Не похоже, чтобы произнесенная речь слишком взволновала Волхва, хотя в вопросах и восклицаниях не обошлось без некоторой пылкости. Конечно, зря бросать слова на ветер он сейчас не стал бы, но все-таки из кривоватого уважения к бедной гордыне слушателя очень поскромничал, если вспомнить слухи об удовольствии, какое он находил в волшебных кувырканиях в воздухе и на водах, да и сегодня виденное очевидное возникновение веера из ничего. Стало быть, подумал Григорий, втайне доволен и остатками былой мощи, не считает, что его дела совсем уж плохи. Для действительного современника изобретающей бомбы науки и служащей женским капризам промышленности было бы весьма даже недурно с такой легкостью добывать из воздуха веера, а иной раз и более необходимые вещи.
Высказавшись, отставник сел на поваленное дерево, на то самое место, где только что стояла его нога, и с прежней невозмутимостью посмотрел в глаза Григорию. И этот взгляд, а не простые и отчасти даже нелепые слова, брошенные Волхвом закату, уравнял их с естественной необходимостью. Ибо у Григория были свои жалобы и претензии и от них шла невнятица, какая-то заведомая несостоятельность всего, что он мог сказать своему собеседнику, этому вечному временщику. Определенность же сосредотачивалась в молчании, в исполненных глубокого смысла паузах, когда ему становилось ясно, что у него в запасе еще твердо отмеренный остаток жизни и это больше, основательнее, чем смутная тоска Волхва по былой, затерявшейся в веках мудрости, которую он не сумел пробудить ни пылкими воззваниями, ни каким-нибудь властным указом.
Может быть, Григорий был уже и не прочь отделаться от странного попутчика, который зачем-то привел его в лес, практически в неизвестность, но не мог же он отделаться молчанием! К тому же это было бы, пожалуй, несвободно, обязывало бы сознавать себя и собеседника двумя все познавшими мудрецами, которым при встрече нечего сказать друг другу. А ведь о мудрости понято, что она утрачена или даже вовсе погибла; и ничего тут уже не поделаешь, и притчи никакой не получается. Григорий сел на землю, поерзал, устраиваясь поудобнее. Ситуация в сущности нравилась ему, но он хотел бы неспеша распутывать ее хитросплетения, а закат, предвещавший скорое наступление ночи, явно торопил.
- Да, печально, - сказал Григорий. - Вы могли бы принести мне освобождение от узости... Ну, я не только о себе, но мне, понимающему, это очень необходимо. Свобода! О-о! Разве не могло статься так, что вы подарили бы ее мне? И не за ней ли я пришел в Беловодск? Дело не в веере, который вы этак мастерски извлекли оттуда, где он не существовал и в зачаточном виде, а в чем-то гораздо большем. Про других говорить все же не буду, может быть, они и не нуждаются в том, чего хочу я. Когда люди верили, что камни тоже живут, что небо дышит, а звери имеют душу, они были гораздо свободнее, хотя бы потому, что не могли воспринимать свою смерть как полное исчезновение. Раз всюду жизнь, абсолютное исчезновение невозможно. Если моя жизнь только часть жизни племени, которому я принадлежу, и это племя не только глазами своих членов, но и само по себе, как истинно живой и самостоятельный организм, видит то же, что вижу я, и даже гораздо больше, то как и куда я исчезну после смерти? Все это вы понимаете лучше меня, я всего лишь хочу обрисовать собственное понимание... Видимо, то и была мудрость, об утрате которой вы сейчас безутешно плачете. Скромная мудрость безвестного жителя, на которую вы опирались в своей могущественной мудрости. Возможность не думать о смерти, не думать просто потому, что ее нет, не может быть, поскольку будь она, тогда ничего не значили бы ни жизнь камня, ни дыхание неба, тогда вовсе никакой души не было бы у зверя. Но, к счастью, яснее ясного, что душа у зверя есть, а небо дышит. Глупо думать и видеть иначе. И это мудрость. Так было. Я не ошибаюсь? А потом каким-то образом все перевернулось, истощилось, деградировало, и звери лишились души, а небо перестало дышать, и думать, что это не так, стало признаком дурного тона, а то и сумасшествия. И разве не поиздевались вволю над животными, прежде чем дойти до отрицания их сознательности? А, вы сознательны? Значит, вы подлежите нашей юрисдикции! И их таскали в суд и приговаривали к смертной казни, пока не решили взяться за их истребление в массовом порядке, без судебных проволочек и гуманной уравниловки в праве на торжественно обставленную казнь, уже не приписывая им ни глубоких чувствований, ни тем более волшебных способностей. С первой же, еще бегло промелькнувшей у человека мысли, что он хоть чуточку, а выше окружающего, началось падение. Человек с удивительной быстротой сделался гол и убог, и оказалось, едва он остался наедине с самим собой, а вернее сказать, наедине со своей неминуемой смертью, что его душа серее и беднее мыши в ее щели. О чем же теперь мне думать, как не о своей грядущей кончине? И что я, ни во что не верящий, такого значительного в состоянии подумать и сказать о смерти? Магия и поэзия ушли, и строят нынче, главным образом, прямоугольные стены, среди которых мы умираем. Теперь вы видите, до чего узок мой мир, как он вял и скуден. Чтобы хоть чуточку разнообразить, приукрасить его и чтобы не иссушать свой мозг бесплодными размышлениями о костлявой, я выдумываю себе отвлекающие занятия и развлечения... Но это уже другая тема, на которую нам с вами едва ли интересно говорить.
