Как я ни подбадривал себя, мне не верилось, что я буду в их числе. Не надежда выжить – иные причины побуждали меня спешить в Стамбул. Я знал, что за те несколько часов, которыми я, нишанджи Мехмед-паша, располагал, в моей власти решить будущее империи. Точнее: сохранить и продолжить дело моего великого повелителя.
Не я один предвидел угрозу, о ней знали многие. Но я не мог рассчитывать, что кто-нибудь (кроме, простите, меня) не пожалеет собственной жизни, чтобы помешать почти неизбежному: возврату к временам, предшествовавшим царствованию Мехмед-хана.
Я уже говорил – наши священнослужители были ущемлены законами Мехмед-хана. Они воспользовались бы его смертью. И у них было на кого ставить. На законнейшем основании, даже не прибегая к насилию. Они опирались на старшего сына султана – шехзаде Баязира.
Я рад тому, что история подтвердила мое мнение о Баязиде Втором, прежде я не осмеливался его высказывать. Впрочем, вам больше, чем мне, известно о Баязиде, я не был свидетелем его царствования. Но даже как шехзаде он, казалось мне, был не на месте. Не могу точно определить, отчего он вызывает во мне неприязнь, он прекрасно относился и ко мне, и к остальным столпам империи. Много говорилось и о его талантах – он слыл отличным, непревзойденным стрелком из лука, знатоком богословия и звездочетства.
А еще шла молва о том, что таланты шехзаде были на виду, даже выставлялись напоказ, тогда как другое – его пороки – держались в тайне. Но кто мог допустить, что у него есть пороки? В ту пору совсем юный, он имел одно огромное достоинство – самообладание. В отличие от своего отца он при посторонних никогда не проявлял гнева, не предавался плебейской веселости, у Баязида никогда нельзя было понять, что ему по душе, а что вызывает раздражение. Вот эта искусная увертливость и отвращала меня. Разумеется, не меня одного, хотя история видит во мне чуть ли не единственного его противника.
Я находил близорукими тех янычарских военачальников, мулл и кое-кого из отставленных визирей, кто преклонялся перед Баязидом. «Такой, как он, – думалось мне, – способен обмануть даже родную мать» (должен, кстати, напомнить, что и по сей день неизвестно, кто она, Баязид никогда не оказывал ей почестей, не произносил ее имени, а сам Мехмед-хан позабыл свои юношеские увлечения). Священнослужители, видимо, рассчитывали, что человек, причастный к божественным наукам и верный учению пророка, избавит их от унижения и нищеты, в которые они были ввергнуты Завоевателем. Именно эти надежды наводили меня на мысль, что благочестие Баязида, как и все прочее в нем, преднамеренное.
Свою оценку будущего нашего повелителя я составляю не сейчас, после того, как он стал достоянием истории. Она сложилась у меня еще в ту пору, когда Мехмед-хан отправил своих сыновей, одного – в Амасью, другого – в Конью, правителями провинций, бейлербеями. По-разному истолковывали это: одни видели в решении султана страх перед сыновьим заговором и междоусобицами, другие – желание, чтобы его юные отпрыски постигли премудрости правления. Сдается мне, я лучше других понимал моего повелителя. Мехмед-хан так любил жизнь и все, что он брал от нее и что намеревался взять впредь, что ему не хотелось видеть перед глазами свой приговор – собственных сыновей, ждущих смерти отца, чтобы самим стать государями. Однако некая подробность – Мехмед-хан оставил своих внуков в Стамбуле в качестве заложников – вынуждала меня в известной степени верить слухам. Мехмед-хан не полагался на случай; он всегда был вершителем своей судьбы и, даже на вершине могущества, не переставал ни на миг заботиться о своей безопасности.
Несмотря на свою неприязнь к Баязиду, чье восшествие на престол – у меня не было в том сомнений – вернуло бы нас далеко назад, в тот день я был обязан сообщить ему печальную весть и удержать столицу до той минуты, когда он явится и возьмет власть в свои руки.
На первый взгляд – совсем просто. Даже вспыхни в Стамбуле мятеж, никто бы не ссудил меня, ибо мятеж был неизбежен. Что же тогда тревожило меня, спросите вы. Не могу утаить, ведь это обнаружилось всего днем позже: я не хотел, чтобы султаном стал Баязид.
Вы даете мне понять, что не мое дело было решать, кто булет турецким султаном. Я знал это. Но все мы слишком были связаны с Мехмед-ханом, с делом его жизни, отдали ему свои лучшие годы, свою кровь. Кто докажет мне, что дело, столь дорого мне стоившее, не мое дело?
