Он остается с вами.
Выражение лица Джема не изменилось, словно весть о победе над одиночеством не достигла его сознания.
«Вели им убраться прочь, Саади!» – взглядом попросил он меня.
Нам не позволили попрощаться с нашими людьми. Целых два дня, пока они собирались в дорогу, нас выпускали, только в коридор и разрешали подниматься лишь на одну часть крепостной стены. Тридцать шагов туда, тридцать обратно – ровно столько, чтобы не сойти с ума от неподвижности. И снова, как в те дни, когда я надеялся увидеть Франка, я встречал утро и провожал вечер у зубцов стены.
Под вечер второго, дня их вывели из ворот. Они все были живы, я пересчитал, я даже различал их лица. Они ехали верхом, но безоружные. Держались очень тихо, с большим достоинством. Со всех четырех сторон это сине-желто-белое пятно было окружено черной полосой: рыцари сопровождали последних приближенных Джема к побережью.
Я известил Джема, мы стояли рядом на стене крепости. И снова поразило меня, что лицо Джема словно бы ничего не выражает. «Живая кукла!» – мелькнуло у меня в мозгу.
– Крикни, быть может, они услышат тебя, ветра нет, – сказал я.
Мне казалось немыслимым расстаться с ними, не простившись.
Джем покачал головой.
Я повел его назад, как больного. Джем пошатнулся, тяжело обвис у меня на руках и рухнул на пол.
Показания Джона Кендала, туркопельера Ордена Святого Иоанна Иерусалимского, о событиях с мая 1483 по май 1485 года
Вот вы добрались и до меня. Я этого ожидал. Должно быть, показания брата Д'Обюссона уже не внушают вам Достаточного доверия, так что вы проверяете его деяния с помощью других лиц, Без ложной скромности – я одобряю ваш выбор: кто, если не туркопельер Ордена, мог быть досконально осведомлен во всех подробностях О наших взаимоотношениях с турками?
Вряд ли есть необходимость пространно рассказывать о себе. Четвертый сын благородного семейства, я должен был посвятить себя церкви, несмотря на склонность к Военному-поприщу. Я примирил оба эти поприща, вступив в Орден рыцарей-монахов. Иоаннитский Орден я предпочел другим, оттого что он был форпостом Запада против самой большой угрозы нашего времени – против османов. Я рассчитывал на воинскую славу, чтобы оставить хоть малый след на скрижалях истории. В известной мере мне это удалось: я отличился при великой осаде 1480 года, но в осаде, даже героической, нет громкой славы. Зато совершенно неожиданно для меня самого мое имя оказалось связанным с наиболее значительным событием в международной политике XV века – с делом Джема.
Вы, вероятно, обратили внимание, что до отплытия Джема с нашего острова я не принимал участия в его судьбе. Дипломатической частью в Ордене ведали другие. Лишь когда вокруг дела Джема возникли первые осложнения и оно углубилось в темные закоулки международных отношений, выступил на сцену я.
Великий магистр ввел меня в курс этого дела, когда оно взвалило на него столько забот, что одному человеку было не под силу справиться с ними. Ибо Д'Обюссон лишь в самых общих чертах посвящал Совет в свои действия касательно Джема, вначале он вел это дело от своего имени и даже в своих интересах, я бы сказал, так как род Д'Обюссонов извлек значительные выгоды из этого необычного подарка судьбы.
Итак, в один из весенних дней 1483 года магистр призвал меня в свою рабочую комнату и объявил, что впредь я буду его помощником в деле Джема. Знаю, мой возраст (я был на целых пятнадцать лет моложе магистра) делал меня неподходящим для роли советчика. Но Д'Обюссон был прозорлив (и еще как!), он понимал, что человек одинакового с ним видения и темперамента только повторял бы его собственные мысли. Д'Обюссон явно предпочитал, чтобы я противопоставлял его мнению свое, в споре ему легче было обнаруживать слабые стороны предпринимаемых им шагов.
Начало моего участия в деле Джема совпало с отъездом турецкого посланца. Брат Д'Обюссон только что известил Совет о том значительном годовом содержании, которое Баязид назначил своему брату, и снискал за это горячие похвалы. Надо сказать, по праву: наша пустая казна тяжко заботила Орден.