Григорий вопросительно посмотрел на Волхва, и тот едва заметно кивнул. И это было его единственным ответом, который ни к чему не обязывал, а может быть, возносил хвалу прозвучавшей исповедальной критике или напоминал, что жизнь продолжается, и закат великолепен, и близится ночь, и молчаливый лес не налагает узду на слова. После небольшой паузы Григорий сказал:
- А с другой стороны, почему бы не поговорить и на эту тему? Ведь все дело в том, как ее осветить. Занятия и развлечения... Вот говорят, что человек - венец творения, что человек... простите, может быть, это некстати будет сказано, но так уж говорится... единственное разумное из всех земных созданий. И на что же тратит свой разум этот единственный и неповторимый? Да, он умнее коровы... по крайней мере это можно заключить на основании имеющихся у нас данных... но разве это дает нам право без конца поедать коров? Признаю, в первобытных условиях, когда речь шла только о выживании да и охота ради куска мяса сопрягалась с немалым риском ввиду несовершенства технических средств, тогда оно конечно... Но разводить и откармливать их с целью пожирания? И это разумное занятие? Почему же человек, вместо того чтобы заботиться о сохранении жизни, в том числе и коровы, занимается создание все новых, более усовершенствованных средств уничтожения? Какой же это разум? А если разум все-таки имеет место, почему же человек не нацеливает его на изобретение пищи, которая не затрагивала бы жизненные интересы других существ? Почему не задумывается, как бы устроить свое счастье не за счет жизни других? И где же, в чем якобы больная совесть человека? В том, что он за обедом, пожирая плоть еще недавно живого существа, утонченно рассуждает о добре и зле, о смысле и цели жизни? И какая, к примеру сказать, совесть наличествует в душонке дамочки, украшающей себя шкурой убитого ради этого зверька? Она, с ее глупо ухмыляющейся физиономией, и есть светоч разума? А наши развлечения? Тут я умолкаю, немею... Пусть меня проглотит земля, если я сгущаю краски, хватаю через край, но я уверен, ей-богу, нет более ужасающих свидетельств обмельчания и вырождения, чем наши забавы, даже изысканные на первый взгляд, даже самые что ни на есть интеллектуальные. Ну на что годится без конца разгадывающий кроссворды или тот, чья голова занята решением шахматных задач? Что он такое в смысле полноценности, по отношению к жизни как таковой, требующей от нас полнокровия? Не стоит и прикидывать, как выглядит подобный мудрец в свете истинной мудрости. Если таковая существует... Но должен, во всяком случае, существовать идеал, и мы не без оснований выдвигаем претенденткой на эту роль мудрость. Прекрасно! Но где же мудрецы? Уж не те ли это господа, что сочиняют головоломные романы для беспомощного недоумения дам и умственного удовольствия мужчин, хотя так часто смущает подозрение, что написаны они некими женоподобными, капризными, даже вполне жеманными существами? Я, как и всякий со склонностью подвизаться в конце концов в роли кладбищенского призрака-шатуна, упиваюсь этими творениями извращенных умов, но я в смирении склоню голову перед всяким, кто покажет мне пример истинной мужественности! Не в прозрении ли нашей гнилой сущности и нарекли древние мудрость женским именем? Мудрецам, а уж они-то предполагаются мужеского рода, остается только упадать вокруг нее и оплодотворять в ритуальном соитии, ну и чуточку пребывать под едва ли не сверхъестественными чарами, в божественном плену. Вот только мудрецов опять же не находится, и дама