И кроме того, признаюсь, утром 3 мая я еще пытался перехитрить судьбу. В том, что я скрывал смерть Мехмед-хана, не следует видеть непокорство шехзаде Баязиду. Напротив, он должен быть мне благодарен за то, что я оттянул бунт янычаров, дал ему время занять престол.
Мы прибыли в Юскюдар, на берег Босфора. Я нарочно приказал носильщикам и секироносцам оставаться на плоту рядом с носилками. Оба отряда янычаров следовали за нами в нескольких больших лодках.
Улицы были почти безлюдны. Войско стояло лагерем в Ункяр-чаири, а мирных жителей в Стамбуле насчитывалось тогда очень мало. Город еще не оправился от длительных осад, завершившихся его падением. Редкие прохожие при виде носилок кланялись до земли. Тяжелая рука Завоевателя раскачивалась, словно приветствуя их; я от усталости с трудом держался в седле и молил небо поскорей привести нас в Топкапу.
Стража засуетилась, и ворота дворца распахнулись перед нами. Миновав три пустынных двора – части дворцовой стражи тоже находились в Ункяр-чаири, – мы наконец оказались пред личными покоями султана.
Со мной снова были только Юнус и оба секироносца. Я приказал вынуть труп из носилок и отнести на султаново ложе. Заперев двойным поворотом ключа двери высочайших покоев, я почувствовал, что с моих плеч свалилась огромная тяжесть.
Секироносцы и Юнус ожидали меня. Молча указал я им на новое здание казнохранилища. Я знал, что оно пусто – Мехмед-хан еще не успел перевезти сюда свою казну из Эдикуле. Все сопровождавшие султана в последнем его пути один за другим вошли под темные своды хранилища. Я запер и эту дверь, а ключ повесил рядом с первым у себя на поясе. Все!
Только тогда, помнится, почувствовал я, как дрожат у меня руки и ноги, меня просто била лихорадка. Что я выиграл благодаря приложенным усилиям? Многое. Время. И надо было разумно распорядиться этим выигрышем.
Оба письма я написал в дворцовой прихожей, собственноручно. Никогда прежде не доводилось мне писать так много – для этой работы мы держали писцов. Помню, закончив первое из них, я долго сидел в полумраке прихожей. Собирался с силами для второго – смертного приговора самому себе. Какой бы из двух сыновей султана ни занял престол, ни тот ни другой не простят мне, что я написал одновременно два письма, что вел двойную игру.
Я уже почти решил ограничиться первым – к Баязиду. «Отчего не остановиться на этом?» – рассуждал я, хорошо зная, что не остановлюсь. Успех Баязида все равно означал для меня смерть, ведь я принадлежал к сипахам, был причастен к тем мерам, которыми Мехмед-хан ущемлял святую нашу церковь. Иными словами, мой выбор почти ничего не решал; так или иначе песенка моя была спета.
Когда эта мысль дошла до моего сознания, мне стало легче. И я очень быстро составил второе письмо. Коротенькое, всего в несколько слов. Спрятал его под халат) и вышел за дверь, держа в руках только один свиток. Гонец сыскался тут же: это был преданный мне человек, к тому же не знавший грамоту. Он поскачет в Амасью, сменяя лошадей на каждой заставе. «На каждой заставе», – повторил я. По моим расчетам это должно было занять одиннадцать дней.
Второго гонца я искал дольше, ни один не казался мне достаточно надежным, чтобы доверить ему мою жизнь. Пока меня не осенило, что лучше всего справится с поручением немой Юнус. Я вывел его одного из казнохранилища, расстегнул на нем одежду и прилепил к его черной коже свое письмо.
– Живым или мертвым, – я шептал Юнусу в самое ухо, а мне казалось, будто слышно на весь Стамбул, – но лучше живым доберись в Конью! Сменяй лошадей не только на заставах, а каждые три часа! Избегай встреч, прячься хоть под землю! За неделю доскачешь в Конью. Вот тебе деньги, много денег, раздавай кому потребуется. Но и знака не подавай, что это я послал тебя, слышишь? Ты меня знать не знаешь, ты ничей! В Конье спросишь Джема.
С самого утра ни разу, пожалуй, даже мысленно, не решался я произнести это имя (Джем!), хотя и молил аллаха о помощи ради Джема, ради великого дела Мехмед-хана. «О аллах, сохрани и защити черного моего раба! Сохрани и защити своих воинов! Что значит роптанье нескольких сотен мулл и судей – из-за того, что у них была отнята кость? Не молитвы нужны тебе, о аллах, а победа истинной веры. Мы принесем тебе эту победу!»
