И если он потеряет полноту, наша борьба перестанет интересовать публику.
- Вы придумаете что-нибудь другое... не пропадете! В городе не останется наших следов, и вы забудете о нас. Тебе покажется смешным, что ты говорил о любви с сумасбродной девицей.
- А что можно найти смешного в нашем разговоре? Да и не говори, что не останется никаких ваших следов... все со временем становится прошлым, но всякое прошлое оставляет следы. Если этого не происходит, жизнь прекращается.
- Тебе известны такие случаи, то есть когда жизнь прекращалась? Громкие и пустые слова. И это так похоже на вас, людей, произносить речи, за которыми ничего не кроется.
- Ничего не кроется? Ты ошибаешься! Кроется любовь, по крайней мере у меня... Я не в ответе за других, не знаю, как там у них будет с вашими следами... Но я... твой след, о нет, я так люблю, что для меня прошлое не может погибнуть без следа! Разве я смогу тебя забыть? Не буду тосковать? О, я хочу спасти тебя! Что я должен для этого сделать?
- Назови меня по имени.
- Зачем? - Антон Петрович подозрительно взглянул на девицу.
- Видишь, ты стыдишься моего имени.
- Ну, оно не кажется мне настоящим... Лучше скажи, что я должен сделать, чтобы спасти тебя.
- Ровным счетом ничего.
- Не может быть! Неужели люди так беспомощны? И я не в силах помочь тебе? Пойми, я готов, я сделаю шаг... я бы уже сделал его, но тут какая-то преграда, стена, я ее чувствую... Может быть, это запрет, но в твоей власти отменить его, и если это в твоей власти, так отмени! Я пойду за тобой...
Он говорил в тайном расчете и надежде, что, закрутившись вихрем слов, выпустит из себя жаркий пар, в который превратились его чувства, и у них с Кики Моровой еще останется время как-то устроиться в выпущенном на волю неистовстве. Они поздравят друг друга, увидев фейерверк той молодости, которая внезапно пробудилась и забродила в нем, стараясь заменить смутность и невразумительность его любви. И на смену будням придут чудеса вечной Кики Моровой. Он ведь не сомневался в ее вечности, и то, что она говорила о близком конце, подразумевало разве что некие изменения, но никак не конец бытия. И он тоже хотел бы иметь такую продолжительность, не нуждающуюся в помыслах о завтрашнем дне, в категориях добра и зла и мучительных поисках смысла и цели. Он позавидовал Кики Моровой, ее благополучной устроенности, ее перемещениям из неизвестности в неизвестность, которые, надо думать, оборачиваются всегда восхождением на более высокую ступень развития. Быть совершенной и жить в совершенстве, - вот что значит быть Кики Моровой. Так полагал бедный Антон Петрович, который не знал, что и думать, на что опереться, куда стремиться, после того как девица, особа, судя по всему, выдающегося ума, наговорила ему кучу совершенно неожиданных вещей, в сущности даже сделала выговор, была с ним предельно откровенна, но сказала нечто такое, с чем он при всем желании не мог согласиться.
Однако свободного времени для проявления горячих чувств и купания в любовных парах уже не оказалось. Все вышло! И с Кики Моровой, т. е. с ее совершенством, обстояло далеко не все так просто, как на миг почудилось ищущему своих путей к солнцу Антону Петровичу. В светлой комнатке на том месте, где сидела, пригорюнившись, красивая и велеречивая особа, усугубился вдруг неровный участок тьмы и в нем находилась уже не красна девица, хотя бы и оторвавшая себе ухо, не смуглая и жизнерадостная секретарша мэра, а взлохмаченная, невероятно костлявая старуха с тоненькими ручками и ножками, в каком-то ветхом платьишке. И это совесть? Это его, Антона Петровича, больная совесть? Ей он должен доверить свои душевные муки, позволить ей быть его вечным укором, неким духовным игом и даже источником физической боли? Мысль смешная, но Антону Петровичу было не до смеха, ибо внезапное преображение возлюбленной напугало его. Он понимал необходимость как-то выразить свое отношение к происходящему, проявиться, обнаружить сочувствие или смелость, доходящую до бесстыже откровенного бегства с места этих событий, которые, естественно, не должны были затронуть его. Но он стоял, как приросший к полу, смотрел на то, чем стала Кики Морова, еще минуту назад первая красавица Беловодска, и не мог пошевелиться. Старуха же смотрела на него чуточку кокетливо и насмешливо, словно спрашивая взглядом: ну, как я выгляжу? нравлюсь я тебе?
