Второй раз было гораздо лучше.
После этого они еще долго лежали, уютно прижавшись друг к другу. Она – спиной к нему, а он сжимал ее в своих объятиях. Трудно было даже вообразить, что они опять станут отдельными существами.
«Вот так, должно быть, чувствуют себя в других мирах, – размышляла Эпона, – там, где время останавливается, и на тебе уже нет телесной оболочки. Кажется, будто ты плывешь в ласковом теплом потоке, испытывая чувство необыкновенной полноты, удовлетворения».
В небе над ними кружились сверкающие звезды.
В самое темное время ночи Кажак шепнул ее имя, всего один раз. И на ее собственном языке, не на своем, назвал ее очень красивой.
С первыми проблесками зари они вновь двинулись в путь. Судя по внешнему виду, все спали крепче, чем в предыдущие ночи, и хорошо отдохнули – может быть, потому, что отогнали таинственного хищника прочь от лагеря. Выдавая молодой женщине ее утреннюю порцию сушенины, Басл заговорил с ней, и Эпона улыбнулась в ответ: смешно было ви– деть, с какой быстротой он уклонился от ее взгляда.
Даже серый, казалось, повеселел. Он громко ржал и рыл землю копытами, его грациозно выгнутая шея казалась воплощением сдерживаемой энергии, он словно призывал их: «Садитесь и скачите. Скачите!»
В спину им дул прохладный попутный северный ветер. Впервые, усаживаясь на серого, Эпона не чувствовала ни скованности в суставах, ни боли в мускулах. Лошади бежали рысью по пружинистой земле. В верховой езде есть нечто неотразимо привлекательное. Человек как бы незримыми нитями скрепляется с животным, мускул с мускулом, кость с костью. Эпона чувствовала, как в нее переливается сила скакуна; она как бы заимствовала у него быстроту и изящество. Она сидела на его мощно напрягающихся бедрах с запрокинутой назад головой и закрытыми глазами, ни о чем не думая, чувствуя себя легкой и свободной.
Свободной. Быть свободной – это и означает быть всадницей.
День начинался как праздничный день. Кажак вновь разговорился; он называл растения, которые они видели, учил ее скифским словам. Он показывал на пробегающих вдалеке лисиц, косуль, на стада опасных диких свиней и на парящих орлов. Рассказывал о тех животных, которых им предстоит еще увидеть дальше, на востоке, об оленях с длинными загнутыми назад рогами, больших диких кошках, похожих на изображения львов на греческой глиняной посуде.
Когда Кажак бывал в разговорчивом настроении, его радовало, что за плечом у него есть слушательница. Эпона слушала его с интересом, быстро все схватывая; вопросы, которые она задавала, наводили его на новые мысли, заставляли смотреть на многое по-другому.
Он знал, что его люди относятся к ней неодобрительно, тем большую доброту проявлял он к ней, как бы бросая им вызов, показывая, что он их предводитель и может поступать как ему заблагорассудится.
И сама Эпона чувствовала себя сильнее. Это для нее не просто побег, а начало новой жизни, жизни, которой до сих пор не вела ни одна кельтская женщина. Она сделала свой собственный выбор. И готова была испить налитую чашу до конца.
– Как ты думаешь, я могла бы иметь собственную лошадь? – спросила она Кажака.
– Женщины не ездят на лошадях, – буркнул скиф.
– Но ведь я еду сейчас на лошади, – возразила она. – И уверена, что могла бы управлять сама. Даже твоим конем, одна, без тебя.
Кажак насупился.
– Женщины не ездят на лошадях, – повторил он, считая вопрос исчерпанным.
Лошади перешли на шаг, и Кажак велел Эпоне спешиться, чтобы серый мог передохнуть. Он с изумлением посмотрел на ее светлые, с рыжеватым отливом волосы. Эта женщина считает, что она могла бы ездить на лошади. Что сказали бы его люди, если бы слышали это нелепое утверждение?
При этой мысли он тихо рассмеялся.
Эпона шла рядом с жеребцом, время от времени поглаживая его холку. Он явно привязался к ней: косил глазами в ее сторону или тянул ухо, чтобы слышать ее голос. Между ними установились такие же дружелюбные отношения, какие были у нее с тягловыми пони Туторикса. Но пони с их кротостью, свойственной охолощенным животным, очень сильно отличались от этого коня.
