Ей даже удалось перенести часть своей тяжести на согнутые руки, но Кажак тут же опять шлепнул ее по спине.
– Послушай, женщина, – сказал он ей. – Не вертись! Мы скачем очень быстро – поскорее отъезжать от этого проклятого места.
Она была не менее скифов заинтересована в том, чтобы уехать подальше, но ее покоробило, что ее родное селение называют «проклятым местом». Как смеет этот невежественный дикарь чернить ее родной край? Она попробовала перевернуться и посмотреть на него, но его кулак ударил ее точно в челюсть, и земля закружилась у нее перед глазами, она впала в беспамятство.
Когда она очнулась, лошади уже не скакали стремительным галопом к подножью горы, они перешли на рысь, ничуть, однако, не облегчившую положение Эпоны: сотрясение от ударов передних ног серого коня передавалось на его спину, и уже оттуда – Эпоне.
Она еле дышала от боли. От постоянной тряски ее кости, казалось, вот-вот выступят наружу: ее мозги сбились в колышащуюся массу, живот, вероятно, полон крови. Даже дышать было мучительно трудно. Как это может быть, чтобы лошади словно бы летели по воздуху, но их тела так содрогались?
Подняв голову, она бросила быстрый взгляд на окрестный пейзаж и поняла, что была в беспамятстве довольно долго, ибо они были уже далеко от их селения. На каждый шаг коня она отзывалась стоном, и Кажак жестом приказал своим людям остановиться. Он позволил Эпоне медленно соскользнуть на землю, где ее тут же вырвало.
Скиф спрыгнул с коня и присел возле нее на корточки. Он молча наблюдал, как она освобождается от содержимого своего желудка. Затем он отошел на несколько шагов и присел на корточки, чтобы помочиться, как это делают люди, привыкшие к открытой местности.
Его люди продолжали сидеть на лошадях, не обращая внимания на Эпону. Наверное, даже репей в хвосте их лошади заботил бы их больше. Для них она – просто женщина.
Когда она смогла снова, хотя и с трудом, вся дрожа, дышать, Кажак подошел к ней.
– Мы едем дальше, – сказал он. – Тебе будет легче, – утешая ее, добавил он.
Невзирая на свои раны, Кажак одним махом взлетел на серого коня и сделал Эпоне знак, означающий, что она может сесть у него за спиной и ехать, держась за него.
Конечно, так было бы удобнее. Но Эпона чувствовала, что у нее нет сил взобраться на коня.
Она стояла, согнувшись, обнимая руками живот.
– Как? – только и спросила она.
Он ждал с нетерпеливым видом, губы подергивались в темной бороде.
– Прыгай. Или оставайся здесь.
Она прыгнула.
В первый раз она допрыгнула лишь до колена Кажака, и ее цепляющиеся пальцы беспомощно соскочили с бедра коня. Кажак презрительно фыркнул.
– Прыгай, – приказал он еще раз.
На этот раз она успела схватиться за пояс Кажака, возле его лука и колчана. Дико перебирая ногами, она попыталась подтянуться. Кажак даже не шевельнулся, чтобы помочь ей. Если она не сможет запрыгнуть на лошадь, это будет означать, что он сделал ошибку и лучше всего оставить ее здесь.
После отчаянных движений, отзывающихся сильной болью, ей все же удалось залезть на круп коня. Серый рванулся вперед, и она обхватила руками Кажака, задев его сломанные ребра. Скиф сердито выругался на своем родном языке, но она хорошо поняла, что он имеет в виду. Она тут же перехватилась за его пояс. Кажак пришпорил коня, и он поскакал легким галопом.
В их движении был определенный ритм. Вверх, вперед, вниз, вверх, вперед, вниз. Постепенно Эпона начала находить удовольствие в этом ритме, но у нее все еще болел живот и ныла ударенная Кажаком челюсть.
Когда она осознала, какое большое расстояние они проделали, все перенесенные неудобства показались ей незначительными.
Солнце – оно было уже высоко над головой – затопляло горы своим ясным светом.
А они все мчались и мчались вперед. С изменением угла падения солнечных лучей менялись и тени. Свет стал не таким ярким, приобрел золотистый оттенок. А они все продолжали скакать. Казалось, они едут уже целую вечность. Обычно лошадей пускали шагом, лишь иногда легкой рысью, так как только некоторые участки пути позволяли двигаться быстрее.
Свет растворился среди голубых теней. Ну уж теперь-то, конечно, предположила Эпона, они остановятся на ночлег. Она умирала от жажды и все время думала о наполненных водой бурдюках.