Похвалы похвалами, но магистр был озабочен: султан Джем представлял собой теперь столь крупную добычу, что она не могла оставаться собственностью мелкого владельца. Нашей целью было уступить Джема владельцам более могущественным – как можно позже и как можно выгодней; нашим долгом было выиграть время, привлечь друзей и выбрать меж них того, кто лучше заплатит.
– Главная опасность сейчас исходит от французского двора. При всем том, что мы все время держим Джема в различных командорствах Ордена, что определяем ему в хранители наших командоров и что сторожат его наши братья, эти замки находятся на французской земле, их владельцы – вассалы короля Франции. Поступи от короля приказ, они будут вынуждены предоставить своего гостя в его распоряжение: их связывает вассальная присяга, – поделился со мной Д'Обюссон своими опасениями.
– Если вы уверены в этом, ваше преосвященство, не вижу, на что мы рассчитываем. Людовик XI – старая лиса.
– Именно на это я и рассчитываю. Бьюсь об заклад: Людовик будет твердить перед миром, что Джем – гость святой нашей церкви, представляемой Орденом. Таким способом он пресечет все притязания на Джема со стороны других государей.
Однако, успокаивая так и меня и себя, брат Д'Обюссон приказал не оставлять Джема на продолжительное время ни в одной из крепостей, а также вести за ним тщательнейшее наблюдение. Он настоятельно требовал от Людовика, чтобы юный Карл был хоть на время отозван, – известно было, что мальчик впечатлителен и горячо сочувствует Джему. Широкая сеть соглядатаев (волей-неволей пришлось использовать и папских агентов, своих недоставало) не спускала глаз и со двора султана Каитбая, где обитало семейство Джема, а также с Ниццы и Вильфранша, откуда мог тайно выехать посланец Джема, и с Венеции – больше всего мы опасались Венеции, ибо она была основной силой в Средиземноморье. Это стоило нам немалых трудов: мы просеивали десятки донесений, изучали перехваченные бумаги, сами рассылали Десятки инструкций.
Вам небезынтересно знать, что документы по делу Джема, принадлежавшие только одному нашему Ордену (не говоря о Франции, Венеции, Венгрии или Риме), к исходу этой истории представляли собой внушительную картину. Мне было вменено в обязанность содержать их в порядке, ведь с их помощью Д'Обюссон многократно доказывал свое преимущественное право на султана Джема, одного государя изобличал в темных сделках, другого шантажировал с значительной для себя выгодой. Эта огромная гора бумаги была пожизненным богатством Д'Обюссона, а также потомственным его имуществом.
Между тем наши соглядатаи, посланные в Венецию для того, чтобы выведать, примет ли Сенат предложения Баязида, но возвращались уже несколько месяцев – благодарите всевышнего, что вам не довелось быть соглядатаями в Венеции! Государственная тайна блюлась там столь строго (каждый сенатор отвечал головой и всем своим достоянием за единое слово, проникшее за стены Сената), что наши лазутчики подолгу торчали на сырых ее берегах и часто возвращались с пустыми руками. Однако на сей раз нас ожидал успех: в конце концов мы получили известие, что Венеция отклоняет щедрое предложение Баязида, решив не вмешиваться в дело Джема. (По крайней мере пока.)
Странно, не правда ли? Во все времена эта республика золота слыла (и являлась) многоруким и многооким чудищем, чье занятие – грабежи и убийства. Отчего, вопрошаете вы, Венеция сохранила невозмутимость при столь заманчивой ситуации? Единственный ответ: оттого, что извлекала из этого пользу. Заполучи Венеция – при всей невероятности этого – султана Джема, ей пришлось бы тут же заняться тем, что и погубило нас: отстаивать Джема от поползновений других держав. А так как она не могла рассчитывать на симпатии ни одной из них (папа даже предал Венецию анафеме вопреки обычной своей снисходительности к богатой пастве), то с полным основанием опасалась серьезной коалиции против себя, если бы приняла Джема. Одним словом, посулив Баязиду остаться в стороне, она продала свой нейтралитет за хорошую цену: заключила с новым султаном мирный договор, дававший ей преимущественные права в Леванте. Как вы могли заметить, дело Джема уже приносило золото не только непосредственным его участникам, но просто-напросто умным наблюдателям.