Вероятно, никогда прежде не молился я так горячо, всем сердцем, как в тот день. И должен тут же добавить: мои молитвы не были услышаны. Быть может, аллаха и вправду сильно прогневали дерзость Мехмед-хана и нищета нашей церкви.
В последовавшие за тем часы я был ни жив ни мертв. Я двигался, говорил, отвечал на вопросы, а сам был далеко. Всеми своими помыслами я был рядом с Юнусом.
Да, верно, аллах покарал меня за вмешательство в мировые события, но кое от чего он меня все же избавил: от длительного ожидания. Оно окончилось уже к исходу следующего дня.
Сидя взаперти у себя в конаке (я старался поменьше быть на глазах у людей), я вдруг услыхал далекий шум, почти неуловимый, можно было даже подумать, будто тишину нарушили случайные нестройные звуки. Однако я уже весь обратился в слух, так что меня это не обмануло: на улицы Стамбула вступило войско. Какое? То, что находилось в Ункяр-чаири, другого не было. Значит, в лагере прослышали о смерти Мехмед-хана и заторопились в столицу, чтобы не упустить случая пограбить и пожечь. Мои старания отгородить Азию от Европы остались тщетными – накануне я отдал приказ, чтобы ни один корабль не пересек пролива, ни туда, ни обратно.
Я ожидал, что еще до наступления вечера переселюсь в лучший мир в качестве первой жертвы мятежа. Но аллах пожелал, чтобы я искупил свою вину еще одной ночью страданий. Всю ночь напролет слушал я вопли, доносившиеся из Еврейской и Греческой слободы, всю ночь смотрел на отблески пожаров в водах Босфора. О бегстве я не помышлял – мой конак был оцеплен янычарами. Но если бы и не было их, заверяю вас, я бы не пытался бежать. Зачем? Чтобы неделей позже умереть по приказу нового султана? Стоило ли?
Как это ни кажется вам невероятным, я не пытался бежать и по другой причине: коль скоро события приняли именно такой оборот, мне действительно полагалось умереть. Потому что я был частью Мехмедова царствования, потому что мне не нашлось бы места в державе Баязида. Меня бы не стали терпеть, и я бы не мог вытерпеть.
Я встретил смерть – смею утверждать это – с полной невозмутимостью. Меня мучила лишь мысль о том, что за мной последует и тот, ради торжества которого я бы охотно отдал жизнь; я боялся, что погубил Джема, надежду Мехмедовых воинов. Если вы убедите меня, что не мои действия толкнули его на тот путь, на какой он ступил, я не стану сожалеть о том, что был вызван вами из небытия.
Но вы безмолвствуете. Похоже, вам самим не ясно, кто явился первопричиной бунта Джема. Либо же вам просто нет дела до угрызений совести давно умершего старого солдата.
Я кончаю. Не могу свидетельствовать о том, что случилось после 5 мая 1481 года.
Пятого вечером я был убит.
Показания Этема, сына Исмета, о событиях между 8 и 22 мая 1481 года
Немого суданца привели ко мне 8 числа, этак в полдень. Привел его Ахмед, балтаджия, стражник из гвардии Синан-паши, правителя Анатолии.
– Чего тебе взбрело в голову хватать его, да еще приводить ко мне? – спросил я. Я был балтаджибаши, начальником стражи, и не любил, чтобы меня тревожили по пустякам.
– Тут дело нечисто, – говорит Ахмед. – Потряси его, сам увидишь!
– Да что он у тебя молчит, как рыба?
Ахмед пнул черномазого под ребра, тот разинул пасть – язык у него был отрезан.
– Раз немой он, раз скачет как бешеный и перед самым городом свернул в лес, то как это надо понимать, а? – не отступался Ахмед.
– И то правда… – начал и я смекать, что дело нечисто. Немых-то держат при себе только визири… – А ну, закрой свою пасть! – зыкнул я. Он начал действовать мне на нервы: стоит, раззявился.
Схватил я его за плечи, тряхнул как следует. Он весь скрючился – подумал, видать, что бить буду. А молчит – да и как не молчать, языка-то у него нету.
– Развяжи ему руки, пускай рукой показывает. Ты куда путь держал, а?
По тому, как немой потупился и окаменел, понял я: выкручиваться ума у него не хватит и он готов принять побои. Мало у меня мороки и без него!