Скифский конь был стремителен, как небесный огонь; все кругом неудержимо притягивало его внимание; своим любопытством он вполне мог бы сравниться с Эпоной; под его шелковистой шкурой скрывался кипучий темперамент. По сравнению с кельтскими пони скифские лошади отличались исключительной чувствительностью. Серый чутко воспринимал настроение всадника, он был как бы продолжением человеческого тела. Он мог с гордым вызовом брыкаться и вставать на дыбы, но очень быстро успокаивался и тыкался мордой в ладонь Эпоны, которая угощала его сорванным клевером.
Конь был как бы посланником Моря Травы, и никогда еще Эпона не чувствовала такого притока жизненных сил. Наблюдая за ним, девушка думала, что у кельтов нет ничего, что могло бы сравниться с этим скифским сокровищем.
Но, когда они сделали привал, поели плохо высушенного мяса и трудно перевариваемого хлеба, она с тоской вспомнила о Голубых горах, о вкусной еде, разнообразно приготовленной.
Она успокоила себя мыслью, что у себя дома скифы, несомненно, питаются лучше. Не может же целый народ существовать, подкрепляя свои силы лишь той жалкой едой, какую эти люди везут в торбах.
Дальнейший их путь лежал по низкой, болотистой равнине: здесь они видели синих цапель и белых аистов; в грязи росли высокие травы; Кажак с презрением сказал, что их едят «эти крестьяне. Едят траву, как лошади».
Растения были зеленые, сочные. Проезжая мимо, Эпона поглядывала на них жадными глазами
Они достигли Тисы, меньшей, чем Дунай, реки; в это время года она сильно обмелела, и они без труда переехали через нее. Они ехали, останавливались на привал и вновь ехали, и Кажак уже много раз входил в Эпону. В ней постепенно разгоралась чувственность, и с каждым разом она ощущала все большее наслаждение. Верховая езда также способствовала разгоранию чувственности. Когда она сидела на широком мускулистом крупе, тепло коня разогревало ее кровь. Всеми порами кожи она воспринимала ауру, исходившую от всех существ противоположного пола, – будь то человек или жеребец.
Сидя на жеребце, она думала о Кажаке. Лежа в объятиях Кажака, она представляла себе, будто едет на жеребце. По временам в ее воображении всадник и конь сливались в одно цельное существо, воплощение красоты и силы, стиравшее разделительную черту между животным и человеком. Ее женское начало испытывало удовольствие, стушевываясь перед их мужским началом.
Постепенно она смирялась с безвкусной едой и необходимостью спать на твердой земле. В конце концов, это было такой же неотъемлемой частью их жизни, как солнце, ветер и бесконечная езда, езда.
Однажды на изрытой глубокими колеями дороге, идущей вдоль пересохшего речного русла, они настигли вереницу телег, нагруженных товарами. Обоз был небольшой, и на этот раз Кажак не колеблясь проехал вперед и приветствовал его начальника. На первой повозке ехал темноволосый человек с удлиненным черепом и правильными чертами лица: едва взглянув на него, можно было безошибочно сказать, что это фракиец. Однажды в Голубых горах фракийцы вместе с Туториксом сидели вокруг пиршественного костра; Эпона и другие дети, подкрадываясь к костру, наблюдали за ними, передразнивали их походку и интонации их речи.
«Я продам тебя в рабство фракийцам», – пригрозил ей Кажак.
ГЛАВА 17
Возницы были одеты в суконные накидки с капюшонами, которые в этот теплый, солнечный день были откинуты назад. Хотя телег было и не очень много, фракийцы по своему обычаю ехали под шумную музыку; на третьей телеге, вместе с возницей, сидел человек с лирой: перебирая струны, он пел какую-то дорожную песню. Певец он был не очень вдохновенный, к тому же, как и все, устал после долгого пути. Остальные возницы лишь изредка подпевали ему.
Рядом с торговцами, в их телегах, лежали копья, но у них не было обычной вооруженной охраны. Поэтому они отчаянно торопились в ближайший торговый центр, надеясь продать там достаточное количество товаров, чтобы нанять себе новых стражников взамен тех, что они потеряли в пути.
Встреча со скифами не предвещала фракийцам ничего хорошего, все они были насторожены. Хорошо хоть, думал начальник обоза, их всего четверо; может быть, они столь же плохо подготовлены к сражению, как и его люди. Может быть, они всего лишь горсть усталых путешественников, торопящихся в родные края. Он приветствовал предводителя скифов церемонным поклоном и учтивыми словами. Он выразил свое восхищение серым скакуном, и Кажак ответил ему вполне дружелюбно.
