросил Павлик, не слыша ворчания пса и лязганья цепи.
— А дедушка на пасеку увел. Боится, не ограбили бы пчел,— тогда совсем гибель... Вот и Буренку запереть пришлось — народ-то ведь разный... И время смутное. От голодухи и совесть и бога люди теряют — чего с них спросишь... Вот и самой, видно, не спать ночь-то...
Отца все не было, а ночевать один на сеновале Павлик боялся. Бабушка постелила ему в чуланчике. Он лег, но долго не мог уснуть. Мешало все: и воспоминания, и мысли, и молитвенный шепот бабушки, доносившийся из горницы, где старуха, стоя на коленях, била поклоны. «И ныне, и присно, и во веки веков...» — доносились до Павлика непонятные слова.
Луна поднималась выше, серебрила стекла окна, облицовывала налетом желтоватого света стоявшую на столе миску и кружку, неслышными струями стекала со стола на пол...
Проснулся Павлик от сильного глухого удара о землю, проснулся и сразу понял, что это упало на землю большое дерево,— секунду или две жалобно дребезжало в кухонном окне плохо вмазанное стекло. В окошко, которое, казалось, только что было посеребрено луной, щедрым и властным потоком лился солнечный свет, лился так весело, словно ничего непоправимого не случилось, словно солнце не замечало, не хотело замечать уничтожаемого леса. Вспомнились Павлику слова, сказанные недавно отцом: «Лес, малыш,— это зеленая колыбель человечества. Если бы не было на земле лесов, не было бы и человека!» А теперь эту колыбель уничтожали, и земля отмечала смерть каждого дерева глухим похоронным гулом.
Наскоро одевшись, не умывшись, не позавтракав, выбежал Павлик со двора кордона.
Пока он спал, пустыня, утыканная пнями, еще больше расширилась вокруг кордона — по утреннему холодку лесорубам легче было работать. Огромными зелеными кучами, словно могильные курганы, высились горы сучьев, и из одной из них поднимался витой, кудрявый столб белого дыма.
Возле локомобиля возились трое мужиков, прилаживая позади него, над низким деревянным верстаком, огромную, сверкавшую, как зеркало, новенькую круглую пилу. Даже издали можно было различить ее острые зубья; они играли на солнце, словно радовались тому, что им предстоит, словно торопились как можно скорее вонзиться в податливую, беззащитную древесину. Там же, возле пилорамы, стоял подбоченясь Глотов, без пиджака, в розовой, с расстегнутым воротом косоворотке. А неподалеку две лошади в хомутах, к которым были привязаны длинные веревки, волокли к пилораме первый очищенный от сучьев, раскряжеванный дубовый ствол. Жерло топки локомобиля было распахнуто, и кочегар с темным, пропыленным металлом лицом, сторонясь огня, ворочал в топке длинной железной кочергой.
Незаметно для себя Павлик подходил все ближе, словно невидимый магнит притягивал его, лишая способности сопротивляться.
Да, черная машина уже жила, рядом на длинных роспусках стояла бочка, из которой, видимо, локомобиль поили водой. На краю бочки висел жестяной ковшик, и, когда Павлик подходил, молодой, худой, как скелет, лесоруб зачерпнул ковшик воды и жадно выпил ее громкими глотками. Напившись, плеснул остатки воды себе на ладонь и вытер мокрой ладонью потное лицо. Это увидел Глотов.
— Эй ты, живой покойник! — с веселой злостью крикнул он парню, подходя.— Ето тебе тут что же, Сандуновские, скажем, бани? А? Стало быть, я для тебя сюда воду вожу, чтобы ты, скажем, свою немытую харю здесь полоскал, наслаждался? А? Еще раз увижу — в два счета с делянки полетишь, аллюр три креста! Вас тут сто топоров! Понял? А? Спасибо сказать должен, что пить по своей доброте разрешаю!
Пробормотав что-то неразличимое, согнувшись, парень побрел к своей артели, обрубавшей сучья с огромного ствола.
А Глотов, словно запоминая его, пристально посмотрел ему в спину.
За локомобилем Павлик увидел Кланю и Андрейку. Они стояли рядышком и испуганными глазами смотрели на пилу, на черное лицо кочегара, на лошадей, которые волоком тащили по земле изуродованный, лишенный зеленой красы дубовый ствол.
Кланя оглянулась на Павлика блестящими от слез глазами.
— Смотри, голое какое дерево,— шепотом сказала она.— Вовсе раздетое...
Трудно, почти невозможно было отвести глаза от слепящего, как солнце, диска пилы; он уже вращался, тонко повизгивая, словно радуясь чему-то, и на его поверхности плясало отражение утреннего солнца, веселого и яркого, как всегда. При быстром вращении пилы зубья становились невидимыми, сливались в одну линию, и только какой-то мелкий стремительный трепет, срывающийся с края диска, напоминал о том, что за этим как бы плавящимся на солнце краем пилы скрываются беспощадные, остро отточенные зубья.
Четверо лесорубов, орудуя толстыми-дубовыми вагами, вкатили ствол дерева на длинную низкую тележку и по двум рельсам, которых Павлик вначале не заметил, подвезли вплотную к пиле.
Управлял пилой, то поднимая, то опуская ее плавящийся диск, юркий рыжебородый мужичонка в посконной рубахе и таких же штанах, в картузе с переломанным козырьком. Пересыпая свою речь матерными шуточками и поговорками, он властно и в то же время весело покрикивал на рабочих, подмигивая стоявшим в стороне детишкам, шутил с Глотовым, требовательно наблюдавшим за установкой пил.
Немного в стороне устанавливали еще одну пилу. К ней от шкива локомобиля тянулся отполированный до черного блеска ремень.