– Слушай! – сунул я ему кулак под подбородок, чтобы не прятал глаз. – Я буду спрашивать, ты – отвечать. Тебя кто посылал? Султан? Или визирь?
Поди поспрашивай у такого! Только таращится, как последний болван.
– Сдери с него рубаху да шмякни оземь. Сейчас он у нас вспомнит, кто его посылал!
Я пошел было кликнуть истязателей, но Ахмед меня вернул:
– Эй, балтаджибаши, бумага какая-то выпала! У него под рубахой была.
Гляди-ка, бумага! Отчего же это ее с немым посылали, для такого дела ведь татары есть? Ясно, кто-то хотел переправить послание свое втихую. А мой Ахмед – парень проворный, вот черномазый проглотить бумагу и не успел.
Оставил я их в арестантской вдвоем, а сам припустил что было духу к кехае Синан-паши.
– Дома паша? Сказать ему кое-что надобно.
– Дома, – говорит кехая. – Входи!
Синан-паша, если хотите знать, большой человек был. Говорят, по рождению он грек. Мальчишкой взяли его в янычарское войско. Потом отличился он, сделали его янычарским начальником, агой, в битвах за Стамбул сподобился милости Мехмед-хана. Грек ведь, дома у себя, можно сказать, находился, язык знал, пути-дороги, так что вышла от него большая польза. Мехмед-хан отдал за него, как бы вам сказать, не родную свою дочь, но дочь той женщины, которая родила ему Баязида. Султан после того уступил женщину кому-то из своих вельмож, от него-то и родилась у нее дочь. Так что, не будучи султанских кровей, та все ж таки доводилась шехзаде Баязиду сестрой.
После свадьбы Синан-аге так повалило счастье, что скоро стал он Синан-пашой, правил одним за другим несколькими санджаками, а потом назначили его правителем, бейлербеем, всей Анатолии. В ту пору, о какой вы спрашиваете, было Синан-паше лет пятьдесят. Что вам еще сказать о нем? Служить под его началом было непросто – придирчивый, да к тому же еще и прижимистый – да будет земля ему пухом. Потому надеялся я только на то, что, услышав такую важную весть, он немного обмякнет.
Он сидел у себя в приемной, подремывал. Несколько дней перед тем он выбивался из сил, набирая в войско юруков (сипахов мы уже отправили в Ункяр-чаири), а впереди его ждала дорога – через день предстояло выступать в поход.
– Паша, – сказал я, – мы перехватили гонца, немого. Бумагу при нем нашли, вот она.
Синан-паша сорвался с дивана, выхватил письмо у меня из рук.
– Позови кехаю! – приказал он.
Я позвал.
– Читай! – приказал он кехае.
Меня не спровадили, так что я услыхал тоже.
– «Высокославному моему повелителю. Сегодня, ре-биулэвела четвертого дня 886 года, почил всесветлый султан Мехмед-хан Гази. Войско еще не ведает о его кончине, а стоит то войско в Ункяр-чаири. Остаюсь в ожидании приказаний моего высокославного повелителя».
– Кто же этот повелитель, а? – Синан-паша опять схватил бумагу и стал разглядывать, будто надеясь прочесть. – Имени не указано? Кто писал и кому?
– Не указано, – ответил кехая.
– Да что же это? – До Синан-паши только тут дошло, какую он услыхал весть. – Мехмед-хан скончался? Может, путаница какая?
– Нет, похоже, правда, – сказал кехая. – Раз кто-то поспешил послать известие, да еще и тайно.
– Почему тайно – про то я догадываюсь. Кабы Баязиду сообщали, шурину моему, для чего бы таиться? Другому кому-то весть посылают, а вот кому – знаешь, нет?
Я скумекал раньше кехаи. Мы хоть роду невысокого, но о таких делах простой солдат больше наслышан. Среди нас давно уже исподтишка поговаривали, что Мехмед-хан еще не решил, кому из сыновей оставить престол, и потому услал обоих подальше. Потому что – слух шел – вельможи и муллы держали сторону Баязида, а Джем нашенский был, к войску имел расположение. Вот ум у Мехмед-хана и раздваивался.
Чуть только Синан-паша рот раскрыл, я сразу подумал: письмо послано Джему! Но помалкивал. Синан-паши теперь на свете нету, так что могу вам открыть: надеялся я, что не додумается он до истины, иначе – плохо будет Джему. Но у паши хоть своих мозгов не густо, зато прихлебателей навалом.
– Эти стамбульские мерзавцы призывают Джема, – подсказал кехая.