– Скоро ли мы остановимся на ночлег? – спросила она Кажака. – А если не скоро, то нельзя ли попить?
– Ты уже хочешь пить? – удивился он.
– Но мы же не пили целый день, – возразила она. Ее голос звучал, как шорох сухих листьев на ветру.
– Не пили, – подтвердил он, не задерживая коня.
– Я хочу пить.
– Терпи, будет лучше, – сказал он через плечо, так и не протянув ей бурдюка.
На участке пути между двумя вершинами лошади перешли на рысь. Эпону сильно трясло, ее по-прежнему жгла нестерпимая жажда.
– Ты никогда не остановишься? – выдохнула она, обращаясь к Кажаку. – Неужели ты никогда не устаешь? Не хочешь пить?
– Кажак – скиф. Только глупец пьет слишком много, ты еще поймешь это. Надо беречь вода.
– Но ведь кругом нас полно воды, зачем ее беречь? Мы можем наполнить бурдюки где угодно. Посмотри туда. – Рискуя потерять равновесие, она сняла одну руку с пояса Кажака и показала на узкий водопад, низвергающийся с темных скал; заманчиво сверкающий серебристый сноп брызг.
Кажак и его люди равнодушно проехали мимо водопада.
– Терпи, – посоветовал он Эпоне. – Тогда желание пить потеряет над тобой власть. В Море Травы вода часто бывает очень далеко, поэтому мы пьем, только когда нужно. Запоминай: нужно и хочу – разные вещи.
Она не могла поверить, что он говорит всерьез. Какой народ отказывает себе в воде, когда ее больше чем достаточно? Везде вокруг них вода. Ее тут столько, что никто не смог бы ее выпить. А эти скифы говорят, что ее надо беречь.
Из ее глаз и носа сочилась влага, которую не могло удержать ее тело. Она посапывала. Услышав это, Кажак проворчал:
– Кажак слышал, кельты – стойкие люди. Но ты слабая, как грудной младенец. Кажак не хочет тебя, он продаст тебя фракийцам, в рабыни.
В том же источнике, где рождаются слезы, родился и гнев, который дал ей некоторую силу.
– Я буду пить только после тебя, – заявила она, с трудом выдавливая слова из пересохшего рта. – Только после тебя.
Кажак хохотнул.
– И правильно. Ты женщина; женщины пьют только после лошадей и мужчин. Ты будешь пить последней.
Они все скакали и скакали.
На закате повеял холодный ветер, и Эпона порадовалась, что на ней медвежья шкура. Только эту любимую одежду она и успела захватить с собой, это было все ее богатство. Все вещи, которые можно считать и носить, она оставила дома.
Восходящая луна, как серебряных дел мастер, покрыла все поверхности скал тонким слоем серебра. Главная дорога повернула на юг, но скифы покинули ее, по-прежнему направляясь на восток, теперь, в уже сгущающихся сумерках, они медленно ехали по звериной тропе.
Эпона подняла глаза. То была ночь полной луны.
Сегодня в волшебном доме будут петь священные песнопения, в воздухе повиснет тяжелый голубой дым. Кернуннос будет страшно зол, но лошади, эти изумительные лошади, спасли ее от него. Благодаря этим прекрасным быстроногим животным она уже находится слишком далеко, чтобы до нее могла дотянуться рука Меняющего Обличье.
Она ехала теперь в каком-то забытьи, не сосредоточиваясь на своей боли, не думая о своем высохшем, распухшем языке. Казалось, на свете нет ничего, кроме коня, ночи, луны, тепла под ее ягодицами, жесткого ремня Кажака и опьяняющего ритма. Ритма…
Движение вдруг прекратилось. Эпона почувствовала необъяснимую злость. До тех пор пока ничего не менялось, она кое-как держалась, забывая в свободном полете о своих физических страданиях, но при малейшем изменении она сразу же начинала чувствовать, как ноет и болит ее тело.
– Здесь ночлег, – объявил Кажак. – Слезай.
Эпона попыталась слезть с коня, но тело ей не повиновалось. Раздвинутые весь день крупом коня ноги сильно онемели. У нее не было сил перемахнуть одну из них через круп, и когда она перестала держаться за Кажака, то сразу сползла на землю. При соприкосновении с землей одеревеневшие ноги сразу же подогнулись. Она сидела, покачиваясь, почти под серым скакуном, а он, повернув голову, смотрел на нее с видимым изумлением.