– Ты знаешь этого человека? – шепнула Эпона за его плечом.
– Нет, но он ездит на лошадях, – ответил Кажак. – А все, кто ездит на лошадях, – братья.
Он заговорил с начальником обоза на ломаном фракийском языке.
Эпона уже заметила, что Кажак схватывал разные языки с легкостью, а в таких вот разведывательных поездках этот его дар был очень полезен. Она с интересом прислушивалась, как двое мужчин обменивались комплиментами по поводу своих лошадей. Она понимала их лучше, чем предполагала. Кажак с восхищением говорил о паре гнедых кобыл, запряженных в первую повозку, а серый жеребец мягко ржал, присоединяясь к похвалам своего хозяина.
Трое остальных скифов, настороженные, сидели на своих лошадях, готовые выполнить любой приказ Кажака. С таким же напряжением ждали дальнейшего развития событий и фракийцы.
Начальник обоза представился, назвав себя Проватоном и сказав, что он племянник хорошо известного коневода с берегов Струмы.
– Очень хорошие лошади, – вновь сказал Кажак. – Не хотите ли их продать?
Эпона вся напряглась. Что может Кажак предложить взамен фракийских лошадей? Она была уверена, что железные мечи он ни за что не отдаст.
Проватон намотал поводья на колышек, сделанный специально для этой цели на передке четырехколесной, с закрытыми бортами телеги, с трудом разминая затекшие руки и ноги – ведь он уже много дней трясся по ухабистым дорогам, – спустился на землю. Потер поясницу, потянулся и только потом подошел к Кажаку.
– А что ты можешь за них предложить? – спросил он скифа. – И как я доберусь домой, если продам своих добрых лошадей? – Он старался говорить без напряжения, как можно приятнее; их встреча должна пройти мирно, в противном случае он рискует так и не добраться домой.
Прежде чем Кажак успел ответить, один из фракийцев крикнул:
– А как насчет этой женщины? Она продаетcя?
Эпона вцепилась пальцами в пояс Кажака.
Проватон поднял на нее глаза. Судя по ее облику, женщина из племени кельтов. Молодая. С молочно-белой кожей и голубыми глазами. На южных невольничьих рынках на такой товар всегда большой спрос, хотя туда редко попадают на продажу северные кельты, эти сильные люди предпочитают смерть рабству.
Сложив вместе руки, Проватон искоса взглянул на скифа, вызывая его сделать первое предложение.
– Что ты можешь предложить? – спросил он.
– А что у вас есть в телегах? – вопросом на вопрос ответил Кажак.
– Янтарь, меха, шерстяная пряжа. Мы выменяли все это на медь и анис; эти товары пользуются хорошим спросом в Македонии.
Кажак опустил брови, пряча алчный блеск своих глаз.
– И много янтаря?
Проватон был в замешательстве. Ведь чтобы завладеть янтарем, четверо скифов вполне могут вырезать всех его возниц.
– Мало янтаря, очень мало, – поспешил он сказать. – Мы приехали на север позже всех других торговцев и смогли скупить одни лишь остатки. Да и меха в этом году у нас не лучшие. Почти сплошь горностай; его очень ценят в Моэзии и Фракии, но у вашего народа такого меха очень много.
– Ты знаешь, как мы живем у себя в Море Травы? – с внезапной теплотой спросил Кажак.
– Какой человек, любящий конское мясо, не знает об этом? Я сам был на большой конской ярмарке на равнине около Майкопа.
При упоминании о Майкопе Кажак с любопытством перегнулся вперед.
– Ты знаешь Колексеса, Повелителя Лошадей? – спросил он, прикидываясь, будто истосковался по вестям о своих родных краях. – Колексес продает много лошадей в Майкопе.
Фракиец явно заколебался.
– Кто не слышал о Колексесе? – уклончиво сказал он. Он с трудом выговорил это имя, и свет в глазах Кажака погас.
– Он никогда не слышал о Колексесе, – шепнул он, повернувшись к Эпоне. – Фракиец лжет. – Кажак вдруг ухмыльнулся; эта ложь как бы расторгала узы братства, связующие всех ездящих на лошадях людей.
Кажак показал на Аксинью.
– У моего брата, – сказал он, – есть много кельтских железных кинжалов. Таких прочных кинжалов ты никогда даже не видел. Ты знаешь добрых лошадей, выращенных в Море Травы, поэтому Кажак предлагает тебе выгодную сделку. Меняем сумку с кинжалами на одну из твоих телег. Не глядя. Как принято у хороших друзей. – Он вновь усмехнулся. Усмешка была невероятно простодушной: сплошь обнаженные зубы, широко открытые глаза.