В общем, год 1483 ознаменовался важными событиями. Вообразите, чего стоило Д'Обюссону и мне им противостоять!
В августе дошла до нас весть о кончине Людовика XI. Современники осуждали этого недостойного человека, но крупного государственного деятеля. Его смерти ожидали с нетерпением самые близкие ему люди, однако для нашего Ордена она была несвоевременной: мы опасались, что его наследники (вместо малолетнего Карла управляла его мать, особа весьма легкомысленная даже для регентши) не будут обладать интуицией покойного и пожелают владеть Джемом, не прибегая к посредникам, Поэтому следовало снова переместить Джема, теперь, уже в области, менее зависимые от французской короны. Следовало также искать для. Джема покровителей, в самой Франции – людей, которые в надежде заполучить Джема охраняли бы его от короля. Дело чрезвычайно тонкое и особенно трудное, если вести его на расстоянии.
Первое, что нам кое-как удалось, – это отправить Джема на северо-восток. А перед тем – по приказу магистра – он был лишен своей свиты; мы имели уже предостаточно сведений относительна преданности тридцати этих сарацин своему господину. (Помимо того, в одном из своих посланий Ордену на этой мере настаивал и султан Баязид.) Приказ затрагивал также и небезызвестного вам Саади. Однако, дабы не. довести Джема до край него отчаяния, мы решили избавиться от теперь уже единственного его приближенного позже, изобразив это несчастным случаем. Мы снова и снова обсуждали вопрос о Саади в связи с болезнью Джема; Джем оказался неустойчивым к душевный потрясениям, нам пришлось пощадить его. Иначе говоря, Саади уцелел.
Не считайте, что мы поступили неоправданно жестоко по отношению к Джемовым сарацинам – у себя в Турции они поступили бы с нами не лучше. Кроме того, они и вправду не сидели спокойно. Так, нам стало известно, что Джем – без нашего дозволения, тайно – посылал кое-кого из них к венгерскому королю. Поймать этих гонцов ничего не стоило – они не знали нашего языка и даже в христианских одеждах мало походили на христиан. Мы переправили их на Родос, где брат Д'Обюссон делал все возможное, чтобы развязать им языки, но они предпочли бессмысленную смерть, храня тайну, давно нам известную: что посланы они к Матиашу Корвину. В своем высочайшем гневе Матиаш Корвин сам известил нас об этом.
Брат Д'Обюссон сказал вам, что уже в первом своем ответе Ордену Корвин выразил готовность вооружиться и возглавить великий поход на османов, если мы уступим ему Джема. Король объяснял, что острое недовольство султаном Баязидом в Румелии создало почву для мятежа среди самих турок. При поддержке восставших народов Юго-Восточной Европы, совсем недавно лишившихся свободы, он наверняка сумеет отторгнуть Румелию от Константинополя. При такой ситуации успех похода был легчайшим делом – чуть ли не уговаривал нас король Матиаш. Как это ни невероятно, он был прав; мы это знали и без пространных его объяснений. Именно поэтому и мешкали с ответом.
Не дожидаясь ответа на первое письмо, Корвин повторно написал нам, а затем просто засыпал нас посланиями. Он явно терял самообладание.
Сначала король Венгрии смиренно настаивал на том, чтобы султан Джем был передан ему. (В его письмах Джем всегда именовался султаном.) Указывал на преимущества, которые это повлечет за собой, потом перешел к обещаниям, причем обещания его были искренни и оттого нещедры; Венгрия была разорена длительными войнами – против османов и против немецкого короля. Под коней, потеряв терпение из-за уклончивых ответов брата Д'Обюссона, Матиаш Корвин излил на Орден потоки негодования. Он винил нас в том, что народы Юго-Восточной Европы по нашей милости упустили целый год – самое благоприятное время для войны против еще не спаянной из-за междоусобиц Османской империи; он уличал нас в торгашеской алчности, когда на карту поставлено будущее христианского мира; возлагал на нас ответственность за все, что могло последовать (а о том, что последовало, вам скоро станет известно), и заключал: христиане упустили невероятный, неповторимый случай избавиться от турецкой напасти.