И все же он чувствовал, что до странности игривая улыбка, обозначившаяся между резкими скулами старухи, под длинным и острым носом, на тонких ниточках ее губ, приманивает, привязывает его даже сильнее, чем таинственный блеск смуглой кожи Кики Моровой и болотные огоньки в ее глазах. Нынешнее было гораздо ближе его состоянию, молодость, которая вспыхнула было, подзадоривая его к бойкому объяснению с девицей, была в сущности наигранной и вымышленной, а теперь он занял подобающее ему место. И оно, это место, было возле старухи, имени которой он не знал и которая взирала на него с благодушным коварством. Вместе с этой старухой они были моложе, звонче, свежее всякой молодости! Он и сейчас полнился желанием помочь ей, спасти ее, хотя еще отчетливее понимал, что это невозможно, по крайней мере в том смысле, в каком он понимает спасение. Вряд ли она и нуждалась в его помощи. Но что-то же должен он был сделать для нее! Антон Петрович вытянул руки, нацеливая дрожащие пальцы на старуху, всем своим съежившимся, как под кистью художника-карикатуриста, обликом умоляя ее сказать, что в его власти сделать.
- Кики! Кики! - закричал он. - Не бросай меня одного! Я твой!
- А-а, живи... - И она, оскалившись в язвительной усмешке, махнула костлявой рукой.
Антон Петрович затопал ногами, яростно выделывая свою драму, но словно опустился занавес, темная ниша исчезла, и свет снова равномерно распространялся по артистической уборной. Старуха пропала. Никакой Кики Моровой не было и в помине. Она исчезла, просто рассеялась в воздухе. Где она теперь, что собой представляет, Антон Петрович не понимал совершенно. У него мелькнула мысль, что Кики Морова, преобразившись в улыбчивую старуху, а затем и вовсе исчезнув, унесла с собой какое-то представление о нем, на своих тоненьких бойких ножках побежала по лабиринтам времени и пространства созданием, знающим о его, Антона Петровича, существовании. Где-то за пределами поддающегося познанию мира ведет свою жизнь создание, знающее о нем, и эта мысль служила ему немалым утешением, отнюдь не спасая, конечно, от горького одиночества. Но утешившись таким образом, он осознал всю невозможность любви к тому, что так или иначе оставалось Кики Моровой. Вся краска выжалась из его лица, бледный, пошатываясь, он вернулся в зал к друзьям и зрителям, что-то еще думая о предстоящем выступлении, веря в его неизбежность. Взглянув на него, Красный Гигант тотчас догадался, что происходят события необычайной важности, и его охватила досада, поскольку Антон Петрович был в этих событиях уже задействован, а он опять остался в стороне. С его уст сорвалось:
- Что случилось?
Антон Петрович поднял руку на уровень груди, провел ею в воздухе и ничего не ответил на взволнованный вопрос друга. Зато внезапно оживился Петя Чур.
- А то и случилось, любезный, - сказал он с живостью, словно и не сидел минуту назад перед Леонидом Егоровичем квелым и сонным, - что комедии пришел конец.
- Ну хватит, хватит! - взбеленился Красный Гигант, тяжело поднимаясь из-за стола. - Я не позволю так обращаться со мной, я вам не мальчишка! К черту ваши загадки, мне давно пора все знать! Вы, оба! Что вы затеваете?
Петя Чур достал из кармана зажигалку, пощелкал ею, задумчиво глядя на огонек.
- Для кого-то конец света, - сказал он, поднося зажигалку к свисавшей над головой Красного Гиганта бумажной гирлянде, - для вас же, славный мой шут, всего лишь пустячок, небольшая встряска...
Толстяк, вытаращив глаза, с глухим собачьим ворчанием отскочил в сторону, а пламя побежало по гирлянде, пожирая ее, разрастаясь, веселея. Красный Гигант, хотя и выбежал из зоны, где Петя Чур затеял пожар, не чувствовал себя в безопасности. Он, не зная, как выразить свое недоумение, принялся сосать палец. Одновременно он медленно накалялся от гнева, но и сознавал себя беспомощным, жалким, глубоко несчастным. И такую его беду наглый болтун из мэрии называет пустячком?
- Но это, это... - толстяк задыхался в тупиковом поиске слов, - я не понимаю... что вы делаете, молодой человек?