– Я не могу согласиться на такой обмен, – угрюмо произнес Проватон. – Как я смогу объяснить эту сделку тем, кто ссудил меня товарами для этой поездки? Нагруженная телега с двумя хорошими лошадьми стоит куда дороже, чем сумка с чем бы то ни было. Исключая, разумеется, золото.
Усмешка все не сходила с лица Кажака.
– Хорошо известно, у скифов всегда есть золото, – уклончиво произнес он.
Фракиец бросил второй взгляд на набитую сумку за спиной Аксиньи. Аксинья насупился, у него был вид человека, который опасается, как бы его не ограбили.
«Пожалуй, лучше принять этот обмен, даже если он и несправедлив, может быть, скифы будут удовлетворены и отвяжутся, – подумал Проватон. – Если они и впрямь везут с собой кельтское железо… а это вполне возможно, обмен может оказаться выгодным; к тому же у них с собой эта женщина…»
Внезапно, напрягшись, фракиец обернулся, оглядывая небольшую вереницу телег. Он только в этот момент осознал, что другие скифы отъехали от них и окружили обоз, как охотничьи псы окружают стало оленей.
Это лето было очень неудачным для Проватона. Поэтому он был в прескверном расположении духа.
– Что делают твои люди? – резко спросил он Кажака.
Ответ был обезоруживающим.
– Сидят на лошадях. Ничего плохого, – сказал он невозмутимо.
Проватон быстро прикинул, как ему поступить. Он знал, что любой риск гораздо лучше неминуемой смерти.
– Ну что ж, мне нравится твое предложение, – сказал он дружеским тоном, как будто не чувствуя никакой угрозы. – Мне оно кажется забавным. Пожалуй, я готов сменять одну телегу… вот эту, с коричневым охолощенным конем и гнедой кобылой… на сумку с кельтским железом.
– Там лежат короткие мечи, которые кельты называют кинжалами, – объяснил Кажак. – Лучшие, какие бывают. Все мои люди их носят.
У Эпоны, слушавшей этот разговор, отлегло от сердца. Она пережила несколько неприятных минут, когда фракиец обратил на нее внимание, но теперь, казалось, все складывалось для нее благополучно. Кажак подскакал к телеге, на которую показал начальник обоза, и Эпона посмотрела на двух впряженных в нее лошадей.
Прежде чем дух успел предостеречь ее, чтобы она хранила молчание, она сказала:
– Не эту телегу, Кажак.
Удивленный начальник обоза вторично посмотрел на нее оценивающими глазами торговца, как бы прикидывая, что такую женщину можно было бы продать за очень высокую цену на большом невольничьем рынке в Фасосе, где ионийцы делают просто баснословные предложения за непохожих на всех других женщин.
Кажак повернулся.
– Почему не эту телегу? – спросил он.
– Одна из лошадей больна, – объяснила Эпона.
Темные брови Кажака, как две гусеницы, поползли ко лбу.
– Откуда знаешь?
– Я кельтская женщин, – ответила она; это было единственное объяснение, какое она могла дать. Каким образом могла она объяснить иноплеменнику, что от гнедой кобылы исходит аура боли?
– Все мои лошади совершенно здоровы, – запротестовал Проватон.
– А ну-ка покажи, – велел Кажак.
Между тем Эпона соскользнула с серого коня и подошла к упряжке, о которой шла речь. Гнедая кобыла наблюдала за ее приближением воспаленными, полными страдания глазами. Она переносила свои муки молча, как это свойственно лошадям, но от нее к Эпоне шли незримые волны боли. Ей пришлось собраться с духом, пришлось заставить себя притронуться к больному животному.
Она наклонилась и прижала ухо к брюху кобылы. Но она не услышала привычного урчания и бульканья, издаваемых кишками здоровой лошади. Закрыв глаза, она представила себе что-то вроде огня, заживо пожирающего кобылу.
Выпрямившись, она повернулась к Кажаку.
– Эта лошадь отравлена, – сказала девушка. – Она поела какую-то ядовитую траву, которая непроходимым комом стоит у нее в кишках и причиняет сильную боль. Эта лошадь долго не протянет.
