В сражениях Джема я участвовал как воин-самоучка, они казались мне страшнее бойни, и мне не хочется о них вспоминать. Притом вам ведь важны не сами сражения, а их исход. Поэтому объявлю сразу: первая битва с Аяс-пашой завершилась нашей полной победой.
Итак, Хайдар ошибся – ведь он предрекал поражение. Сбылись слова Джема, которые его тетушка сочла чушью: сипахи из войска Аяс-паши и впрямь перешли на нашу сторону.
Часом позже, когда паша опрометью мчался назад, к поросшим лесом холмам (за ним следовали сотни три янычаров, не больше), я увидел Джема вблизи. Мой повелитель не скрывал, как безмерно он счастлив. Джем громко смеялся, совсем по-свойски шутил с перебежавшими к нам сипахами, набросил свой плащ на плечи алайбея, обнимал всех нас подряд.
Едва наше войско (в нем насчитывалось уже около десяти тысяч душ) расположилось для отдыха, как из города показалась толпа. Впереди – десятка два всадников, самые видные люди города. Когда они подъехали ближе, мы различили среди них и самого правителя Бруссы. Было ясно без слов: Брусса отворяла свои ворота перед победителем.
Победитель! Это слово пьянило Джема сильнее ширазского вина. Джем в кольчуге, в пыльных сапогах сидел, окруженный своими вельможами – нами. С внезапно появившейся важностью выставил он ногу для поцелуев; голосом, в котором уже не было и тени шутливости, повелел бруссанцам подняться.
Я хорошо знал его и могу сказать с уверенностью: одержи Джем эту победу силой, он бы не ликовал так. Джем хотел побеждать одним своим именем, молвой о своей исключительности.
Следующим утром мы вступили в Бруссу. Джем приказал войску хорошо отдохнуть, привести себя в порядок. Он хотел пробудить в нашей прежней столице всю ее подавленную гордость, показав ей султана и воинов, достойных Бруссы.
Как мне сейчас помнится, было нечто неправдоподобное в тех наших бруссанских днях. Начиная с оказанной нам встречи.
Все жители до единого, с грудными младенцами, с больными и немощными, высыпали на улицы. Со всех окон, всех галерей и оград свешивались ковры, расшитые покрывала, кое-где даже шелковые одеяла, халаты или платки – город был весь разукрашен до самых макушек своих многочисленных минаретов. Да и погода стояла – май! Из-за оград выглядывали деревья в цвету – грецкий орех, смоковница, виноградные лозы протягивали свои молодые, ярко-зеленые побеги, а темные, почти черные кипарисы пронзали эту хмельную, торжественную зелень, меж которой белели тяжелые цветы магнолии и желтые гроздья акаций. А сирень? Отчего не довелось вам увидеть Бруссу в густых зарослях майской сирени!
Среди всего этого весеннего празднества, расцветившего серые камни древней Бруссы, шествовала еще одна весна. Наш повелитель, в свите которого не было человека старше двадцати пяти, озарял Бруссу своей радостью. Юный, прекрасный, одаренный, богоподобный, Джем достиг вершины человеческого счастья.
Да, конечно, не ему одному улыбалась судьба, и другие Османы одерживали победы, приводили в Бруссу длинные цепи невольников, караваны с добычей: Орхан, Мурад, Баязид Молниеносный. Но никому из них аллах не дарил такого счастья в двадцать два года от роду, ни для кого другого не связал он воедино молодость и победу.
Нас принял Старый дворец. С трепетом перешагнул я его порог. Пусть Стамбул неповторим, второго такого города нет на свете. Но для нас, османов, Брусса означает больше – она святыня. Там покоится прах наших первых султанов. Старый дворец – свидетель самой ранней нашей истории: когда из полудикого пастушьего племени выросла грозная империя, наводящая страх на весь мир.
В Бруссанском дворце все было камнем – таким он и запомнился мне: плотный, внушительный холод. Он говорил о том, что воздвигали его владетели, для которых сирень не имела ценности, которые все мерили силой, властью, победами. Тем ярче выделялся в этой оправе Джем, золотистый агат в тяжелой глыбе гранита.
Джем в те дни отдавался неутомимой деятельности, он был сосредоточен, полон забот. Постигал науку власти. После того как – избегая пышных торжеств – Джем провозгласил себя султаном (второй султан за последнюю неделю!), он приказал начеканить серебряных монет с его тугрой и каждый день читать в мечетях молитвы во благоденствие его. Ничего больше. Этого было у нас достаточно, чтобы стать государем, поэтому он и вошел в историю как султан Джем. Султан, чья власть ограничивалась пределами одного города и длилась восемнадцать дней.