Петя Чур был на редкость беспечен.
- Гори, гори, веселое заведеньице! - Легко порхая между столиками, он поджигал и в других местах. - Мы здесь недурно проводили время, правда, ребята? Но всему когда-нибудь приходит конец!
Посетители, до этой минуты заядлые пьяницы, а теперь сумрачные и неказистые люди невдомека, повскакали со стульев, они шарахались от вооруженного зажигалкой молодца и наконец сбились в темную кучу у дверей, толкая и давя друг друга, с тревогой озираясь на быстрые траектории огня. Антон Петрович, с отвлеченной невозмутимостью, не проявляя никакого интереса к занимавшемуся пожару, проследовал к выходу, а за ним потянулся и Петя Чур. Пламя вдруг резко и страшно полыхнуло по всей зале, открыло жуткую пасть, оскалилось, выпустило когти, забило бесчисленными хвостами, среди которых, с замечательным проворством подбрасывая тонкие ноги и повизгивая, метеорно нес к выходу свое невероятное брюхо Красный Гигант. Макаронов тоже завизжал. Он ринулся было в огонь, но охранники, предчувствовавшие нечто подобное, были начеку, споро подхватили его и силой, не внимая хозяйским протестам, выволокли на улицу, на тротуар, где уже стояли в своих артистических нарядах Красный Гигант и Голубой Карлик. Владельца кафе потрясло их равнодушное бездействие, их неземная, нездешняя отстраненность. У него осталась большая сумма денег в кабинете, там же хранились кое-какие важные документы, и он не мог отделаться от мысли, что огонь еще не перекрыл туда доступ. Петя Чур, склонившись к уху Макаронова, вкрадчиво шепнул:
- Смелее! Огонь только и ждет, когда ты бросишься в него, чтобы разыграться по-настоящему!
Визгливо, по-бабьи, голосил Макаронов и рвался из крепких рук охранников, а те, зная, что поджег Петя Чур, из какого-то инстинктивного или суеверного страха не указывали на него. Услышав, что он сказал хозяину, эти дюжие парни взглянули на чиновника робко и почтительно, а Макаронов завертел головой на тонкой, как стебелек, шее, страшась, что сейчас вновь нанесут удар - энергетический, психологический, предназначенный индивидуально ему - вольют яд в кровь и мозг, заставят броситься в огонь. Он уже подпал под чары, бился в немыслимых тенетах, пищал в силках, как пойманная птица. Благообразный, подтянутый, прилизанный чиновник Петя Чур стоял рядом с артистами и любовался делом рук своих, - пламя выбивалось наружу из окон и дверей длинными языками, и это зрелище как будто гипнотизировало поджигателя, а вместе с ним и зрителей. Охранники на мгновение ослабили хватку, Макаронов вырвался и бросился к двери; в последний раз мелькнул его клоунский костюм; бумажный колпак на его голове вспыхнул, и Макаронов исчез за стеной огня.
Артисты бросились вдогонку за уходившим Петей Чуром, и Красный Гигант сопел и как будто всхлипывал. Антону Петровичу казалось, что Петя Чур торит путь к исчезнувшей Кики Моровой, к тому же он был тем, кто сделал его посвященным, и таким образом тоскующий и ошеломленный всем пережитым актер нуждался в этом расторопном чиновнике, к которому его приятель по-прежнему обращал мольбы сотворить чудо, снять с него колдовство.
- Нет, господин, постойте, постойте! - взывал Леонид Егорович жалобным голосом и на ходу стирал ладонью пот, обильно струившийся по его лицу. - Я прошу вас! Не убегайте, мне трудно угнаться за вами, я не такой уж поворотливый, не такой, как вы... Но я очень прошу! Выслушайте меня!
Григорий Чудов и летописец Мартын Иванович, которые прогуливались по улицам, занятые наблюдениями и беседой, с удивлением посмотрели на этого странного, смешного человека в красном, словно бы возносившего молитву небесам. Да и катившийся с ним рядом Антон Петрович выглядел забавно в его голубом трико. Григорий узнал, конечно, артистов из "Гладкого брюха", но их появление на улице, даже в такой из ряда вон выходящий день, появление в сценическом облачении, производило впечатление какого-то удручающе грубого, надуманного гротеска.
Перед тем московского гостя и беловодского хрониста обогнала еще более удивительная компания, состоявшая из Пушкина, Горького и великого поэта из Кормленщикова. Они спасались от огня, шатались и напевали. Григорий Чудов неожиданно воскликнул, указывая на комедианта, изображавшего Фаталиста:
- Я мог быть на месте этого паяца!