В последнем своем письме король Матиаш указывал, что ему известно об исчезновении посланных к нему гонцов Джема, – он включил это в перечень многочисленных своих обвинений против нас. Мы же на основании этого немедленно заключили, что кто-то из отстраненной Джемовой свиты сумел передать Матиашу сие известие. Вслед за тем остатки этой свиты (она поредела, переправляясь через нездоровые области возле устья Роны – там полчища комаров и жестокая лихорадка) были упрятаны еще глубже в подземелья Родосской цитадели, дабы их голоса не достигли ненароком ушей короля Матиаша или бог весть кого еще.
Брата Д'Обюссона переписка с Матиашем чрезвычайно огорчала. Он сетовал при мне, что венгры всегда были не слишком усердными христианами, вели свои дела самостоятельно, не сообразуясь со святым престолом и его орденами, не сумели постичь западный дух (состоявший, по его словам, в том, чтобы избегать торопливости). Но самому себе брат Д'Обюссон, вероятно, признавался, что причина его огорчения – в ином: король Матиаш высказал те упреки, которые магистр слышал от собственной совести.
Тут я позволю себе ненадолго отклониться в сторону, ибо замечаю, что ход следствия уводит вас в неверном направлении: речь пойдет о непомерно восхваляемом свидетелями Корвине. Он, дескать, единственный, кто оценил неповторимость минуты, единственный, кто не жалел ничего, чтобы заполучить Джема и поставить его во главе похода против Баязида. А мы-де помешали королю Матиашу, и потому дело восточного христианства было проиграно.
Прекрасно. Но как объяснить договор, заключенный осенью 1484 года тем же Матиашем с тем же Баязидом? Не следовало ли венгерскому королю (даже без Джема, если Румелия и впрямь была готова, как уверял он, восстать) все же попытаться организовать большой поход? Не приписывает ли он Джему чудодейственную силу лишь для того, чтобы оправдать собственную свою нерешительность?
Ах да! Корвин подписал с Баязидом не мир, а перемирие сроком на пять лет; он надеялся до того времени получить Джема. Все это так. Но ведь по прошествии этих пяти лет Румелия еще в большей степени будет скована властью Баязида. Даже если Баязид ничего и не предпринял бы до той поры, не повел, скажем, войны против Запада за пределами Румелии.
А ведь именно так и произошло, я прошу вас помнить об этом. Успокоенный относительно Венгрии, султан Баязид набросился на Герцеговину, годом позже – на Польшу. Тем временем король Матиаш сводил старые счеты с Фридрихом Немецким, пока в неделе пути от самого опасного – не правда ли? – врага, от турок, не осадил Вену и не овладел ею. Короче говоря, король Матиаш деятельно участвовал в нескончаемых усобицах христианских властителей. При весьма подвижной границе с османами, к вашему сведению.
Вот что являл собою хваленый король Матиаш.
Да простит меня господь за то, что я вложил слишком много горячности в последние свои слова. Я позволил это себе, ибо вижу, что вы готовы впасть в заблуждение, – отнюдь не король Матиаш является героем в деле Джема. Заклинаю вас понять это до конца: ни один из моих современников не дорос до той задачи, какую возложила на него эпоха, никто из них не поднялся выше собственной выгоды, чтобы во имя истории использовать дело Джема. В том числе и Матиаш Корвин – вот к чему сводится моя мысль.
Пока продолжались всякого рода распри между различными государями, брат Д'Обюссон и я переживали тяжкие дни. Трижды на протяжении трех лет, с 1483 по 1486 год, узнавали мы о том, что султан Баязид готовит свой флот к бою. Он имел в виду не Родос – в том мы были убеждены: султану было невыгодно портить отношения со стражами Джема. Но, возможно, Баязид заподозрил, что Джем принадлежит уже не нам одним? И вообще, как далеко зайдет этот процесс – постепенного перехода Джема из рук Ордена под власть иных сил? И кто мог назвать эти силы, каковы их цели, ведомы ли эти цели Баязиду? На все эти вопросы мы не находили ответа.