В эти дни к Бруссе стекались воины. При каждом их появлении Джем взглядом говорил нам: «Вот видите?» Не знаю, впрямь ли не замечал он того, что этих воинов отнюдь не так много, как он предрекал и как хотелось бы нам. То были группы от двадцати до пятидесяти человек, туркмены-кочевники или дружины юруков, приводившие в нашу столицу – средоточие смуты, как полагали они, – свои стада, своих жен и детей. С таким сборищем не удержать власти и уж тем более не завоевать.
Наше войско составляло самое большее пятнадцать тысяч сабель, когда – дело было уже в середине июня – в Бруссу пришла весть: на нас идет Баязид-хан Второй во главе войск, стоявших перед тем в Ункяр-чаири.
– Ты понимаешь, что это означает? – спросил меня Хайдар. – Это отборнейшие войска империи, в полном составе. Конечно, их собрало имя Завоевателя для новых завоеваний, Баязид получил их готовыми.
– Как знать! – возразил я. – Быть может, половина из них связывает свое будущее с султаном Джемом.
Но Хайдар усомнился.
– Не воображай, – сказал он, – будто солдаты рассуждают. Построили их, повели – они идут.
Я и без того был преисполнен тревоги. Один лишь Джем оставался недосягаем для нее. Он проводил дни среди своих войск, беседовал с военачальниками, составлял план предстоящей битвы. Было что-то сумасбродное в его стремлении забыть о правде – о численности Баязидовых войск, искушенности его полководцев, законном праве Баязида повести и выиграть этот бой. Джем, блистательный баловень судьбы, упрямо верил, что действительность должна отступить, подарив ему небывалую победу.
Под вечер лазутчики донесли, что Баязид стал лагерем в трех часах пути от Бруссы; Баязид желал сражения на открытом пространстве.
Мы находились вне городских стен, когда Джем получил это известие. Я видел, что оно смутило его: он рассчитывал на длительную осаду, во время которой в войске Баязида могли произойти всевозможные перемены, родиться благоприятные для нас настроения; к сражению в открытом поле Джем не был готов.
По дороге к Старому дворцу – мы тотчас повернули домой – Джем молчал в задумчивости. И только перед самой дверью обернулся ко мне:
– Ступай, Саади, приведи ко мне Сельджук-хатун!
Показания Сельджук-хатун о событиях в ночь с 15 на 16 июня 1481 года
Я не любила ложиться рано. Для почти девяностолетней старухи постель – все равно что могила. Да и предстоящая ночь мне не сулила покоя. Наутро должны были сойтись в битве войска моих внучатых племянников, могла ли я заснуть в предвидении такого утра?
Когда мне доложили, что меня хочет видеть некий Сзади, я как раз размышляла о глупости, какую совершил мой племянник, султан Мехмед, сделав братоубийство законом нашего рода. Я верю, что он пекся о благе империи, но для меня не менее важно и благо нашего дома. Даже последний пастух знает, что порода улучшается, когда оставляешь для расплода самое сильное животное из каждого окота. Откуда проистекает уверенность, будто первородный сын и есть наилучший? Зачем понадобилось Мехмеду самому оскоплять род Османов, отсекая все его боковые ветви?
Только мужчины способны на такое, считала я тогда, да и теперь тоже. Женщине не свойственно подобное узкомыслие. Я хочу этим сказать, что в душе осуждала объявленную законом вздорную выдумку Мехмеда.
Так вот, сообщили мне, что меня желает видеть упомянутый Саади. Я не помнила толком, кто это – скорее всего, один из тех порочных молодцов, что окружали Джема. Мехмед, как и все мы – я имею в виду наш род, – питал, видимо, к младшему сыну чрезмерную слабость, оттого и позволял ему жить среди подобного сброда: Джему, вишь, так нравится. Я же считала, что это не делает чести сыну султана и скверно на него влияет. А?
Я приказала впустить упомянутого Саади, что и было исполнено. Он выглядел в точности так, как я и ожидала, – девица на выданье, а не мужчина, терпеть не могу эту породу!
– Сельджук-хатун, – он поклонился мне и заговорил проще, чем можно было от него ожидать, – султан Джем просит тебя удостоить его своим приходом, причем немедля.