- Но я-то настоящий летописец! - громко и запальчиво выкрикнул Мартын Иванович. - Вы до сих пор не оценили по достоинству мою деятельность, молодой человек! Я пишу! Ничто в этом городе не ускользает от моего внимания!
Петя Чур, заслышав обращенные к нему слова Красного Гиганта, не обернулся, но замедлил шаг, давая артисту возможность изложить все его просьбы. Впрочем, и слушая, молодой человек занят был исключительно собой, прислушивался к температуре в самых отдаленных уголках тела, к току крови и даже прикладывал с задумчивым видом палец то к голове, то к груди, проверяя их сохранность. Осмыслив добытые в этих исследованиях данные, он грустно кивал в подтверждение, что дела его плохи. Почва уходила из-под ног Пети Чура.
- Люди добрые, - изливал душу Леонид Егорович, апеллируя не только к чиновнику, но также к Антону Петровичу и даже к следовавшим за их пестрой компанией московскому гостю и летописцу, как если бы и от них зависело его будущее, - войдите в мое положение! Допустим, я заслужил это наказание... но на время, я хочу сказать, что оно должно носить временный характер, и я вправе это сказать, глядя на моего друга, пережившего подобное... Испытательный срок, да? Допустим, но я его выдержал, не так ли? Все мыслимые сроки вышли, я уверен! Или вы так понимаете свою демократию, что я должен ходить с этим пузом до скончания века? Ждать, пока вы перестанете мутить воду? Но ведь я отлично зарекомендовал себя за это время. Укажите на мои ошибки... вряд ли вы их найдете! Я держался молодцом, ничуть не хуже моего друга, но он уже давно в норме, а я все еще постыдно, невероятно, безобразно толст! Почему? Был отвратителен в роли политика... Я признаю это! Связал свою судьбу с грязнейшей из партий, с мракобесами, ненавистниками людей, и поделом поплатился за это. Но наказание исчерпано! Я другой уже! Был и артистом... Разве я мало потешил вас, кувыркаясь по сцене?
- Зачем же ты унижаешься, Леонид Егорович, - не удержался, вставил наконец Антон Петрович. - Нельзя, это нехорошо... держи себя в руках!
- Держал! Больше не могу! Я тоже человек! Я требую снисхождения и милости!
Леонид Егорович, которого просто заклинило на ужасной мысли, что с ним поступили крайне несправедливо и что у него едва ли остались надежды на лучшее будущее, причитал и дальше, но Антон Петрович уже не слушал его. Из его памяти как-то ускользнул прогноз Кики Моровой, что уже завтра его друг проснется нормальным человеком. Он даже, пожалуй, знал наверняка, что Леонид Егорович действительно лишился всех шансов вернуть себе былой облик и что связано это с происходящими в городе переменами, с исчезновением Кики Моровой и стоящим теперь на очереди исчезновением Пети Чура, а также, очевидно, и всех остальных пособников мэра, не исключая и самого Волховитова. Кому в подобной суматохе до маленькой обиды какого-то дурацкого Красного Гиганта? Антон Петрович жалел друга, но его плач и жалобы, его униженные просьбы были ему неприятны, сам он вел себя куда достойнее, когда соглашался в больнице на сделку с Петей Чуром, хотя о самом этом факте предпочитал не вспоминать. Сейчас он думал о том, что будет завтра с ним, когда он проснется не просто в новом городе, потерявшем своих правителей, а в городе, где он уже никогда не встретит Кики Морову.
И это пробуждение представлялось ему немыслимо отдаленным, пунктом на столь дальней дороге, что и конца ей не было видать, она терялась не то в тумане, не то в какой-то паутине, по странной прихоти видения символизирующей время. И сам он проснется уже не сегодняшним человеком неопределенного возраста, полным сил и готовности влюбляться, прожигать жизнь и жить в свое удовольствие. Его будущее, неизбежное и, невзирая на всю дальность дороги, близкое, именно в усеченности и высыхании, в том, что он станет субъектом смехотворных размеров, без определенных занятий и заметного лица, тщедушным, нервным, бесполезным, с поредевшими волосами, с мхом в ушах и вечной щетиной на щеках, с прошлым, о котором никто, кроме него, ничего не будет помнить. Возможно, он уже стал таким человеком. И что же он помнит о своем прошлом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
- Вы придумаете что-нибудь другое... не пропадете! В городе не останется наших следов, и вы забудете о нас. Тебе покажется смешным, что ты говорил о любви с сумасбродной девицей.