Возница не понял ее слов, но он хорошо знал, для чего прижимают ухо к брюху лошади. И он знал свою прожорливую кобылу, которая щипала придорожную траву все время, пока они ехали от Моэзии до Балтики и обратно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
После этого они еще долго лежали, уютно прижавшись друг к другу. Она – спиной к нему, а он сжимал ее в своих объятиях. Трудно было даже вообразить, что они опять станут отдельными существами.
«Вот так, должно быть, чувствуют себя в других мирах, – размышляла Эпона, – там, где время останавливается, и на тебе уже нет телесной оболочки. Кажется, будто ты плывешь в ласковом теплом потоке, испытывая чувство необыкновенной полноты, удовлетворения».
В небе над ними кружились сверкающие звезды.
В самое темное время ночи Кажак шепнул ее имя, всего один раз. И на ее собственном языке, не на своем, назвал ее очень красивой.
С первыми проблесками зари они вновь двинулись в путь. Судя по внешнему виду, все спали крепче, чем в предыдущие ночи, и хорошо отдохнули – может быть, потому, что отогнали таинственного хищника прочь от лагеря. Выдавая молодой женщине ее утреннюю порцию сушенины, Басл заговорил с ней, и Эпона улыбнулась в ответ: смешно было ви– деть, с какой быстротой он уклонился от ее взгляда.
Даже серый, казалось, повеселел. Он громко ржал и рыл землю копытами, его грациозно выгнутая шея казалась воплощением сдерживаемой энергии, он словно призывал их: «Садитесь и скачите. Скачите!»
В спину им дул прохладный попутный северный ветер. Впервые, усаживаясь на серого, Эпона не чувствовала ни скованности в суставах, ни боли в мускулах. Лошади бежали рысью по пружинистой земле. В верховой езде есть нечто неотразимо привлекательное. Человек как бы незримыми нитями скрепляется с животным, мускул с мускулом, кость с костью. Эпона чувствовала, как в нее переливается сила скакуна; она как бы заимствовала у него быстроту и изящество. Она сидела на его мощно напрягающихся бедрах с запрокинутой назад головой и закрытыми глазами, ни о чем не думая, чувствуя себя легкой и свободной.
Свободной. Быть свободной – это и означает быть всадницей.
День начинался как праздничный день. Кажак вновь разговорился; он называл растения, которые они видели, учил ее скифским словам. Он показывал на пробегающих вдалеке лисиц, косуль, на стада опасных диких свиней и на парящих орлов. Рассказывал о тех животных, которых им предстоит еще увидеть дальше, на востоке, об оленях с длинными загнутыми назад рогами, больших диких кошках, похожих на изображения львов на греческой глиняной посуде.
Когда Кажак бывал в разговорчивом настроении, его радовало, что за плечом у него есть слушательница. Эпона слушала его с интересом, быстро все схватывая; вопросы, которые она задавала, наводили его на новые мысли, заставляли смотреть на многое по-другому.
Он знал, что его люди относятся к ней неодобрительно, тем большую доброту проявлял он к ней, как бы бросая им вызов, показывая, что он их предводитель и может поступать как ему заблагорассудится.
И сама Эпона чувствовала себя сильнее. Это для нее не просто побег, а начало новой жизни, жизни, которой до сих пор не вела ни одна кельтская женщина. Она сделала свой собственный выбор. И готова была испить налитую чашу до конца.
– Как ты думаешь, я могла бы иметь собственную лошадь? – спросила она Кажака.
– Женщины не ездят на лошадях, – буркнул скиф.
– Но ведь я еду сейчас на лошади, – возразила она. – И уверена, что могла бы управлять сама. Даже твоим конем, одна, без тебя.
Кажак насупился.
– Женщины не ездят на лошадях, – повторил он, считая вопрос исчерпанным.
Лошади перешли на шаг, и Кажак велел Эпоне спешиться, чтобы серый мог передохнуть. Он с изумлением посмотрел на ее светлые, с рыжеватым отливом волосы. Эта женщина считает, что она могла бы ездить на лошади. Что сказали бы его люди, если бы слышали это нелепое утверждение?
При этой мысли он тихо рассмеялся.
Эпона шла рядом с жеребцом, время от времени поглаживая его холку. Он явно привязался к ней: косил глазами в ее сторону или тянул ухо, чтобы слышать ее голос. Между ними установились такие же дружелюбные отношения, какие были у нее с тягловыми пони Туторикса. Но пони с их кротостью, свойственной охолощенным животным, очень сильно отличались от этого коня.