не беременна, пусто чрево ее! И приходится довольствоваться всякими заменителями, иногда на редкость дешевыми, чтобы не сказать хуже. Черт возьми! Чуть только независимей почувствует себя человек от трудных и опасных условий выживания, он тотчас же становится глупее, развратнее, ничтожнее. Чем большую свободу - свободу, разумеется, в своем небескорыстном понимании - он обретает, тем меньше думает и тем больше нуждается в дурацких зрелищах, в средствах, искусственно стимулирующих его так называемое духовное возбуждение. А поскольку вся работа науки и техники побочными путями, удаленными от магистральной линии создания средств полного взаимного уничтожения, направлена еще и на то, чтобы сделать условия нашей жизни как бы ничего не значащими по их легкости и безопасности, следовательно, дело и идет к устранению разума, к уничтожению культуры, созданной исключительно на трудностях и опасностях. И это путь того, кто мнит себя венцом творения? А может быть, и нет иного пути? Может быть, разум для того и придуман, чтобы завлечь человека в ловушку, в тупик? Боюсь, нам, людям, из этого не выпутаться, знаете, просто некуда деться... Мы клонимся вниз, заглядываем в черный омут, странным образом не догадываясь, что скоро свалимся в него. И больше мне нечего сказать. Григорий развел руками.
Волхв не ответил, не кивнул, не моргнул и глазом. Он сидел спиной к закату, и там, в медленном кружении огненных колец, вдруг исчез какой-то луч. Лишь одно мгновение он, стекая в землю, скользил по губам, которые вочеловечившийся Никто плотно, скорбно и безнадежно сжимал, тонкой улыбкой или просто покривил их в последней судороге. И лицо Волхва как будто погасло после некой сильно разрядившейся молнии, а при новой вспышке, наверное уже случайной, показало исказившиеся черты, дрогнувшие и перепутавшиеся, наскочившие одна на другую, быстро сплетающиеся в хрупкую паутину.
- Вы где? - спросил Григорий в упавшей тьме, и слова не поднялись, как обычно, легким облачком над его губами. Они словно ударившиеся о неожиданно возникшую на их пути стену птицы испуганно зачирикали и дружно повернули вспять, туда, откуда прилетели. Уменьшаясь на лету для удобства возвращения, птички перебирали в воздухе лапками, на которых повисли вязкие обрывки ночи, как и на хвостах, и на мелко трепещущих крылышках.
24. ЭПИЛОГ
Путешественник, не ощутив перехода от сна к бодрствованию, обнаружил, что смотрит в мрак бесполезно напрягающимися и растущими глазами. Далекая, слабо промелькнувшая между тучами луна выковала в них маленькие мечи и копья, защитно окружив ими зрачки, чтобы в надлежащий момент ударить по врагу, но все напрасно, потому что в небе ни звездочки, вокруг ни шороха и застигнутый врасплох, беспомощный путешественник ведать не ведает, чего ждать и где он находится. Деревья тонко и плоско чернели, горделиво возвышаясь над ним, и бесшумно выстреливали из крон все новые и новые порции тьмы.
Присвистнув от изумления, человек перевел взгляд вниз и увидел, что его ноги погружены в холодно мерцающее зеркало воды. Он инстинктивно пошевелил пальцами, проверяя их жизнеспособность, как они там, в глубине воды, где-то на мягком дне, в ужасно разбухших туфлях, и они с готовностью, может быть, даже с благодарностью ответили податливым движением, и это окончательно привело путешественника в чувство. Он вскочил на мокрые, отвратительно хлюпающие ноги и торопливо побежал от лужи на безопасное расстояние, как если бы она зарычала ему вдогонку, зафыркала, собираясь броситься в погоню.