«Что-то уж очень торопится малыш!» – думала я, пока меня одевали. С Саади я вступать в разговор не стала, не подобало мне это.
Джем ожидал меня в покоях Орхан-хана. Он был бледный, возбужденный. «По плечу ли такому юнцу эти дела?» – подумала я и пожалела его. Вспомнила его еще младенцем: прозрачный, светлокожий, золотисто-русый, словно заморская драгоценность, выделанная искусным резцом и тонкой кистью.
Когда я вошла, он бросился мне навстречу, усадил. Подложил подушки, укутал мне ноги – вечер был холодный. Должна сказать, что Джем всегда умел выказать внимание, привести в доброе расположение духа – у нас это умеют немногие мужчины.
– Сельджук-хатун, – заговорил он, не скрывая своего волнения, – я попросил тебя прийти ради дела чрезвычайного, рокового. (Вот каким словесам учили его те молодцы!) Ты, живая совесть нашего рода, будешь судьей в борьбе между Баязидом и мной.
– Судьей?! – прервала я его. – В борьбе один судья – сила.
– И право! – раздраженно добавил Джем. – Сельджук-хатун, ты старейшая из Османов, и я умоляю тебя убедить Баязида, сколь гибельна для империи братоубийственная война, мы ведь еще не оправились от распрей между сыновьями Баязида Молниеносного! Скажи моему брату, что я не желаю ни смерти его, ни румелийских его владений – пускай остаются у него! Мы сыновья одного отца. Так будем жить как братья, в ладу и мире, властвуя каждый над своей половиной империи Османов.
Видите, до чего доводит человека сомнительная дружба, близость с полумужчинами – с поэтами! Какой вздор просил меня Джем изречь от его имени!
– Джем, – сказала я, – твои слова нелепы. Пойми это! Чей разум допустит раздел великой империи, да и останется ли она великой, будучи поделена? Сражайся! Это единственный для тебя выход, как ни отвратительно мне братоубийство.
– И все же тебе оно не так отвратительно, как мне! – с горячностью прервал меня Джем. – Чем я буду лучше Баязида, если предложу ему принять смерть вместо меня? Ты нам тетка, Сельджук-хатун, именно ты должна придумать выход, который позволит обоим твоим племянникам остаться в живых.
– Попробую, – пришлось мне ответить. Я поняла, что Джем не отстанет, пока не вырвет у меня обещание. На своем веку я видела многих мужчин: каждый считал себя призванным навести в мире порядок, а не умел справиться с наипростейшим – со своим домом, женами или слугами.
Я еще не договорила, а Джем взял обе мои руки и прижал к своей груди. Удивительная способность была у него – даже совершая явную нелепость, Джем тебя покорял, было трудно отказать ему.
Я чувствовала – пока он приказывал приготовить мне карету, пока назначал мне свиту и стражу, – как с каждой минутой все больше сживаюсь с возложенным на меня поручением. Еще недавно я просто высмеяла бы вздорную его затею, а теперь уже обдумывала ее, старалась перевести на трезвый язык рассудка.
– Сельджук-хатун, – сказал Джем, обнимая меня на прощание, – мысленно я буду рядом с тобой! Да приведет тебя аллах к нам с доброй вестью!
Несколько часов ехали мы, но, поглощенная мыслями, я не замечала дороги. Возле Баязидова стана стража остановила нас. Начальник стражи меня узнал – я так долго жила на земле, что все видные люди империи, несколько поколений их, успели меня запомнить. Поэтому меня проводили к Баязиду без промедления.
Лет десять не видела я Баязида. Вернее сказать, не хотела видеть. Он не переменился: по-прежнему кожа да кости, хотя пора было обрасти жирком.
– Да будет благословен час, когда досточтимая Сельджук-хатун перешагнула мой порог! – приветствовал он меня.
– Ты догадываешься, что привело меня к тебе среди ночи, Баязид, – проговорила я. Я нарочно не называла его ханом, так же как и Джема, во все время нашей беседы. Хотела дать им понять, что для меня оба они всего лишь внуки моего покойного брата.
– Нет, Сельджук-хатун, не догадываюсь, – невозмутимо смотрел мне в глаза Баязид.
Ну конечно! Вот за это я и не любила его, просто терпеть не могла. Баязид был до омерзения неуязвим в словах и поступках; невозможно было найти его слабое место. Никогда ничего неуместного, поспешного, необдуманного. И теперь тоже: Баязид врал мне в лицо, принуждал вдаваться в объяснения, пока сам придумывал, как меня провести.