Скифский конь был стремителен, как небесный огонь; все кругом неудержимо притягивало его внимание; своим любопытством он вполне мог бы сравниться с Эпоной; под его шелковистой шкурой скрывался кипучий темперамент. По сравнению с кельтскими пони скифские лошади отличались исключительной чувствительностью. Серый чутко воспринимал настроение всадника, он был как бы продолжением человеческого тела. Он мог с гордым вызовом брыкаться и вставать на дыбы, но очень быстро успокаивался и тыкался мордой в ладонь Эпоны, которая угощала его сорванным клевером.
Конь был как бы посланником Моря Травы, и никогда еще Эпона не чувствовала такого притока жизненных сил. Наблюдая за ним, девушка думала, что у кельтов нет ничего, что могло бы сравниться с этим скифским сокровищем.
Но, когда они сделали привал, поели плохо высушенного мяса и трудно перевариваемого хлеба, она с тоской вспомнила о Голубых горах, о вкусной еде, разнообразно приготовленной.
Она успокоила себя мыслью, что у себя дома скифы, несомненно, питаются лучше. Не может же целый народ существовать, подкрепляя свои силы лишь той жалкой едой, какую эти люди везут в торбах.
Дальнейший их путь лежал по низкой, болотистой равнине: здесь они видели синих цапель и белых аистов; в грязи росли высокие травы; Кажак с презрением сказал, что их едят «эти крестьяне. Едят траву, как лошади».
Растения были зеленые, сочные. Проезжая мимо, Эпона поглядывала на них жадными глазами
Они достигли Тисы, меньшей, чем Дунай, реки; в это время года она сильно обмелела, и они без труда переехали через нее. Они ехали, останавливались на привал и вновь ехали, и Кажак уже много раз входил в Эпону. В ней постепенно разгоралась чувственность, и с каждым разом она ощущала все большее наслаждение. Верховая езда также способствовала разгоранию чувственности. Когда она сидела на широком мускулистом крупе, тепло коня разогревало ее кровь. Всеми порами кожи она воспринимала ауру, исходившую от всех существ противоположного пола, – будь то человек или жеребец.
Сидя на жеребце, она думала о Кажаке. Лежа в объятиях Кажака, она представляла себе, будто едет на жеребце. По временам в ее воображении всадник и конь сливались в одно цельное существо, воплощение красоты и силы, стиравшее разделительную черту между животным и человеком. Ее женское начало испытывало удовольствие, стушевываясь перед их мужским началом.
Постепенно она смирялась с безвкусной едой и необходимостью спать на твердой земле. В конце концов, это было такой же неотъемлемой частью их жизни, как солнце, ветер и бесконечная езда, езда.
Однажды на изрытой глубокими колеями дороге, идущей вдоль пересохшего речного русла, они настигли вереницу телег, нагруженных товарами. Обоз был небольшой, и на этот раз Кажак не колеблясь проехал вперед и приветствовал его начальника. На первой повозке ехал темноволосый человек с удлиненным черепом и правильными чертами лица: едва взглянув на него, можно было безошибочно сказать, что это фракиец. Однажды в Голубых горах фракийцы вместе с Туториксом сидели вокруг пиршественного костра; Эпона и другие дети, подкрадываясь к костру, наблюдали за ними, передразнивали их походку и интонации их речи.
«Я продам тебя в рабство фракийцам», – пригрозил ей Кажак.
ГЛАВА 17
Возницы были одеты в суконные накидки с капюшонами, которые в этот теплый, солнечный день были откинуты назад. Хотя телег было и не очень много, фракийцы по своему обычаю ехали под шумную музыку; на третьей телеге, вместе с возницей, сидел человек с лирой: перебирая струны, он пел какую-то дорожную песню. Певец он был не очень вдохновенный, к тому же, как и все, устал после долгого пути. Остальные возницы лишь изредка подпевали ему.
Рядом с торговцами, в их телегах, лежали копья, но у них не было обычной вооруженной охраны. Поэтому они отчаянно торопились в ближайший торговый центр, надеясь продать там достаточное количество товаров, чтобы нанять себе новых стражников взамен тех, что они потеряли в пути.
Встреча со скифами не предвещала фракийцам ничего хорошего, все они были насторожены. Хорошо хоть, думал начальник обоза, их всего четверо; может быть, они столь же плохо подготовлены к сражению, как и его люди. Может быть, они всего лишь горсть усталых путешественников, торопящихся в родные края. Он приветствовал предводителя скифов церемонным поклоном и учтивыми словами. Он выразил свое восхищение серым скакуном, и Кажак ответил ему вполне дружелюбно.
– Ты знаешь этого человека? – шепнула Эпона за его плечом.