- А что можно найти смешного в нашем разговоре? Да и не говори, что не останется никаких ваших следов... все со временем становится прошлым, но всякое прошлое оставляет следы. Если этого не происходит, жизнь прекращается.
- Тебе известны такие случаи, то есть когда жизнь прекращалась? Громкие и пустые слова. И это так похоже на вас, людей, произносить речи, за которыми ничего не кроется.
- Ничего не кроется? Ты ошибаешься! Кроется любовь, по крайней мере у меня... Я не в ответе за других, не знаю, как там у них будет с вашими следами... Но я... твой след, о нет, я так люблю, что для меня прошлое не может погибнуть без следа! Разве я смогу тебя забыть? Не буду тосковать? О, я хочу спасти тебя! Что я должен для этого сделать?
- Назови меня по имени.
- Зачем? - Антон Петрович подозрительно взглянул на девицу.
- Видишь, ты стыдишься моего имени.
- Ну, оно не кажется мне настоящим... Лучше скажи, что я должен сделать, чтобы спасти тебя.
- Ровным счетом ничего.
- Не может быть! Неужели люди так беспомощны? И я не в силах помочь тебе? Пойми, я готов, я сделаю шаг... я бы уже сделал его, но тут какая-то преграда, стена, я ее чувствую... Может быть, это запрет, но в твоей власти отменить его, и если это в твоей власти, так отмени! Я пойду за тобой...
Он говорил в тайном расчете и надежде, что, закрутившись вихрем слов, выпустит из себя жаркий пар, в который превратились его чувства, и у них с Кики Моровой еще останется время как-то устроиться в выпущенном на волю неистовстве. Они поздравят друг друга, увидев фейерверк той молодости, которая внезапно пробудилась и забродила в нем, стараясь заменить смутность и невразумительность его любви. И на смену будням придут чудеса вечной Кики Моровой. Он ведь не сомневался в ее вечности, и то, что она говорила о близком конце, подразумевало разве что некие изменения, но никак не конец бытия. И он тоже хотел бы иметь такую продолжительность, не нуждающуюся в помыслах о завтрашнем дне, в категориях добра и зла и мучительных поисках смысла и цели. Он позавидовал Кики Моровой, ее благополучной устроенности, ее перемещениям из неизвестности в неизвестность, которые, надо думать, оборачиваются всегда восхождением на более высокую ступень развития. Быть совершенной и жить в совершенстве, - вот что значит быть Кики Моровой. Так полагал бедный Антон Петрович, который не знал, что и думать, на что опереться, куда стремиться, после того как девица, особа, судя по всему, выдающегося ума, наговорила ему кучу совершенно неожиданных вещей, в сущности даже сделала выговор, была с ним предельно откровенна, но сказала нечто такое, с чем он при всем желании не мог согласиться.
Однако свободного времени для проявления горячих чувств и купания в любовных парах уже не оказалось. Все вышло! И с Кики Моровой, т. е. с ее совершенством, обстояло далеко не все так просто, как на миг почудилось ищущему своих путей к солнцу Антону Петровичу. В светлой комнатке на том месте, где сидела, пригорюнившись, красивая и велеречивая особа, усугубился вдруг неровный участок тьмы и в нем находилась уже не красна девица, хотя бы и оторвавшая себе ухо, не смуглая и жизнерадостная секретарша мэра, а взлохмаченная, невероятно костлявая старуха с тоненькими ручками и ножками, в каком-то ветхом платьишке. И это совесть? Это его, Антона Петровича, больная совесть? Ей он должен доверить свои душевные муки, позволить ей быть его вечным укором, неким духовным игом и даже источником физической боли? Мысль смешная, но Антону Петровичу было не до смеха, ибо внезапное преображение возлюбленной напугало его. Он понимал необходимость как-то выразить свое отношение к происходящему, проявиться, обнаружить сочувствие или смелость, доходящую до бесстыже откровенного бегства с места этих событий, которые, естественно, не должны были затронуть его. Но он стоял, как приросший к полу, смотрел на то, чем стала Кики Морова, еще минуту назад первая красавица Беловодска, и не мог пошевелиться. Старуха же смотрела на него чуточку кокетливо и насмешливо, словно спрашивая взглядом: ну, как я выгляжу? нравлюсь я тебе?