– Первый раз ездила на лошади, – потешаясь, промолвил он. Он не протянул руку, чтобы помочь ей встать, только пристально следил за скакуном, пока она кое-как поднималась на ноги.
Раздув ноздри, конь тихо заржал, но не сделал никакой попытки лягнуть ее, и она почувствовала благодарность к нему.
Для привала скифы выбрали небольшой сосновый бор. Земля здесь была усыпана толстым слоем благоухающей хвои, а сам бор находился достаточно далеко от узкой тропки, по которой они ехали. Но скифы обращали мало внимания на дороги и тропы; они советовались между собой, показывая на звезды, и, видимо, были вполне удовлетворены и своим местонахождением, и скоростью передвижения.
Прежде всего они сняли седла и вьюки с лошадей, животные немедленно улеглись и перевернулись на спины, вверх ногами, с довольным ржанием почесывая спины о хвою. Затем Дасадас напоил всех лошадей из бурдюка, который лишь после этого передал скифам.
Завернутая в свою медвежью шкуру, Эпона – она была в полном изнеможении – прикорнула в сторонке, тусклыми глазами наблюдая за своими спутниками.
После того как все мужчины понемногу отпили из бурдюка, они передали его Эпоне. Казалось, она даже не успела смочить иссохшее горло, когда Кажак отнял у нее бурдюк.
– Не пей слишком много вода в один раз, – сурово произнес он.
Она готова была убить его.
Костра скифы не стали разводить. Аксинья вынул из торбы кусок вяленого мяса и разделил его между мужчинами. После того как все они насытились, Кажак показал Эпоне кусок жилистого темного мяса.
– Теперь поешь ты.
Она сверкнула на него глазами. Никакого голода она не чувствовала. Ее тело как будто превратилось в одну саднящую рану; жевание и глотание требовали от нее слишком большого напряжения. Но она знала, что должна подкрепиться. С большим трудом она поднялась и пошла к нему. К своему замешательству, она могла идти лишь на кривых ногах, как новорожденный теленок, и он опять засмеялся.
Другие мужчины не обращали на нее никакого внимания, и в ее положении это только ее радовало.
Мясо было сухое и безвкусное. Она разжевала его ртом, в котором не было никакой слюны, и чуть не подавилась, проглатывая.
Завтрашний день, конечно, будет лучше.
Покончив со своим скудным ужином, скифы приготовились спать. Эпона, наблюдавшая за ними, предполагала, что они используют хвою вместо подстилок и, может быть, даже достанут теплые одеяла, чтобы прикрыться. Во всех кельтских домах имелись удобные мягкие постели.
Скифы, однако, не чувствовали подобной потребности. Перед тем как лечь спать, они делали знак своим лошадям, и те ложились прямо там, где стояли. Всадники укладывались возле животных, головами на их холки, и закрывали глаза. Не имея ни подстилок, ни одеял, все скифы, за исключением Басла, который должен был охранять их сон первым, скоро уже громко храпели.
Эпона ожидала, что Кажак, в сложившихся обстоятельствах, хотя бы посоветует, где и как ей спать, но он первый положил голову на коня и первый захрапел. Это был долгий тяжелый день для человека со сломанными ребрами.
Она сидела одна на голой земле, размышляя, как ей поступить. Кое-как преодолевая боль во всех мышцах и костях, она ползком собрала кучу хвои, зарылась в нее, прикрылась медвежьей шкурой и провалилась в тупой непробудный сон.
Когда Кажак растолкал ее ногой, небо за его спиной уже посветлело от первых солнечных лучей.
– Едем, – сказал он.
Второй день был повторением первого. Но если накануне она все же кое-как взобралась на коня, то теперь это было просто невозможно. Эпона не могла свести вместе колени, ее тазовая кость как будто стремилась прорвать кожу. Кажак, уже вскочивший в седло, посмотрел на нее с высоты своего серого коня.
– Прыгай!
– Хорошо, – сказала она как можно более твердым тоном и изо всех сил прыгнула. Кажак поймал ее за плечо и потащил вверх. Впечатление было такое, будто все ее тело раздирают на части. Наконец она оказалась достаточно высоко, чтобы закинуть ногу. Если, конечно, она сможет закинуть ногу.
И все же, закусив губы, чтобы не закричать, она смогла это сделать. Нет, мысленно решила Эпона, он не увидит ее сломленной.
Лошади поскакали быстрой рысью.
Эпона была уверена в своей скорой смерти и молилась, чтобы внимающие ей духи забрали ее в другой мир быстрее, прежде чем конь сделает еще один шаг. Однако духи так и не пожелали внять ее мольбам. Она осталась жить, а конь продолжал бежать быстрой рысцой.