Теперь, полагаю, вы представляете себе наше положение. Оно было не просто напряженным, оно было страшным.
Из Константинополя приходили вести о приготовлениях Баязида к войне на море, и одновременно прибывали на Родос гонцы с другой стороны – от Папства или от неаполитанского короля. Там знали, что мы владеем магическим средством, способным склонить Баязида к миру, и настойчиво молили нас (не без подношений или угроз):
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Выражение лица Джема не изменилось, словно весть о победе над одиночеством не достигла его сознания.
«Вели им убраться прочь, Саади!» – взглядом попросил он меня.
Нам не позволили попрощаться с нашими людьми. Целых два дня, пока они собирались в дорогу, нас выпускали, только в коридор и разрешали подниматься лишь на одну часть крепостной стены. Тридцать шагов туда, тридцать обратно – ровно столько, чтобы не сойти с ума от неподвижности. И снова, как в те дни, когда я надеялся увидеть Франка, я встречал утро и провожал вечер у зубцов стены.
Под вечер второго, дня их вывели из ворот. Они все были живы, я пересчитал, я даже различал их лица. Они ехали верхом, но безоружные. Держались очень тихо, с большим достоинством. Со всех четырех сторон это сине-желто-белое пятно было окружено черной полосой: рыцари сопровождали последних приближенных Джема к побережью.
Я известил Джема, мы стояли рядом на стене крепости. И снова поразило меня, что лицо Джема словно бы ничего не выражает. «Живая кукла!» – мелькнуло у меня в мозгу.
– Крикни, быть может, они услышат тебя, ветра нет, – сказал я.
Мне казалось немыслимым расстаться с ними, не простившись.
Джем покачал головой.
Я повел его назад, как больного. Джем пошатнулся, тяжело обвис у меня на руках и рухнул на пол.
Показания Джона Кендала, туркопельера Ордена Святого Иоанна Иерусалимского, о событиях с мая 1483 по май 1485 года
Вот вы добрались и до меня. Я этого ожидал. Должно быть, показания брата Д'Обюссона уже не внушают вам Достаточного доверия, так что вы проверяете его деяния с помощью других лиц, Без ложной скромности – я одобряю ваш выбор: кто, если не туркопельер Ордена, мог быть досконально осведомлен во всех подробностях О наших взаимоотношениях с турками?
Вряд ли есть необходимость пространно рассказывать о себе. Четвертый сын благородного семейства, я должен был посвятить себя церкви, несмотря на склонность к Военному-поприщу. Я примирил оба эти поприща, вступив в Орден рыцарей-монахов. Иоаннитский Орден я предпочел другим, оттого что он был форпостом Запада против самой большой угрозы нашего времени – против османов. Я рассчитывал на воинскую славу, чтобы оставить хоть малый след на скрижалях истории. В известной мере мне это удалось: я отличился при великой осаде 1480 года, но в осаде, даже героической, нет громкой славы. Зато совершенно неожиданно для меня самого мое имя оказалось связанным с наиболее значительным событием в международной политике XV века – с делом Джема.
Вы, вероятно, обратили внимание, что до отплытия Джема с нашего острова я не принимал участия в его судьбе. Дипломатической частью в Ордене ведали другие. Лишь когда вокруг дела Джема возникли первые осложнения и оно углубилось в темные закоулки международных отношений, выступил на сцену я.
Великий магистр ввел меня в курс этого дела, когда оно взвалило на него столько забот, что одному человеку было не под силу справиться с ними. Ибо Д'Обюссон лишь в самых общих чертах посвящал Совет в свои действия касательно Джема, вначале он вел это дело от своего имени и даже в своих интересах, я бы сказал, так как род Д'Обюссонов извлек значительные выгоды из этого необычного подарка судьбы.
Итак, в один из весенних дней 1483 года магистр призвал меня в свою рабочую комнату и объявил, что впредь я буду его помощником в деле Джема. Знаю, мой возраст (я был на целых пятнадцать лет моложе магистра) делал меня неподходящим для роли советчика. Но Д'Обюссон был прозорлив (и еще как!), он понимал, что человек одинакового с ним видения и темперамента только повторял бы его собственные мысли. Д'Обюссон явно предпочитал, чтобы я противопоставлял его мнению свое, в споре ему легче было обнаруживать слабые стороны предпринимаемых им шагов.