– Нет, но он ездит на лошадях, – ответил Кажак. – А все, кто ездит на лошадях, – братья.
Он заговорил с начальником обоза на ломаном фракийском языке.
Эпона уже заметила, что Кажак схватывал разные языки с легкостью, а в таких вот разведывательных поездках этот его дар был очень полезен. Она с интересом прислушивалась, как двое мужчин обменивались комплиментами по поводу своих лошадей. Она понимала их лучше, чем предполагала. Кажак с восхищением говорил о паре гнедых кобыл, запряженных в первую повозку, а серый жеребец мягко ржал, присоединяясь к похвалам своего хозяина.
Трое остальных скифов, настороженные, сидели на своих лошадях, готовые выполнить любой приказ Кажака. С таким же напряжением ждали дальнейшего развития событий и фракийцы.
Начальник обоза представился, назвав себя Проватоном и сказав, что он племянник хорошо известного коневода с берегов Струмы.
– Очень хорошие лошади, – вновь сказал Кажак. – Не хотите ли их продать?
Эпона вся напряглась. Что может Кажак предложить взамен фракийских лошадей? Она была уверена, что железные мечи он ни за что не отдаст.
Проватон намотал поводья на колышек, сделанный специально для этой цели на передке четырехколесной, с закрытыми бортами телеги, с трудом разминая затекшие руки и ноги – ведь он уже много дней трясся по ухабистым дорогам, – спустился на землю. Потер поясницу, потянулся и только потом подошел к Кажаку.
– А что ты можешь за них предложить? – спросил он скифа. – И как я доберусь домой, если продам своих добрых лошадей? – Он старался говорить без напряжения, как можно приятнее; их встреча должна пройти мирно, в противном случае он рискует так и не добраться домой.
Прежде чем Кажак успел ответить, один из фракийцев крикнул:
– А как насчет этой женщины? Она продаетcя?
Эпона вцепилась пальцами в пояс Кажака.
Проватон поднял на нее глаза. Судя по ее облику, женщина из племени кельтов. Молодая. С молочно-белой кожей и голубыми глазами. На южных невольничьих рынках на такой товар всегда большой спрос, хотя туда редко попадают на продажу северные кельты, эти сильные люди предпочитают смерть рабству.
Сложив вместе руки, Проватон искоса взглянул на скифа, вызывая его сделать первое предложение.
– Что ты можешь предложить? – спросил он.
– А что у вас есть в телегах? – вопросом на вопрос ответил Кажак.
– Янтарь, меха, шерстяная пряжа. Мы выменяли все это на медь и анис; эти товары пользуются хорошим спросом в Македонии.
Кажак опустил брови, пряча алчный блеск своих глаз.
– И много янтаря?
Проватон был в замешательстве. Ведь чтобы завладеть янтарем, четверо скифов вполне могут вырезать всех его возниц.
– Мало янтаря, очень мало, – поспешил он сказать. – Мы приехали на север позже всех других торговцев и смогли скупить одни лишь остатки. Да и меха в этом году у нас не лучшие. Почти сплошь горностай; его очень ценят в Моэзии и Фракии, но у вашего народа такого меха очень много.
– Ты знаешь, как мы живем у себя в Море Травы? – с внезапной теплотой спросил Кажак.
– Какой человек, любящий конское мясо, не знает об этом? Я сам был на большой конской ярмарке на равнине около Майкопа.
При упоминании о Майкопе Кажак с любопытством перегнулся вперед.
– Ты знаешь Колексеса, Повелителя Лошадей? – спросил он, прикидываясь, будто истосковался по вестям о своих родных краях. – Колексес продает много лошадей в Майкопе.
Фракиец явно заколебался.
– Кто не слышал о Колексесе? – уклончиво сказал он. Он с трудом выговорил это имя, и свет в глазах Кажака погас.
– Он никогда не слышал о Колексесе, – шепнул он, повернувшись к Эпоне. – Фракиец лжет. – Кажак вдруг ухмыльнулся; эта ложь как бы расторгала узы братства, связующие всех ездящих на лошадях людей.
Кажак показал на Аксинью.
– У моего брата, – сказал он, – есть много кельтских железных кинжалов. Таких прочных кинжалов ты никогда даже не видел. Ты знаешь добрых лошадей, выращенных в Море Травы, поэтому Кажак предлагает тебе выгодную сделку. Меняем сумку с кинжалами на одну из твоих телег. Не глядя. Как принято у хороших друзей. – Он вновь усмехнулся. Усмешка была невероятно простодушной: сплошь обнаженные зубы, широко открытые глаза.