– Ну да? – У Синан-паши отвисла челюсть. – Да как они посмели! Знают ли, что играют с огнем! В империи есть законы и есть кому эти законы блюсти!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Не я один предвидел угрозу, о ней знали многие. Но я не мог рассчитывать, что кто-нибудь (кроме, простите, меня) не пожалеет собственной жизни, чтобы помешать почти неизбежному: возврату к временам, предшествовавшим царствованию Мехмед-хана.
Я уже говорил – наши священнослужители были ущемлены законами Мехмед-хана. Они воспользовались бы его смертью. И у них было на кого ставить. На законнейшем основании, даже не прибегая к насилию. Они опирались на старшего сына султана – шехзаде Баязира.
Я рад тому, что история подтвердила мое мнение о Баязиде Втором, прежде я не осмеливался его высказывать. Впрочем, вам больше, чем мне, известно о Баязиде, я не был свидетелем его царствования. Но даже как шехзаде он, казалось мне, был не на месте. Не могу точно определить, отчего он вызывает во мне неприязнь, он прекрасно относился и ко мне, и к остальным столпам империи. Много говорилось и о его талантах – он слыл отличным, непревзойденным стрелком из лука, знатоком богословия и звездочетства.
А еще шла молва о том, что таланты шехзаде были на виду, даже выставлялись напоказ, тогда как другое – его пороки – держались в тайне. Но кто мог допустить, что у него есть пороки? В ту пору совсем юный, он имел одно огромное достоинство – самообладание. В отличие от своего отца он при посторонних никогда не проявлял гнева, не предавался плебейской веселости, у Баязида никогда нельзя было понять, что ему по душе, а что вызывает раздражение. Вот эта искусная увертливость и отвращала меня. Разумеется, не меня одного, хотя история видит во мне чуть ли не единственного его противника.
Я находил близорукими тех янычарских военачальников, мулл и кое-кого из отставленных визирей, кто преклонялся перед Баязидом. «Такой, как он, – думалось мне, – способен обмануть даже родную мать» (должен, кстати, напомнить, что и по сей день неизвестно, кто она, Баязид никогда не оказывал ей почестей, не произносил ее имени, а сам Мехмед-хан позабыл свои юношеские увлечения). Священнослужители, видимо, рассчитывали, что человек, причастный к божественным наукам и верный учению пророка, избавит их от унижения и нищеты, в которые они были ввергнуты Завоевателем. Именно эти надежды наводили меня на мысль, что благочестие Баязида, как и все прочее в нем, преднамеренное.
Свою оценку будущего нашего повелителя я составляю не сейчас, после того, как он стал достоянием истории. Она сложилась у меня еще в ту пору, когда Мехмед-хан отправил своих сыновей, одного – в Амасью, другого – в Конью, правителями провинций, бейлербеями. По-разному истолковывали это: одни видели в решении султана страх перед сыновьим заговором и междоусобицами, другие – желание, чтобы его юные отпрыски постигли премудрости правления. Сдается мне, я лучше других понимал моего повелителя. Мехмед-хан так любил жизнь и все, что он брал от нее и что намеревался взять впредь, что ему не хотелось видеть перед глазами свой приговор – собственных сыновей, ждущих смерти отца, чтобы самим стать государями. Однако некая подробность – Мехмед-хан оставил своих внуков в Стамбуле в качестве заложников – вынуждала меня в известной степени верить слухам. Мехмед-хан не полагался на случай; он всегда был вершителем своей судьбы и, даже на вершине могущества, не переставал ни на миг заботиться о своей безопасности.
Несмотря на свою неприязнь к Баязиду, чье восшествие на престол – у меня не было в том сомнений – вернуло бы нас далеко назад, в тот день я был обязан сообщить ему печальную весть и удержать столицу до той минуты, когда он явится и возьмет власть в свои руки.
На первый взгляд – совсем просто. Даже вспыхни в Стамбуле мятеж, никто бы не ссудил меня, ибо мятеж был неизбежен. Что же тогда тревожило меня, спросите вы. Не могу утаить, ведь это обнаружилось всего днем позже: я не хотел, чтобы султаном стал Баязид.
Вы даете мне понять, что не мое дело было решать, кто булет турецким султаном. Я знал это. Но все мы слишком были связаны с Мехмед-ханом, с делом его жизни, отдали ему свои лучшие годы, свою кровь. Кто докажет мне, что дело, столь дорого мне стоившее, не мое дело?