И все же он чувствовал, что до странности игривая улыбка, обозначившаяся между резкими скулами старухи, под длинным и острым носом, на тонких ниточках ее губ, приманивает, привязывает его даже сильнее, чем таинственный блеск смуглой кожи Кики Моровой и болотные огоньки в ее глазах. Нынешнее было гораздо ближе его состоянию, молодость, которая вспыхнула было, подзадоривая его к бойкому объяснению с девицей, была в сущности наигранной и вымышленной, а теперь он занял подобающее ему место. И оно, это место, было возле старухи, имени которой он не знал и которая взирала на него с благодушным коварством. Вместе с этой старухой они были моложе, звонче, свежее всякой молодости! Он и сейчас полнился желанием помочь ей, спасти ее, хотя еще отчетливее понимал, что это невозможно, по крайней мере в том смысле, в каком он понимает спасение. Вряд ли она и нуждалась в его помощи. Но что-то же должен он был сделать для нее! Антон Петрович вытянул руки, нацеливая дрожащие пальцы на старуху, всем своим съежившимся, как под кистью художника-карикатуриста, обликом умоляя ее сказать, что в его власти сделать.
- Кики! Кики! - закричал он. - Не бросай меня одного! Я твой!
- А-а, живи... - И она, оскалившись в язвительной усмешке, махнула костлявой рукой.
Антон Петрович затопал ногами, яростно выделывая свою драму, но словно опустился занавес, темная ниша исчезла, и свет снова равномерно распространялся по артистической уборной. Старуха пропала. Никакой Кики Моровой не было и в помине. Она исчезла, просто рассеялась в воздухе. Где она теперь, что собой представляет, Антон Петрович не понимал совершенно. У него мелькнула мысль, что Кики Морова, преобразившись в улыбчивую старуху, а затем и вовсе исчезнув, унесла с собой какое-то представление о нем, на своих тоненьких бойких ножках побежала по лабиринтам времени и пространства созданием, знающим о его, Антона Петровича, существовании. Где-то за пределами поддающегося познанию мира ведет свою жизнь создание, знающее о нем, и эта мысль служила ему немалым утешением, отнюдь не спасая, конечно, от горького одиночества. Но утешившись таким образом, он осознал всю невозможность любви к тому, что так или иначе оставалось Кики Моровой. Вся краска выжалась из его лица, бледный, пошатываясь, он вернулся в зал к друзьям и зрителям, что-то еще думая о предстоящем выступлении, веря в его неизбежность. Взглянув на него, Красный Гигант тотчас догадался, что происходят события необычайной важности, и его охватила досада, поскольку Антон Петрович был в этих событиях уже задействован, а он опять остался в стороне. С его уст сорвалось:
- Что случилось?
Антон Петрович поднял руку на уровень груди, провел ею в воздухе и ничего не ответил на взволнованный вопрос друга. Зато внезапно оживился Петя Чур.
- А то и случилось, любезный, - сказал он с живостью, словно и не сидел минуту назад перед Леонидом Егоровичем квелым и сонным, - что комедии пришел конец.
- Ну хватит, хватит! - взбеленился Красный Гигант, тяжело поднимаясь из-за стола. - Я не позволю так обращаться со мной, я вам не мальчишка! К черту ваши загадки, мне давно пора все знать! Вы, оба! Что вы затеваете?
Петя Чур достал из кармана зажигалку, пощелкал ею, задумчиво глядя на огонек.
- Для кого-то конец света, - сказал он, поднося зажигалку к свисавшей над головой Красного Гиганта бумажной гирлянде, - для вас же, славный мой шут, всего лишь пустячок, небольшая встряска...
Толстяк, вытаращив глаза, с глухим собачьим ворчанием отскочил в сторону, а пламя побежало по гирлянде, пожирая ее, разрастаясь, веселея. Красный Гигант, хотя и выбежал из зоны, где Петя Чур затеял пожар, не чувствовал себя в безопасности. Он, не зная, как выразить свое недоумение, принялся сосать палец. Одновременно он медленно накалялся от гнева, но и сознавал себя беспомощным, жалким, глубоко несчастным. И такую его беду наглый болтун из мэрии называет пустячком?
- Но это, это... - толстяк задыхался в тупиковом поиске слов, - я не понимаю... что вы делаете, молодой человек?
Петя Чур был на редкость беспечен.