Начало дня было теплым и солнечным, и, не чувствуй Эпона себя так неудобно, она могла бы наслаждаться разворачивающимися вокруг нее горными видами. Вершины приобрели незнакомые очертания; до неузнаваемости изменились форма и цвет растительности. Но Эпона не могла глядеть по сторонам; все ее силы уходили на борьбу с плохим самочувствием.
Скифы переехали вброд через речку, остановив лошадей, чтобы те могли попить, хотя сами они воздержались от питья, затем выехали на противоположный крутой склон. Эпона ощущала, как, напоминая кузнечные мехи, ходят лошадиные бедра. Когда они поднялись на берег, прорвавшись через гряду облаков, солнечные лучи вызолотили небольшую березовую рощу, звенящую птичьими голосами.
Впервые за долгое, почти бесконечное время внимание Эпоны привлек к себе окружающий мир. Она любовалась красотой лужайки, по которой они проезжали; наслаждалась сладостными и нежными трелями птиц. Лошади замедлили шаг, и она вдруг с удивлением заметила, что ее тело болит уже не так сильно. Она глубоко вздохнула и села попрямее. Ее ягодицы все еще ужасно болели, но даже легкое облегчение этой боли воспринималось как удовольствие.
«Если не произойдет ничего худшего, чем это, – подумала Эпона, – я выдержу. Ведь я поехала сама, по доброй воле».
День прошел без особых приключений. Скифы ехали, лишь изредка останавливаясь, чтобы облегчиться; они явно избегали густонаселенных земель.
Когда тускло-багровое солнце низко повисло над западным горизонтом, они увидели двух кружащих над ними ястребов, и Аксинья потянулся за луком.
– Это же ястребы, – попробовала остановить его Эпона.
– Это мясо, – поправил ее Кажак.
– Но никто не ест ястребов.
– Мы едим. Слишком разборчивым людям частенько приходится голодать. Скифы не голодают.
Как бы то ни было, это означало, что они разведут костер, и пока будут жарить свежее мясо, она сможет побывать в знакомом обществе Духа Огня. Она вообразила себе горячую, нежную дичь, хотя и трудно было ожидать, что мясо ястреба окажется нежным.
Аксинья попал в ястреба первой же стрелой; убитую птицу он тут же приторочил к седлу. Глядя на сморщенное, бесформенное тельце, Эпона подумала о том, какой пустой выглядит плоть, оставленная духом.
В предвкушении горячей еды она ехала, предаваясь сонным мечтам. Внезапно с быстротой молнии в ее уме мелькнуло какое-то видение. Это произошло так быстро, что она не смогла ничего разглядеть, но что-то ее встревожило. Казалось, кто-то пробежал у нее за плечом или свернул на боковую дорогу.
Видение повторилось. Над окрестным пейзажем, хотя и в голубой дымке, но совершенно отчетливо виднелось лицо… узкое лицо… с прищуренными желтыми глазами.
Она подпрыгнула, судорожно вцепившись пальцами в пояс Кажака.
– В чем дело? – спросил скиф.
– Мне почудилось… ничего. Ничего.
«Наверно, это приснилось мне, – сказала она себе. – Ведь я очень устала, глаза так и слипаются».
Но после этого случая широко раскрытыми глазами она стала внимательно вглядываться в успокоительную реальность скал и деревьев.
На ночлег они остановились на лесной лужайке, окруженной незнакомыми Эпоне лиственными деревьями. С помощью двух кремней Аксинья разжег аккуратно сложенный из хвороста костер. При этом он не произносил никаких заклинаний, обращенных к Духу Огня. Затем он насадил ястреба на деревянный вертел и стал обжаривать его над огнем. Он лишь наполовину ощипал птицу, и от обугливающихся перьев шел отвратительный запах: если у Эпоны и был какой-нибудь аппетит, он тут же пропал.
Скифы руками разорвали птицу на части и принялись есть ее, точно голодные псы. Когда Кажак доел свою долю, он передал и ей кусок тушки. От нее шла сильная вонь, и Эпона отвернулась.
Кажак был оскорблен в своих лучших чувствах.
– Кажак оставил печенку, – сказал он. – Ешь.
Печень всегда считалась лакомым куском; оставив ее, Кажак сделал щедрый жест, который трудно было отвергнуть. Она вынула печенку из полости тушки и съела ее. Печенка была почти сырая, но от нее пахло кровью и жизнью, и, проглотив ее, Эпона отщипнула еще несколько кусочков от маленькой тушки и съела их тоже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
– Послушай, женщина, – сказал он ей. – Не вертись! Мы скачем очень быстро – поскорее отъезжать от этого проклятого места.