Начало моего участия в деле Джема совпало с отъездом турецкого посланца. Брат Д'Обюссон только что известил Совет о том значительном годовом содержании, которое Баязид назначил своему брату, и снискал за это горячие похвалы. Надо сказать, по праву: наша пустая казна тяжко заботила Орден.
Похвалы похвалами, но магистр был озабочен: султан Джем представлял собой теперь столь крупную добычу, что она не могла оставаться собственностью мелкого владельца. Нашей целью было уступить Джема владельцам более могущественным – как можно позже и как можно выгодней; нашим долгом было выиграть время, привлечь друзей и выбрать меж них того, кто лучше заплатит.
– Главная опасность сейчас исходит от французского двора. При всем том, что мы все время держим Джема в различных командорствах Ордена, что определяем ему в хранители наших командоров и что сторожат его наши братья, эти замки находятся на французской земле, их владельцы – вассалы короля Франции. Поступи от короля приказ, они будут вынуждены предоставить своего гостя в его распоряжение: их связывает вассальная присяга, – поделился со мной Д'Обюссон своими опасениями.
– Если вы уверены в этом, ваше преосвященство, не вижу, на что мы рассчитываем. Людовик XI – старая лиса.
– Именно на это я и рассчитываю. Бьюсь об заклад: Людовик будет твердить перед миром, что Джем – гость святой нашей церкви, представляемой Орденом. Таким способом он пресечет все притязания на Джема со стороны других государей.
Однако, успокаивая так и меня и себя, брат Д'Обюссон приказал не оставлять Джема на продолжительное время ни в одной из крепостей, а также вести за ним тщательнейшее наблюдение. Он настоятельно требовал от Людовика, чтобы юный Карл был хоть на время отозван, – известно было, что мальчик впечатлителен и горячо сочувствует Джему. Широкая сеть соглядатаев (волей-неволей пришлось использовать и папских агентов, своих недоставало) не спускала глаз и со двора султана Каитбая, где обитало семейство Джема, а также с Ниццы и Вильфранша, откуда мог тайно выехать посланец Джема, и с Венеции – больше всего мы опасались Венеции, ибо она была основной силой в Средиземноморье. Это стоило нам немалых трудов: мы просеивали десятки донесений, изучали перехваченные бумаги, сами рассылали Десятки инструкций.
Вам небезынтересно знать, что документы по делу Джема, принадлежавшие только одному нашему Ордену (не говоря о Франции, Венеции, Венгрии или Риме), к исходу этой истории представляли собой внушительную картину. Мне было вменено в обязанность содержать их в порядке, ведь с их помощью Д'Обюссон многократно доказывал свое преимущественное право на султана Джема, одного государя изобличал в темных сделках, другого шантажировал с значительной для себя выгодой. Эта огромная гора бумаги была пожизненным богатством Д'Обюссона, а также потомственным его имуществом.
Между тем наши соглядатаи, посланные в Венецию для того, чтобы выведать, примет ли Сенат предложения Баязида, но возвращались уже несколько месяцев – благодарите всевышнего, что вам не довелось быть соглядатаями в Венеции! Государственная тайна блюлась там столь строго (каждый сенатор отвечал головой и всем своим достоянием за единое слово, проникшее за стены Сената), что наши лазутчики подолгу торчали на сырых ее берегах и часто возвращались с пустыми руками. Однако на сей раз нас ожидал успех: в конце концов мы получили известие, что Венеция отклоняет щедрое предложение Баязида, решив не вмешиваться в дело Джема. (По крайней мере пока.)
Странно, не правда ли? Во все времена эта республика золота слыла (и являлась) многоруким и многооким чудищем, чье занятие – грабежи и убийства. Отчего, вопрошаете вы, Венеция сохранила невозмутимость при столь заманчивой ситуации? Единственный ответ: оттого, что извлекала из этого пользу. Заполучи Венеция – при всей невероятности этого – султана Джема, ей пришлось бы тут же заняться тем, что и погубило нас: отстаивать Джема от поползновений других держав. А так как она не могла рассчитывать на симпатии ни одной из них (папа даже предал Венецию анафеме вопреки обычной своей снисходительности к богатой пастве), то с полным основанием опасалась серьезной коалиции против себя, если бы приняла Джема. Одним словом, посулив Баязиду остаться в стороне, она продала свой нейтралитет за хорошую цену: заключила с новым султаном мирный договор, дававший ей преимущественные права в Леванте. Как вы могли заметить, дело Джема уже приносило золото не только непосредственным его участникам, но просто-напросто умным наблюдателям.