И кроме того, признаюсь, утром 3 мая я еще пытался перехитрить судьбу. В том, что я скрывал смерть Мехмед-хана, не следует видеть непокорство шехзаде Баязиду. Напротив, он должен быть мне благодарен за то, что я оттянул бунт янычаров, дал ему время занять престол.
Мы прибыли в Юскюдар, на берег Босфора. Я нарочно приказал носильщикам и секироносцам оставаться на плоту рядом с носилками. Оба отряда янычаров следовали за нами в нескольких больших лодках.
Улицы были почти безлюдны. Войско стояло лагерем в Ункяр-чаири, а мирных жителей в Стамбуле насчитывалось тогда очень мало. Город еще не оправился от длительных осад, завершившихся его падением. Редкие прохожие при виде носилок кланялись до земли. Тяжелая рука Завоевателя раскачивалась, словно приветствуя их; я от усталости с трудом держался в седле и молил небо поскорей привести нас в Топкапу.
Стража засуетилась, и ворота дворца распахнулись перед нами. Миновав три пустынных двора – части дворцовой стражи тоже находились в Ункяр-чаири, – мы наконец оказались пред личными покоями султана.
Со мной снова были только Юнус и оба секироносца. Я приказал вынуть труп из носилок и отнести на султаново ложе. Заперев двойным поворотом ключа двери высочайших покоев, я почувствовал, что с моих плеч свалилась огромная тяжесть.
Секироносцы и Юнус ожидали меня. Молча указал я им на новое здание казнохранилища. Я знал, что оно пусто – Мехмед-хан еще не успел перевезти сюда свою казну из Эдикуле. Все сопровождавшие султана в последнем его пути один за другим вошли под темные своды хранилища. Я запер и эту дверь, а ключ повесил рядом с первым у себя на поясе. Все!
Только тогда, помнится, почувствовал я, как дрожат у меня руки и ноги, меня просто била лихорадка. Что я выиграл благодаря приложенным усилиям? Многое. Время. И надо было разумно распорядиться этим выигрышем.
Оба письма я написал в дворцовой прихожей, собственноручно. Никогда прежде не доводилось мне писать так много – для этой работы мы держали писцов. Помню, закончив первое из них, я долго сидел в полумраке прихожей. Собирался с силами для второго – смертного приговора самому себе. Какой бы из двух сыновей султана ни занял престол, ни тот ни другой не простят мне, что я написал одновременно два письма, что вел двойную игру.
Я уже почти решил ограничиться первым – к Баязиду. «Отчего не остановиться на этом?» – рассуждал я, хорошо зная, что не остановлюсь. Успех Баязида все равно означал для меня смерть, ведь я принадлежал к сипахам, был причастен к тем мерам, которыми Мехмед-хан ущемлял святую нашу церковь. Иными словами, мой выбор почти ничего не решал; так или иначе песенка моя была спета.
Когда эта мысль дошла до моего сознания, мне стало легче. И я очень быстро составил второе письмо. Коротенькое, всего в несколько слов. Спрятал его под халат) и вышел за дверь, держа в руках только один свиток. Гонец сыскался тут же: это был преданный мне человек, к тому же не знавший грамоту. Он поскачет в Амасью, сменяя лошадей на каждой заставе. «На каждой заставе», – повторил я. По моим расчетам это должно было занять одиннадцать дней.
Второго гонца я искал дольше, ни один не казался мне достаточно надежным, чтобы доверить ему мою жизнь. Пока меня не осенило, что лучше всего справится с поручением немой Юнус. Я вывел его одного из казнохранилища, расстегнул на нем одежду и прилепил к его черной коже свое письмо.
– Живым или мертвым, – я шептал Юнусу в самое ухо, а мне казалось, будто слышно на весь Стамбул, – но лучше живым доберись в Конью! Сменяй лошадей не только на заставах, а каждые три часа! Избегай встреч, прячься хоть под землю! За неделю доскачешь в Конью. Вот тебе деньги, много денег, раздавай кому потребуется. Но и знака не подавай, что это я послал тебя, слышишь? Ты меня знать не знаешь, ты ничей! В Конье спросишь Джема.
С самого утра ни разу, пожалуй, даже мысленно, не решался я произнести это имя (Джем!), хотя и молил аллаха о помощи ради Джема, ради великого дела Мехмед-хана. «О аллах, сохрани и защити черного моего раба! Сохрани и защити своих воинов! Что значит роптанье нескольких сотен мулл и судей – из-за того, что у них была отнята кость? Не молитвы нужны тебе, о аллах, а победа истинной веры. Мы принесем тебе эту победу!»