Она была не менее скифов заинтересована в том, чтобы уехать подальше, но ее покоробило, что ее родное селение называют «проклятым местом». Как смеет этот невежественный дикарь чернить ее родной край? Она попробовала перевернуться и посмотреть на него, но его кулак ударил ее точно в челюсть, и земля закружилась у нее перед глазами, она впала в беспамятство.
Когда она очнулась, лошади уже не скакали стремительным галопом к подножью горы, они перешли на рысь, ничуть, однако, не облегчившую положение Эпоны: сотрясение от ударов передних ног серого коня передавалось на его спину, и уже оттуда – Эпоне.
Она еле дышала от боли. От постоянной тряски ее кости, казалось, вот-вот выступят наружу: ее мозги сбились в колышащуюся массу, живот, вероятно, полон крови. Даже дышать было мучительно трудно. Как это может быть, чтобы лошади словно бы летели по воздуху, но их тела так содрогались?
Подняв голову, она бросила быстрый взгляд на окрестный пейзаж и поняла, что была в беспамятстве довольно долго, ибо они были уже далеко от их селения. На каждый шаг коня она отзывалась стоном, и Кажак жестом приказал своим людям остановиться. Он позволил Эпоне медленно соскользнуть на землю, где ее тут же вырвало.
Скиф спрыгнул с коня и присел возле нее на корточки. Он молча наблюдал, как она освобождается от содержимого своего желудка. Затем он отошел на несколько шагов и присел на корточки, чтобы помочиться, как это делают люди, привыкшие к открытой местности.
Его люди продолжали сидеть на лошадях, не обращая внимания на Эпону. Наверное, даже репей в хвосте их лошади заботил бы их больше. Для них она – просто женщина.
Когда она смогла снова, хотя и с трудом, вся дрожа, дышать, Кажак подошел к ней.
– Мы едем дальше, – сказал он. – Тебе будет легче, – утешая ее, добавил он.
Невзирая на свои раны, Кажак одним махом взлетел на серого коня и сделал Эпоне знак, означающий, что она может сесть у него за спиной и ехать, держась за него.
Конечно, так было бы удобнее. Но Эпона чувствовала, что у нее нет сил взобраться на коня.
Она стояла, согнувшись, обнимая руками живот.
– Как? – только и спросила она.
Он ждал с нетерпеливым видом, губы подергивались в темной бороде.
– Прыгай. Или оставайся здесь.
Она прыгнула.
В первый раз она допрыгнула лишь до колена Кажака, и ее цепляющиеся пальцы беспомощно соскочили с бедра коня. Кажак презрительно фыркнул.
– Прыгай, – приказал он еще раз.
На этот раз она успела схватиться за пояс Кажака, возле его лука и колчана. Дико перебирая ногами, она попыталась подтянуться. Кажак даже не шевельнулся, чтобы помочь ей. Если она не сможет запрыгнуть на лошадь, это будет означать, что он сделал ошибку и лучше всего оставить ее здесь.
После отчаянных движений, отзывающихся сильной болью, ей все же удалось залезть на круп коня. Серый рванулся вперед, и она обхватила руками Кажака, задев его сломанные ребра. Скиф сердито выругался на своем родном языке, но она хорошо поняла, что он имеет в виду. Она тут же перехватилась за его пояс. Кажак пришпорил коня, и он поскакал легким галопом.
В их движении был определенный ритм. Вверх, вперед, вниз, вверх, вперед, вниз. Постепенно Эпона начала находить удовольствие в этом ритме, но у нее все еще болел живот и ныла ударенная Кажаком челюсть.
Когда она осознала, какое большое расстояние они проделали, все перенесенные неудобства показались ей незначительными.
Солнце – оно было уже высоко над головой – затопляло горы своим ясным светом.
А они все мчались и мчались вперед. С изменением угла падения солнечных лучей менялись и тени. Свет стал не таким ярким, приобрел золотистый оттенок. А они все продолжали скакать. Казалось, они едут уже целую вечность. Обычно лошадей пускали шагом, лишь иногда легкой рысью, так как только некоторые участки пути позволяли двигаться быстрее.
Свет растворился среди голубых теней. Ну уж теперь-то, конечно, предположила Эпона, они остановятся на ночлег. Она умирала от жажды и все время думала о наполненных водой бурдюках.