- Гори, гори, веселое заведеньице! - Легко порхая между столиками, он поджигал и в других местах. - Мы здесь недурно проводили время, правда, ребята? Но всему когда-нибудь приходит конец!
Посетители, до этой минуты заядлые пьяницы, а теперь сумрачные и неказистые люди невдомека, повскакали со стульев, они шарахались от вооруженного зажигалкой молодца и наконец сбились в темную кучу у дверей, толкая и давя друг друга, с тревогой озираясь на быстрые траектории огня. Антон Петрович, с отвлеченной невозмутимостью, не проявляя никакого интереса к занимавшемуся пожару, проследовал к выходу, а за ним потянулся и Петя Чур. Пламя вдруг резко и страшно полыхнуло по всей зале, открыло жуткую пасть, оскалилось, выпустило когти, забило бесчисленными хвостами, среди которых, с замечательным проворством подбрасывая тонкие ноги и повизгивая, метеорно нес к выходу свое невероятное брюхо Красный Гигант. Макаронов тоже завизжал. Он ринулся было в огонь, но охранники, предчувствовавшие нечто подобное, были начеку, споро подхватили его и силой, не внимая хозяйским протестам, выволокли на улицу, на тротуар, где уже стояли в своих артистических нарядах Красный Гигант и Голубой Карлик. Владельца кафе потрясло их равнодушное бездействие, их неземная, нездешняя отстраненность. У него осталась большая сумма денег в кабинете, там же хранились кое-какие важные документы, и он не мог отделаться от мысли, что огонь еще не перекрыл туда доступ. Петя Чур, склонившись к уху Макаронова, вкрадчиво шепнул:
- Смелее! Огонь только и ждет, когда ты бросишься в него, чтобы разыграться по-настоящему!
Визгливо, по-бабьи, голосил Макаронов и рвался из крепких рук охранников, а те, зная, что поджег Петя Чур, из какого-то инстинктивного или суеверного страха не указывали на него. Услышав, что он сказал хозяину, эти дюжие парни взглянули на чиновника робко и почтительно, а Макаронов завертел головой на тонкой, как стебелек, шее, страшась, что сейчас вновь нанесут удар - энергетический, психологический, предназначенный индивидуально ему - вольют яд в кровь и мозг, заставят броситься в огонь. Он уже подпал под чары, бился в немыслимых тенетах, пищал в силках, как пойманная птица. Благообразный, подтянутый, прилизанный чиновник Петя Чур стоял рядом с артистами и любовался делом рук своих, - пламя выбивалось наружу из окон и дверей длинными языками, и это зрелище как будто гипнотизировало поджигателя, а вместе с ним и зрителей. Охранники на мгновение ослабили хватку, Макаронов вырвался и бросился к двери; в последний раз мелькнул его клоунский костюм; бумажный колпак на его голове вспыхнул, и Макаронов исчез за стеной огня.
Артисты бросились вдогонку за уходившим Петей Чуром, и Красный Гигант сопел и как будто всхлипывал. Антону Петровичу казалось, что Петя Чур торит путь к исчезнувшей Кики Моровой, к тому же он был тем, кто сделал его посвященным, и таким образом тоскующий и ошеломленный всем пережитым актер нуждался в этом расторопном чиновнике, к которому его приятель по-прежнему обращал мольбы сотворить чудо, снять с него колдовство.
- Нет, господин, постойте, постойте! - взывал Леонид Егорович жалобным голосом и на ходу стирал ладонью пот, обильно струившийся по его лицу. - Я прошу вас! Не убегайте, мне трудно угнаться за вами, я не такой уж поворотливый, не такой, как вы... Но я очень прошу! Выслушайте меня!
Григорий Чудов и летописец Мартын Иванович, которые прогуливались по улицам, занятые наблюдениями и беседой, с удивлением посмотрели на этого странного, смешного человека в красном, словно бы возносившего молитву небесам. Да и катившийся с ним рядом Антон Петрович выглядел забавно в его голубом трико. Григорий узнал, конечно, артистов из "Гладкого брюха", но их появление на улице, даже в такой из ряда вон выходящий день, появление в сценическом облачении, производило впечатление какого-то удручающе грубого, надуманного гротеска.
Перед тем московского гостя и беловодского хрониста обогнала еще более удивительная компания, состоявшая из Пушкина, Горького и великого поэта из Кормленщикова. Они спасались от огня, шатались и напевали. Григорий Чудов неожиданно воскликнул, указывая на комедианта, изображавшего Фаталиста:
- Я мог быть на месте этого паяца!