Вероятно, никогда прежде не молился я так горячо, всем сердцем, как в тот день. И должен тут же добавить: мои молитвы не были услышаны. Быть может, аллаха и вправду сильно прогневали дерзость Мехмед-хана и нищета нашей церкви.
В последовавшие за тем часы я был ни жив ни мертв. Я двигался, говорил, отвечал на вопросы, а сам был далеко. Всеми своими помыслами я был рядом с Юнусом.
Да, верно, аллах покарал меня за вмешательство в мировые события, но кое от чего он меня все же избавил: от длительного ожидания. Оно окончилось уже к исходу следующего дня.
Сидя взаперти у себя в конаке (я старался поменьше быть на глазах у людей), я вдруг услыхал далекий шум, почти неуловимый, можно было даже подумать, будто тишину нарушили случайные нестройные звуки. Однако я уже весь обратился в слух, так что меня это не обмануло: на улицы Стамбула вступило войско. Какое? То, что находилось в Ункяр-чаири, другого не было. Значит, в лагере прослышали о смерти Мехмед-хана и заторопились в столицу, чтобы не упустить случая пограбить и пожечь. Мои старания отгородить Азию от Европы остались тщетными – накануне я отдал приказ, чтобы ни один корабль не пересек пролива, ни туда, ни обратно.
Я ожидал, что еще до наступления вечера переселюсь в лучший мир в качестве первой жертвы мятежа. Но аллах пожелал, чтобы я искупил свою вину еще одной ночью страданий. Всю ночь напролет слушал я вопли, доносившиеся из Еврейской и Греческой слободы, всю ночь смотрел на отблески пожаров в водах Босфора. О бегстве я не помышлял – мой конак был оцеплен янычарами. Но если бы и не было их, заверяю вас, я бы не пытался бежать. Зачем? Чтобы неделей позже умереть по приказу нового султана? Стоило ли?
Как это ни кажется вам невероятным, я не пытался бежать и по другой причине: коль скоро события приняли именно такой оборот, мне действительно полагалось умереть. Потому что я был частью Мехмедова царствования, потому что мне не нашлось бы места в державе Баязида. Меня бы не стали терпеть, и я бы не мог вытерпеть.
Я встретил смерть – смею утверждать это – с полной невозмутимостью. Меня мучила лишь мысль о том, что за мной последует и тот, ради торжества которого я бы охотно отдал жизнь; я боялся, что погубил Джема, надежду Мехмедовых воинов. Если вы убедите меня, что не мои действия толкнули его на тот путь, на какой он ступил, я не стану сожалеть о том, что был вызван вами из небытия.
Но вы безмолвствуете. Похоже, вам самим не ясно, кто явился первопричиной бунта Джема. Либо же вам просто нет дела до угрызений совести давно умершего старого солдата.
Я кончаю. Не могу свидетельствовать о том, что случилось после 5 мая 1481 года.
Пятого вечером я был убит.
Показания Этема, сына Исмета, о событиях между 8 и 22 мая 1481 года
Немого суданца привели ко мне 8 числа, этак в полдень. Привел его Ахмед, балтаджия, стражник из гвардии Синан-паши, правителя Анатолии.
– Чего тебе взбрело в голову хватать его, да еще приводить ко мне? – спросил я. Я был балтаджибаши, начальником стражи, и не любил, чтобы меня тревожили по пустякам.
– Тут дело нечисто, – говорит Ахмед. – Потряси его, сам увидишь!
– Да что он у тебя молчит, как рыба?
Ахмед пнул черномазого под ребра, тот разинул пасть – язык у него был отрезан.
– Раз немой он, раз скачет как бешеный и перед самым городом свернул в лес, то как это надо понимать, а? – не отступался Ахмед.
– И то правда… – начал и я смекать, что дело нечисто. Немых-то держат при себе только визири… – А ну, закрой свою пасть! – зыкнул я. Он начал действовать мне на нервы: стоит, раззявился.
Схватил я его за плечи, тряхнул как следует. Он весь скрючился – подумал, видать, что бить буду. А молчит – да и как не молчать, языка-то у него нету.
– Развяжи ему руки, пускай рукой показывает. Ты куда путь держал, а?
По тому, как немой потупился и окаменел, понял я: выкручиваться ума у него не хватит и он готов принять побои. Мало у меня мороки и без него!
– Слушай! – сунул я ему кулак под подбородок, чтобы не прятал глаз. – Я буду спрашивать, ты – отвечать. Тебя кто посылал? Султан? Или визирь?