– Скоро ли мы остановимся на ночлег? – спросила она Кажака. – А если не скоро, то нельзя ли попить?
– Ты уже хочешь пить? – удивился он.
– Но мы же не пили целый день, – возразила она. Ее голос звучал, как шорох сухих листьев на ветру.
– Не пили, – подтвердил он, не задерживая коня.
– Я хочу пить.
– Терпи, будет лучше, – сказал он через плечо, так и не протянув ей бурдюка.
На участке пути между двумя вершинами лошади перешли на рысь. Эпону сильно трясло, ее по-прежнему жгла нестерпимая жажда.
– Ты никогда не остановишься? – выдохнула она, обращаясь к Кажаку. – Неужели ты никогда не устаешь? Не хочешь пить?
– Кажак – скиф. Только глупец пьет слишком много, ты еще поймешь это. Надо беречь вода.
– Но ведь кругом нас полно воды, зачем ее беречь? Мы можем наполнить бурдюки где угодно. Посмотри туда. – Рискуя потерять равновесие, она сняла одну руку с пояса Кажака и показала на узкий водопад, низвергающийся с темных скал; заманчиво сверкающий серебристый сноп брызг.
Кажак и его люди равнодушно проехали мимо водопада.
– Терпи, – посоветовал он Эпоне. – Тогда желание пить потеряет над тобой власть. В Море Травы вода часто бывает очень далеко, поэтому мы пьем, только когда нужно. Запоминай: нужно и хочу – разные вещи.
Она не могла поверить, что он говорит всерьез. Какой народ отказывает себе в воде, когда ее больше чем достаточно? Везде вокруг них вода. Ее тут столько, что никто не смог бы ее выпить. А эти скифы говорят, что ее надо беречь.
Из ее глаз и носа сочилась влага, которую не могло удержать ее тело. Она посапывала. Услышав это, Кажак проворчал:
– Кажак слышал, кельты – стойкие люди. Но ты слабая, как грудной младенец. Кажак не хочет тебя, он продаст тебя фракийцам, в рабыни.
В том же источнике, где рождаются слезы, родился и гнев, который дал ей некоторую силу.
– Я буду пить только после тебя, – заявила она, с трудом выдавливая слова из пересохшего рта. – Только после тебя.
Кажак хохотнул.
– И правильно. Ты женщина; женщины пьют только после лошадей и мужчин. Ты будешь пить последней.
Они все скакали и скакали.
На закате повеял холодный ветер, и Эпона порадовалась, что на ней медвежья шкура. Только эту любимую одежду она и успела захватить с собой, это было все ее богатство. Все вещи, которые можно считать и носить, она оставила дома.
Восходящая луна, как серебряных дел мастер, покрыла все поверхности скал тонким слоем серебра. Главная дорога повернула на юг, но скифы покинули ее, по-прежнему направляясь на восток, теперь, в уже сгущающихся сумерках, они медленно ехали по звериной тропе.
Эпона подняла глаза. То была ночь полной луны.
Сегодня в волшебном доме будут петь священные песнопения, в воздухе повиснет тяжелый голубой дым. Кернуннос будет страшно зол, но лошади, эти изумительные лошади, спасли ее от него. Благодаря этим прекрасным быстроногим животным она уже находится слишком далеко, чтобы до нее могла дотянуться рука Меняющего Обличье.
Она ехала теперь в каком-то забытьи, не сосредоточиваясь на своей боли, не думая о своем высохшем, распухшем языке. Казалось, на свете нет ничего, кроме коня, ночи, луны, тепла под ее ягодицами, жесткого ремня Кажака и опьяняющего ритма. Ритма…
Движение вдруг прекратилось. Эпона почувствовала необъяснимую злость. До тех пор пока ничего не менялось, она кое-как держалась, забывая в свободном полете о своих физических страданиях, но при малейшем изменении она сразу же начинала чувствовать, как ноет и болит ее тело.
– Здесь ночлег, – объявил Кажак. – Слезай.
Эпона попыталась слезть с коня, но тело ей не повиновалось. Раздвинутые весь день крупом коня ноги сильно онемели. У нее не было сил перемахнуть одну из них через круп, и когда она перестала держаться за Кажака, то сразу сползла на землю. При соприкосновении с землей одеревеневшие ноги сразу же подогнулись. Она сидела, покачиваясь, почти под серым скакуном, а он, повернув голову, смотрел на нее с видимым изумлением.
– Первый раз ездила на лошади, – потешаясь, промолвил он. Он не протянул руку, чтобы помочь ей встать, только пристально следил за скакуном, пока она кое-как поднималась на ноги.