Эта пила почти вся была спрятана под столом, и только один ее верхний край торчал в прорези, сделанной в крышке стола. На этом станке, как Павлик увидел это позже, большие дубовые доски, вышедшие из-под большой пилы, резались на коротенькие узкие дощечки,— это и была та таинственная клепка, о которой Павлик слышал уже много раз.
Пришла бабушка, молча взяла Павлика за руку и насильно увела домой — покормить. Не глядя в миску, он ел картофельную похлебку, а внимание его было неотрывно приковано к тому, что происходило за окном, к движениям и словам людей, к белому дыму костров, на которых сжигали порубочные остатки, к крикам погонщиков, трелевавших лес, к мелодичному вою пил, рассыпавших кругом желто-коричневый дождь опилок, к стремительному блеску взлетавших над головами топоров, к протяжному стону, которым отзывалась земля на смерть каждого дерева. Он вздрагивал каждый раз, когда слышал крик: «Пошел!
Э-ге-гей! Берегись, пошел!» — и когда зеленая крона трехсотлетнего дуба начинала тревожно качаться и затем, отделившись от крон еще стоявших деревьев, зеленым ливнем проливалась на землю.
Поев, он снова вышел из дому.
Наступил обеденный час, пилы молчали, вокруг них валялись груды напиленных досок, горбыля, срезок, ошметки дубовой коры. В тени шалашей лежали лесорубы, кто спал, кто ел. Девчата ушли собирать ягоды.
На опушке вырубки Павел натолкнулся на Шакира; тот, закрыв глаза, неподвижно сидел под деревом, привалившись к нему спиной, бессильно вытянув ноги в растоптанных, разбитых лаптях. Услышав шаги, Шакир открыл глаза и болезненно улыбнулся.
— Драствуй, малай... Садись, мало-мало отдыхать будем: Завтра паек привезут. Уй, хорошо.
Павлик постоял возле Шакира, несмело спросил:
— Ты свою безрукую собаку правда убил? Шакир жалко улыбнулся.
— Правда, малай... Я его жалел, он совсем как человек был. Кушать хочет — мне в глаза глядит, просит... Где возьму? Он спал, я ему голова рубил.— Скосив глаза, Шакир посмотрел на лежавший в траве топор.
Посмотрел на топор и Павлик, подумал: значит, вот этим самым. Недавно отточенное лезвие блестело и спокойно и холодно, в металле, как в зеркале, отражались склонившиеся над ним травинки.
С тяжелым чувством Павлик пошел прочь.
У кордона на завалинке сидели Кланя и Андрейка. Павлик молча сел рядом.
— Мне дерева жалко,— сказала Кланя и зашмыгала носом.
— Перестань реветь, дура! — сердито прикрикнул на нее Андрейка и встал.— Пошли на озеро.
— Пошли.
По пути заглянули на пасеку.
С радостным визгом бросился навстречу бегавший здесь без цепи Пятнаш. Дед безучастно сидел на обрубке бревна у входа в омшаник. На детей он даже не посмотрел.
На Сабаевом озере они переплыли на плоскодонке на свой «Необитаемый остров», уселись в тени робинзоньего шалаша. Было знойно, душно, безветренно, ни одной тучки не отражалось в синей глубине воды.
Залетела в шалаш стрекоза, ее стеклянные крылышки с легким стрекотом трепетали в солнечном луче.
— А стрекозов можно есть? — спросила Кланя. Мальчишки не ответили. Девочка обиженно надула губы,
потянулась к букету цветов, которые нарвала прошлый раз, украшая жилище робинзонов.
— Завяли мои цвяточки,— сказала она сама себе с легким вздохом.— Пойти новеньких набрать, что ли?.. Пойду. А вы тут сидите, как бирюки какие...
Ушла. Андрейка проводил ее взглядом, потом с таинственным видом повернулся к Павлику.
— Вот и хорошо, что ушла. Какой с ней спрос, с девчонки! Правда?
Павлик смотрел, не понимая.
— Я знаешь чего придумал? — шепотом продолжал Андрейка. И, не ожидая ответа, вытащил из кармана большой ржавый четырехгранный гвоздь.— Вот!
— Ну и что? — спросил Павлик.
— Как что?! — удивился Андрейка.— Ведь ежели такую штуку под пилу... Полетят у ней зубья? Еще как полетят! А?
Павлик с недоверием повертел в руках ржавый гвоздь.
— Полетят, наверно. Но... Там же люди кругом!
— Дурак! — горячим шепотом отозвался Андрейка, и глаза его блеснули торжествующим блеском.— Его в дуб забить надо. Ночью. Чтобы никто не видел. А там дуб привезут, да под пилу...
— Здорово придумал! — с восхищением сказал Павлик.— Только... как же мы уйдем ночью! Бабушка меня не пустит.
— А мы давай спать на вашем сеновале, вдвоем,— предложил, подумав, Андрейка.— Никто не услышит.
К шалашу возвращалась Кланя, ее тоненький печальный голосок звенел почти рядом.
— Цветик аленький, цветик маленький, кусточек березовый...— щебетала она сама себе.
— Только смотри, ей — ни слова! — предупредил Андрейка.— Это — дело мужицкое...
Бабушка охотно разрешила Павлику спать вместе с Андрейкой на сеновале: «Известно, в избе по нынешней жаре духотища! Осень скоро, а оно все палит и палит!»
Лицо у бабушки за последние дни осунулось и потемнело, в глазах застыло выражение сдержанной, глубоко запрятанной печали. Она и двигалась теперь медленнее и старалась как можно меньше выходить за пределы двора, чтобы не видеть, как падают деревья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22