Поди поспрашивай у такого! Только таращится, как последний болван.
– Сдери с него рубаху да шмякни оземь. Сейчас он у нас вспомнит, кто его посылал!
Я пошел было кликнуть истязателей, но Ахмед меня вернул:
– Эй, балтаджибаши, бумага какая-то выпала! У него под рубахой была.
Гляди-ка, бумага! Отчего же это ее с немым посылали, для такого дела ведь татары есть? Ясно, кто-то хотел переправить послание свое втихую. А мой Ахмед – парень проворный, вот черномазый проглотить бумагу и не успел.
Оставил я их в арестантской вдвоем, а сам припустил что было духу к кехае Синан-паши.
– Дома паша? Сказать ему кое-что надобно.
– Дома, – говорит кехая. – Входи!
Синан-паша, если хотите знать, большой человек был. Говорят, по рождению он грек. Мальчишкой взяли его в янычарское войско. Потом отличился он, сделали его янычарским начальником, агой, в битвах за Стамбул сподобился милости Мехмед-хана. Грек ведь, дома у себя, можно сказать, находился, язык знал, пути-дороги, так что вышла от него большая польза. Мехмед-хан отдал за него, как бы вам сказать, не родную свою дочь, но дочь той женщины, которая родила ему Баязида. Султан после того уступил женщину кому-то из своих вельмож, от него-то и родилась у нее дочь. Так что, не будучи султанских кровей, та все ж таки доводилась шехзаде Баязиду сестрой.
После свадьбы Синан-аге так повалило счастье, что скоро стал он Синан-пашой, правил одним за другим несколькими санджаками, а потом назначили его правителем, бейлербеем, всей Анатолии. В ту пору, о какой вы спрашиваете, было Синан-паше лет пятьдесят. Что вам еще сказать о нем? Служить под его началом было непросто – придирчивый, да к тому же еще и прижимистый – да будет земля ему пухом. Потому надеялся я только на то, что, услышав такую важную весть, он немного обмякнет.
Он сидел у себя в приемной, подремывал. Несколько дней перед тем он выбивался из сил, набирая в войско юруков (сипахов мы уже отправили в Ункяр-чаири), а впереди его ждала дорога – через день предстояло выступать в поход.
– Паша, – сказал я, – мы перехватили гонца, немого. Бумагу при нем нашли, вот она.
Синан-паша сорвался с дивана, выхватил письмо у меня из рук.
– Позови кехаю! – приказал он.
Я позвал.
– Читай! – приказал он кехае.
Меня не спровадили, так что я услыхал тоже.
– «Высокославному моему повелителю. Сегодня, ре-биулэвела четвертого дня 886 года, почил всесветлый султан Мехмед-хан Гази. Войско еще не ведает о его кончине, а стоит то войско в Ункяр-чаири. Остаюсь в ожидании приказаний моего высокославного повелителя».
– Кто же этот повелитель, а? – Синан-паша опять схватил бумагу и стал разглядывать, будто надеясь прочесть. – Имени не указано? Кто писал и кому?
– Не указано, – ответил кехая.
– Да что же это? – До Синан-паши только тут дошло, какую он услыхал весть. – Мехмед-хан скончался? Может, путаница какая?
– Нет, похоже, правда, – сказал кехая. – Раз кто-то поспешил послать известие, да еще и тайно.
– Почему тайно – про то я догадываюсь. Кабы Баязиду сообщали, шурину моему, для чего бы таиться? Другому кому-то весть посылают, а вот кому – знаешь, нет?
Я скумекал раньше кехаи. Мы хоть роду невысокого, но о таких делах простой солдат больше наслышан. Среди нас давно уже исподтишка поговаривали, что Мехмед-хан еще не решил, кому из сыновей оставить престол, и потому услал обоих подальше. Потому что – слух шел – вельможи и муллы держали сторону Баязида, а Джем нашенский был, к войску имел расположение. Вот ум у Мехмед-хана и раздваивался.
Чуть только Синан-паша рот раскрыл, я сразу подумал: письмо послано Джему! Но помалкивал. Синан-паши теперь на свете нету, так что могу вам открыть: надеялся я, что не додумается он до истины, иначе – плохо будет Джему. Но у паши хоть своих мозгов не густо, зато прихлебателей навалом.
– Эти стамбульские мерзавцы призывают Джема, – подсказал кехая.
– Ну да? – У Синан-паши отвисла челюсть. – Да как они посмели! Знают ли, что играют с огнем! В империи есть законы и есть кому эти законы блюсти!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49