– Между тем догадаться нетрудно. – Мне не удалось сдержать раздражение. – Я прибыла сюда как старейшая в роду, чтобы помешать нашим потемкам совершить преступление.
– Вот как? – Баязид изобразил крайнее удивление. – Ты всегда была кашей живой совестью, Сельджук-хатун, да продлит аллах твои дни. Я безгранично счастлив, что и сегодня ты, не щадя своей старости, взяла на себя столь тяжкий труд. Но отчего ты пожаловала ко мне?
– То есть как «отчего»? – не нашлась я. Баязид первым же вопросом прижал меня к стене.
– А так. Преступное безрассудство совершил другой, и я всем сердцем молю тебя отклонить его с этого пути. Неужели Джем не принял тебя?
– Я сейчас от него, – без обиняков объявила я. Баязиду удалось привести меня в бешенство. – В чем ты обвиняешь Джема? В том, что он не желает умирать? А почему не умереть тебе? А?
– Потому что того не требует закон, – любезным тоном ответил он. – Я живу и царствую по воле закона. Преступник тот, кто преступает закон, не так ли?
– По какому человеческому закону следует самому предать себя палачу? – закричала я вне себя. – Говорил бы ты так же рассудительно, если бы умереть предстояло тебе? Не стал бы разве противиться? А?
– Нет. – Он не был бы Баязидом, если бы ответил иначе. – Нет, конечно. Если бы моя смерть послужила могуществу империи, я уже давно бы ушел из жизни, Сельджук-хатун.
«Как бы не так!» – подумала я. Баязид лишал дальнейший разговор всякого смысла. Как могла в нашем роду появиться такая гнусь!
– Что бы ты ни говорил, – предприняла я еще одну попытку, – я не могу винить Джема за то, что он хочет жить. Зачем тебе отягощать свою совесть братоубийством? Мехмед-хан оставил вам обширную державу. Каждый из вас, если вы по-братски поделите ее, будет иметь втрое больше земель, чем было у Орхан-хана. Прекратите распрю, пока не поздно, не губите зря города и людей! Ведь вы братья, известно ли тебе, что это значит?
– Известно, – с превеликой печалью произнес Баязид. – Последний мой воин, последний нищий имеет брата. Но в том и заключается тяжкое бремя власти, Сельджук-хатун. Ты слышала поговорку: «Султан родства не знает». Поэтому я лишаюсь самого дорогого, что дано человеку, – родного брата. Не укора заслуживаю я, а сочувствия. С кровоточащим сердцем нанесу я справедливый удар, дабы соблюсти верность…
Дальше, честно говорю, я не слушала. С меня хватило этого квохчущего голоса, этой благостной скорби на физиономии постника. «Какой выродок, боже праведный!» – думала я, и вдруг все мне до того опротивело! Чего ради приняла я на себя эти муки? А?
Я поднялась прежде, чем Баязид договорил. Тогда он наконец умолк и двинулся провожать меня.
– Да будет спокойна живая совесть Османов! – были последние его слова. – Ни ты, Сельджук-хатун, ни я, смиренный слуга аллаха, не властны отменить Священный закон.
Вот и все. Лишь в такой мере вмешалась я, старуха, в распрю между Баязидом и Джемом. Я не могла расхлебать кашу, которую младший брат заварил так торопливо и необдуманно. Не примите мои слова за упрек – Джем стоит вне всяких упреков.
Кое-кто, слышу я, скорбит о том, что Джем царствовал лишь восемнадцать дней. А вот я думаю, что Джем и не создан был для престола. А? Жаль только, что малыш так настрадался, очень мне жаль его. Он всегда представляется мне ребенком – хрупкая заморская драгоценность из алебастра и золота.
Погодите! Еще одно слово. Я считала прежде, что люблю Джема как самого даровитого в нашем роду. Теперь уже я твердо знаю: я любила его за то, что он так мало походил на нас всех.
Третьи показания поэта Саади о событиях 20 июня 1481 года
20 июня – никогда не забыть мне того дня!
Три вечера наблюдал я своего господина, пока он ждал возвращения тетки: Джем был сам не свой. Он метался из угла в угол по покоям Орхана, сам с собой говорил вслух. «Все иное было бы чистым безумием!» – этим восклицанием несколько раз прерывался его негромкий разговор с собственными мыслями.
Сельджук-хатун вернулась далеко за полночь. Двое слуг ввели ее, она падала от усталости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49