Раздув ноздри, конь тихо заржал, но не сделал никакой попытки лягнуть ее, и она почувствовала благодарность к нему.
Для привала скифы выбрали небольшой сосновый бор. Земля здесь была усыпана толстым слоем благоухающей хвои, а сам бор находился достаточно далеко от узкой тропки, по которой они ехали. Но скифы обращали мало внимания на дороги и тропы; они советовались между собой, показывая на звезды, и, видимо, были вполне удовлетворены и своим местонахождением, и скоростью передвижения.
Прежде всего они сняли седла и вьюки с лошадей, животные немедленно улеглись и перевернулись на спины, вверх ногами, с довольным ржанием почесывая спины о хвою. Затем Дасадас напоил всех лошадей из бурдюка, который лишь после этого передал скифам.
Завернутая в свою медвежью шкуру, Эпона – она была в полном изнеможении – прикорнула в сторонке, тусклыми глазами наблюдая за своими спутниками.
После того как все мужчины понемногу отпили из бурдюка, они передали его Эпоне. Казалось, она даже не успела смочить иссохшее горло, когда Кажак отнял у нее бурдюк.
– Не пей слишком много вода в один раз, – сурово произнес он.
Она готова была убить его.
Костра скифы не стали разводить. Аксинья вынул из торбы кусок вяленого мяса и разделил его между мужчинами. После того как все они насытились, Кажак показал Эпоне кусок жилистого темного мяса.
– Теперь поешь ты.
Она сверкнула на него глазами. Никакого голода она не чувствовала. Ее тело как будто превратилось в одну саднящую рану; жевание и глотание требовали от нее слишком большого напряжения. Но она знала, что должна подкрепиться. С большим трудом она поднялась и пошла к нему. К своему замешательству, она могла идти лишь на кривых ногах, как новорожденный теленок, и он опять засмеялся.
Другие мужчины не обращали на нее никакого внимания, и в ее положении это только ее радовало.
Мясо было сухое и безвкусное. Она разжевала его ртом, в котором не было никакой слюны, и чуть не подавилась, проглатывая.
Завтрашний день, конечно, будет лучше.
Покончив со своим скудным ужином, скифы приготовились спать. Эпона, наблюдавшая за ними, предполагала, что они используют хвою вместо подстилок и, может быть, даже достанут теплые одеяла, чтобы прикрыться. Во всех кельтских домах имелись удобные мягкие постели.
Скифы, однако, не чувствовали подобной потребности. Перед тем как лечь спать, они делали знак своим лошадям, и те ложились прямо там, где стояли. Всадники укладывались возле животных, головами на их холки, и закрывали глаза. Не имея ни подстилок, ни одеял, все скифы, за исключением Басла, который должен был охранять их сон первым, скоро уже громко храпели.
Эпона ожидала, что Кажак, в сложившихся обстоятельствах, хотя бы посоветует, где и как ей спать, но он первый положил голову на коня и первый захрапел. Это был долгий тяжелый день для человека со сломанными ребрами.
Она сидела одна на голой земле, размышляя, как ей поступить. Кое-как преодолевая боль во всех мышцах и костях, она ползком собрала кучу хвои, зарылась в нее, прикрылась медвежьей шкурой и провалилась в тупой непробудный сон.
Когда Кажак растолкал ее ногой, небо за его спиной уже посветлело от первых солнечных лучей.
– Едем, – сказал он.
Второй день был повторением первого. Но если накануне она все же кое-как взобралась на коня, то теперь это было просто невозможно. Эпона не могла свести вместе колени, ее тазовая кость как будто стремилась прорвать кожу. Кажак, уже вскочивший в седло, посмотрел на нее с высоты своего серого коня.
– Прыгай!
– Хорошо, – сказала она как можно более твердым тоном и изо всех сил прыгнула. Кажак поймал ее за плечо и потащил вверх. Впечатление было такое, будто все ее тело раздирают на части. Наконец она оказалась достаточно высоко, чтобы закинуть ногу. Если, конечно, она сможет закинуть ногу.
И все же, закусив губы, чтобы не закричать, она смогла это сделать. Нет, мысленно решила Эпона, он не увидит ее сломленной.
Лошади поскакали быстрой рысью.
Эпона была уверена в своей скорой смерти и молилась, чтобы внимающие ей духи забрали ее в другой мир быстрее, прежде чем конь сделает еще один шаг. Однако духи так и не пожелали внять ее мольбам. Она осталась жить, а конь продолжал бежать быстрой рысцой.