– Я не могу согласиться на такой обмен, – угрюмо произнес Проватон. – Как я смогу объяснить эту сделку тем, кто ссудил меня товарами для этой поездки? Нагруженная телега с двумя хорошими лошадьми стоит куда дороже, чем сумка с чем бы то ни было. Исключая, разумеется, золото.
Усмешка все не сходила с лица Кажака.
– Хорошо известно, у скифов всегда есть золото, – уклончиво произнес он.
Фракиец бросил второй взгляд на набитую сумку за спиной Аксиньи. Аксинья насупился, у него был вид человека, который опасается, как бы его не ограбили.
«Пожалуй, лучше принять этот обмен, даже если он и несправедлив, может быть, скифы будут удовлетворены и отвяжутся, – подумал Проватон. – Если они и впрямь везут с собой кельтское железо… а это вполне возможно, обмен может оказаться выгодным; к тому же у них с собой эта женщина…»
Внезапно, напрягшись, фракиец обернулся, оглядывая небольшую вереницу телег. Он только в этот момент осознал, что другие скифы отъехали от них и окружили обоз, как охотничьи псы окружают стало оленей.
Это лето было очень неудачным для Проватона. Поэтому он был в прескверном расположении духа.
– Что делают твои люди? – резко спросил он Кажака.
Ответ был обезоруживающим.
– Сидят на лошадях. Ничего плохого, – сказал он невозмутимо.
Проватон быстро прикинул, как ему поступить. Он знал, что любой риск гораздо лучше неминуемой смерти.
– Ну что ж, мне нравится твое предложение, – сказал он дружеским тоном, как будто не чувствуя никакой угрозы. – Мне оно кажется забавным. Пожалуй, я готов сменять одну телегу… вот эту, с коричневым охолощенным конем и гнедой кобылой… на сумку с кельтским железом.
– Там лежат короткие мечи, которые кельты называют кинжалами, – объяснил Кажак. – Лучшие, какие бывают. Все мои люди их носят.
У Эпоны, слушавшей этот разговор, отлегло от сердца. Она пережила несколько неприятных минут, когда фракиец обратил на нее внимание, но теперь, казалось, все складывалось для нее благополучно. Кажак подскакал к телеге, на которую показал начальник обоза, и Эпона посмотрела на двух впряженных в нее лошадей.
Прежде чем дух успел предостеречь ее, чтобы она хранила молчание, она сказала:
– Не эту телегу, Кажак.
Удивленный начальник обоза вторично посмотрел на нее оценивающими глазами торговца, как бы прикидывая, что такую женщину можно было бы продать за очень высокую цену на большом невольничьем рынке в Фасосе, где ионийцы делают просто баснословные предложения за непохожих на всех других женщин.
Кажак повернулся.
– Почему не эту телегу? – спросил он.
– Одна из лошадей больна, – объяснила Эпона.
Темные брови Кажака, как две гусеницы, поползли ко лбу.
– Откуда знаешь?
– Я кельтская женщин, – ответила она; это было единственное объяснение, какое она могла дать. Каким образом могла она объяснить иноплеменнику, что от гнедой кобылы исходит аура боли?
– Все мои лошади совершенно здоровы, – запротестовал Проватон.
– А ну-ка покажи, – велел Кажак.
Между тем Эпона соскользнула с серого коня и подошла к упряжке, о которой шла речь. Гнедая кобыла наблюдала за ее приближением воспаленными, полными страдания глазами. Она переносила свои муки молча, как это свойственно лошадям, но от нее к Эпоне шли незримые волны боли. Ей пришлось собраться с духом, пришлось заставить себя притронуться к больному животному.
Она наклонилась и прижала ухо к брюху кобылы. Но она не услышала привычного урчания и бульканья, издаваемых кишками здоровой лошади. Закрыв глаза, она представила себе что-то вроде огня, заживо пожирающего кобылу.
Выпрямившись, она повернулась к Кажаку.
– Эта лошадь отравлена, – сказала девушка. – Она поела какую-то ядовитую траву, которая непроходимым комом стоит у нее в кишках и причиняет сильную боль. Эта лошадь долго не протянет.
Возница не понял ее слов, но он хорошо знал, для чего прижимают ухо к брюху лошади. И он знал свою прожорливую кобылу, которая щипала придорожную траву все время, пока они ехали от Моэзии до Балтики и обратно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49