- Но я-то настоящий летописец! - громко и запальчиво выкрикнул Мартын Иванович. - Вы до сих пор не оценили по достоинству мою деятельность, молодой человек! Я пишу! Ничто в этом городе не ускользает от моего внимания!
Петя Чур, заслышав обращенные к нему слова Красного Гиганта, не обернулся, но замедлил шаг, давая артисту возможность изложить все его просьбы. Впрочем, и слушая, молодой человек занят был исключительно собой, прислушивался к температуре в самых отдаленных уголках тела, к току крови и даже прикладывал с задумчивым видом палец то к голове, то к груди, проверяя их сохранность. Осмыслив добытые в этих исследованиях данные, он грустно кивал в подтверждение, что дела его плохи. Почва уходила из-под ног Пети Чура.
- Люди добрые, - изливал душу Леонид Егорович, апеллируя не только к чиновнику, но также к Антону Петровичу и даже к следовавшим за их пестрой компанией московскому гостю и летописцу, как если бы и от них зависело его будущее, - войдите в мое положение! Допустим, я заслужил это наказание... но на время, я хочу сказать, что оно должно носить временный характер, и я вправе это сказать, глядя на моего друга, пережившего подобное... Испытательный срок, да? Допустим, но я его выдержал, не так ли? Все мыслимые сроки вышли, я уверен! Или вы так понимаете свою демократию, что я должен ходить с этим пузом до скончания века? Ждать, пока вы перестанете мутить воду? Но ведь я отлично зарекомендовал себя за это время. Укажите на мои ошибки... вряд ли вы их найдете! Я держался молодцом, ничуть не хуже моего друга, но он уже давно в норме, а я все еще постыдно, невероятно, безобразно толст! Почему? Был отвратителен в роли политика... Я признаю это! Связал свою судьбу с грязнейшей из партий, с мракобесами, ненавистниками людей, и поделом поплатился за это. Но наказание исчерпано! Я другой уже! Был и артистом... Разве я мало потешил вас, кувыркаясь по сцене?
- Зачем же ты унижаешься, Леонид Егорович, - не удержался, вставил наконец Антон Петрович. - Нельзя, это нехорошо... держи себя в руках!
- Держал! Больше не могу! Я тоже человек! Я требую снисхождения и милости!
Леонид Егорович, которого просто заклинило на ужасной мысли, что с ним поступили крайне несправедливо и что у него едва ли остались надежды на лучшее будущее, причитал и дальше, но Антон Петрович уже не слушал его. Из его памяти как-то ускользнул прогноз Кики Моровой, что уже завтра его друг проснется нормальным человеком. Он даже, пожалуй, знал наверняка, что Леонид Егорович действительно лишился всех шансов вернуть себе былой облик и что связано это с происходящими в городе переменами, с исчезновением Кики Моровой и стоящим теперь на очереди исчезновением Пети Чура, а также, очевидно, и всех остальных пособников мэра, не исключая и самого Волховитова. Кому в подобной суматохе до маленькой обиды какого-то дурацкого Красного Гиганта? Антон Петрович жалел друга, но его плач и жалобы, его униженные просьбы были ему неприятны, сам он вел себя куда достойнее, когда соглашался в больнице на сделку с Петей Чуром, хотя о самом этом факте предпочитал не вспоминать. Сейчас он думал о том, что будет завтра с ним, когда он проснется не просто в новом городе, потерявшем своих правителей, а в городе, где он уже никогда не встретит Кики Морову.
И это пробуждение представлялось ему немыслимо отдаленным, пунктом на столь дальней дороге, что и конца ей не было видать, она терялась не то в тумане, не то в какой-то паутине, по странной прихоти видения символизирующей время. И сам он проснется уже не сегодняшним человеком неопределенного возраста, полным сил и готовности влюбляться, прожигать жизнь и жить в свое удовольствие. Его будущее, неизбежное и, невзирая на всю дальность дороги, близкое, именно в усеченности и высыхании, в том, что он станет субъектом смехотворных размеров, без определенных занятий и заметного лица, тщедушным, нервным, бесполезным, с поредевшими волосами, с мхом в ушах и вечной щетиной на щеках, с прошлым, о котором никто, кроме него, ничего не будет помнить. Возможно, он уже стал таким человеком. И что же он помнит о своем прошлом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61