Везде было тихо, но только не в душе путешественника. Он продолжал бежать, уже не мог остановиться, и из его сердца выкатилось большое яйцо, в котором, под скорлупой, изуродованной сетью трещин, не перестающей запутанно разрастаться, изо всех сил билась буря негодования. Можно не знать, как ты очутился в ночном лесу и почему словно в каком-то беспамятстве лежал, наполовину погруженный в лужу. В жизни всякое бывает, и далеко не все поддается объяснению. Но мог ли он, рассудительный и благонамеренный, не понимать, что это случилось более чем некстати, это нехорошо, не исключено, что и безнравственно! И может быть, он совершил что-то скверное, за что и поплатился этим неурочным холодным купанием, и еще должен благодарить небо, что отделался в сущности пустяком. Хотя, возможно, ничего плохого он не делал, а постыдность и безнравственность заключаются именно в том, что он, всегда живший и поступавший в соответствии с логикой, вдруг без всяких видимых причин, словно в горячке, забрел в эту неизвестную местность и, как последний бродяга, устроил себе ночлег где пришлось.
Как бы то ни было, случай, произошедший с ним, не из тех, о которых стоит распространяться; путешественник ударил себя в грудь кулаком и прошептал: клянусь, я сохраню все в тайне! - он обращался к тому, кем был сам в минуту, когда с непостижимой, давно, вполне вероятно, что очень давно, утратившейся целью шел сюда, приминая траву и ломая ветки, чтобы в конце концов распластаться в луже. Так, обращаясь к несуществующему, он думал восстановить память, а вместе с ней и весь свой образ, который у него были основания считать не то чтобы разрушенным, но все же несколько ущербным. Ведь возникли пробелы, которые ему нечем было заполнить.
Путешественник негодовал не на бездушную природу, хотя у него все-таки затаилась мыслишка, что это она сыграла с ним злую шутку. Вот этот промельк бледной луны, выстреливающие тьмой деревья и непроглядность с неведомо куда ведущими дорогами, - неужто они совсем не причастны к колдовству сна, завлекшего его в ловушку? И если он не выберется, если погибнет, если окажется, что смерть уже схватила его ледяными пальцами и, собственно, давно успела придушить, как цыпленка, кто будет в этом повинен, кто ответит?
Но сердился, однако, он на самого себя, на какую-то ошибку, которую не забыл совершить, а теперь, очнувшись, почему-то забыл как таковую, и, казня свою забывчивость, а вместе с ней и предположительную греховность своего промаха, путешественник очищался твердым обещанием, что ничего подобного с ним впредь никогда не случится. Зачем это? зачем подобное? зачем этот ужас и бег по лесу? И как это могло произойти с ним? Почему он здесь, а не дома, не в Москве, где у него хорошая работа и добрая, понимающая его жена?
Он стремительно, насколько это было возможно, побежал в зарослях, ибо надо было поскорее выбираться из этой странной, противоестественной потерянности. И одновременно с тем, как он начал движение, издалека донесся шум поезда. Слава Богу! Звезды исчезли из виду, а луна лишилась света, хотя бы и отраженного, не на краю мироздания, не в других мирах, где нет ничего человеческого, и это не сон. Путешественник плевком удалил накопившуюся во рту горечь, вдохнул полной грудью чистый воздух, и жажда безупречно, без досадных срывов, разумной, размеренной, деятельной жизни горячо полыхнула в нем, почти высушив промокшие в луже брюки, носки и туфли.
Лес расступился, и в серенькой кашице рассвета человек увидел ровную бетонную ленту платформы, отыскал лестницу, взбежал, и с помощью указателя ему сразу удалось определить, что именно на этой стороне останавливается поезд, направляющийся к Москве. А тот уже приближался, вдали из синей тьмы вынырнул луч света и заколебался на весу, подминая под себя отливающие тусклым блеском рельсы и какие-то белые столбики.
От желания согреться, а равно и от нетерпения - ибо ему хотелось как можно скорее очутиться в поезде, осмыслить случившееся с ним, привести в порядок одежду и осознать, с какой упоительной радостью он вернется домой, - путешественник затопал ногами в бетон. Вдруг к нему неверной походкой, как бы валясь с ног от усталости, подошел человек примерно одного с ним роста и, если это и впрямь можно было хотя бы приблизительно разглядеть в утренней мгле, возраста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61