Начало дня было теплым и солнечным, и, не чувствуй Эпона себя так неудобно, она могла бы наслаждаться разворачивающимися вокруг нее горными видами. Вершины приобрели незнакомые очертания; до неузнаваемости изменились форма и цвет растительности. Но Эпона не могла глядеть по сторонам; все ее силы уходили на борьбу с плохим самочувствием.
Скифы переехали вброд через речку, остановив лошадей, чтобы те могли попить, хотя сами они воздержались от питья, затем выехали на противоположный крутой склон. Эпона ощущала, как, напоминая кузнечные мехи, ходят лошадиные бедра. Когда они поднялись на берег, прорвавшись через гряду облаков, солнечные лучи вызолотили небольшую березовую рощу, звенящую птичьими голосами.
Впервые за долгое, почти бесконечное время внимание Эпоны привлек к себе окружающий мир. Она любовалась красотой лужайки, по которой они проезжали; наслаждалась сладостными и нежными трелями птиц. Лошади замедлили шаг, и она вдруг с удивлением заметила, что ее тело болит уже не так сильно. Она глубоко вздохнула и села попрямее. Ее ягодицы все еще ужасно болели, но даже легкое облегчение этой боли воспринималось как удовольствие.
«Если не произойдет ничего худшего, чем это, – подумала Эпона, – я выдержу. Ведь я поехала сама, по доброй воле».
День прошел без особых приключений. Скифы ехали, лишь изредка останавливаясь, чтобы облегчиться; они явно избегали густонаселенных земель.
Когда тускло-багровое солнце низко повисло над западным горизонтом, они увидели двух кружащих над ними ястребов, и Аксинья потянулся за луком.
– Это же ястребы, – попробовала остановить его Эпона.
– Это мясо, – поправил ее Кажак.
– Но никто не ест ястребов.
– Мы едим. Слишком разборчивым людям частенько приходится голодать. Скифы не голодают.
Как бы то ни было, это означало, что они разведут костер, и пока будут жарить свежее мясо, она сможет побывать в знакомом обществе Духа Огня. Она вообразила себе горячую, нежную дичь, хотя и трудно было ожидать, что мясо ястреба окажется нежным.
Аксинья попал в ястреба первой же стрелой; убитую птицу он тут же приторочил к седлу. Глядя на сморщенное, бесформенное тельце, Эпона подумала о том, какой пустой выглядит плоть, оставленная духом.
В предвкушении горячей еды она ехала, предаваясь сонным мечтам. Внезапно с быстротой молнии в ее уме мелькнуло какое-то видение. Это произошло так быстро, что она не смогла ничего разглядеть, но что-то ее встревожило. Казалось, кто-то пробежал у нее за плечом или свернул на боковую дорогу.
Видение повторилось. Над окрестным пейзажем, хотя и в голубой дымке, но совершенно отчетливо виднелось лицо… узкое лицо… с прищуренными желтыми глазами.
Она подпрыгнула, судорожно вцепившись пальцами в пояс Кажака.
– В чем дело? – спросил скиф.
– Мне почудилось… ничего. Ничего.
«Наверно, это приснилось мне, – сказала она себе. – Ведь я очень устала, глаза так и слипаются».
Но после этого случая широко раскрытыми глазами она стала внимательно вглядываться в успокоительную реальность скал и деревьев.
На ночлег они остановились на лесной лужайке, окруженной незнакомыми Эпоне лиственными деревьями. С помощью двух кремней Аксинья разжег аккуратно сложенный из хвороста костер. При этом он не произносил никаких заклинаний, обращенных к Духу Огня. Затем он насадил ястреба на деревянный вертел и стал обжаривать его над огнем. Он лишь наполовину ощипал птицу, и от обугливающихся перьев шел отвратительный запах: если у Эпоны и был какой-нибудь аппетит, он тут же пропал.
Скифы руками разорвали птицу на части и принялись есть ее, точно голодные псы. Когда Кажак доел свою долю, он передал и ей кусок тушки. От нее шла сильная вонь, и Эпона отвернулась.
Кажак был оскорблен в своих лучших чувствах.
– Кажак оставил печенку, – сказал он. – Ешь.
Печень всегда считалась лакомым куском; оставив ее, Кажак сделал щедрый жест, который трудно было отвергнуть. Она вынула печенку из полости тушки и съела ее. Печенка была почти сырая, но от нее пахло кровью и жизнью, и, проглотив ее, Эпона отщипнула еще несколько кусочков от маленькой тушки и съела их тоже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49