В общем, год 1483 ознаменовался важными событиями. Вообразите, чего стоило Д'Обюссону и мне им противостоять!
В августе дошла до нас весть о кончине Людовика XI. Современники осуждали этого недостойного человека, но крупного государственного деятеля. Его смерти ожидали с нетерпением самые близкие ему люди, однако для нашего Ордена она была несвоевременной: мы опасались, что его наследники (вместо малолетнего Карла управляла его мать, особа весьма легкомысленная даже для регентши) не будут обладать интуицией покойного и пожелают владеть Джемом, не прибегая к посредникам, Поэтому следовало снова переместить Джема, теперь, уже в области, менее зависимые от французской короны. Следовало также искать для. Джема покровителей, в самой Франции – людей, которые в надежде заполучить Джема охраняли бы его от короля. Дело чрезвычайно тонкое и особенно трудное, если вести его на расстоянии.
Первое, что нам кое-как удалось, – это отправить Джема на северо-восток. А перед тем – по приказу магистра – он был лишен своей свиты; мы имели уже предостаточно сведений относительна преданности тридцати этих сарацин своему господину. (Помимо того, в одном из своих посланий Ордену на этой мере настаивал и султан Баязид.) Приказ затрагивал также и небезызвестного вам Саади. Однако, дабы не. довести Джема до край него отчаяния, мы решили избавиться от теперь уже единственного его приближенного позже, изобразив это несчастным случаем. Мы снова и снова обсуждали вопрос о Саади в связи с болезнью Джема; Джем оказался неустойчивым к душевный потрясениям, нам пришлось пощадить его. Иначе говоря, Саади уцелел.
Не считайте, что мы поступили неоправданно жестоко по отношению к Джемовым сарацинам – у себя в Турции они поступили бы с нами не лучше. Кроме того, они и вправду не сидели спокойно. Так, нам стало известно, что Джем – без нашего дозволения, тайно – посылал кое-кого из них к венгерскому королю. Поймать этих гонцов ничего не стоило – они не знали нашего языка и даже в христианских одеждах мало походили на христиан. Мы переправили их на Родос, где брат Д'Обюссон делал все возможное, чтобы развязать им языки, но они предпочли бессмысленную смерть, храня тайну, давно нам известную: что посланы они к Матиашу Корвину. В своем высочайшем гневе Матиаш Корвин сам известил нас об этом.
Брат Д'Обюссон сказал вам, что уже в первом своем ответе Ордену Корвин выразил готовность вооружиться и возглавить великий поход на османов, если мы уступим ему Джема. Король объяснял, что острое недовольство султаном Баязидом в Румелии создало почву для мятежа среди самих турок. При поддержке восставших народов Юго-Восточной Европы, совсем недавно лишившихся свободы, он наверняка сумеет отторгнуть Румелию от Константинополя. При такой ситуации успех похода был легчайшим делом – чуть ли не уговаривал нас король Матиаш. Как это ни невероятно, он был прав; мы это знали и без пространных его объяснений. Именно поэтому и мешкали с ответом.
Не дожидаясь ответа на первое письмо, Корвин повторно написал нам, а затем просто засыпал нас посланиями. Он явно терял самообладание.
Сначала король Венгрии смиренно настаивал на том, чтобы султан Джем был передан ему. (В его письмах Джем всегда именовался султаном.) Указывал на преимущества, которые это повлечет за собой, потом перешел к обещаниям, причем обещания его были искренни и оттого нещедры; Венгрия была разорена длительными войнами – против османов и против немецкого короля. Под коней, потеряв терпение из-за уклончивых ответов брата Д'Обюссона, Матиаш Корвин излил на Орден потоки негодования. Он винил нас в том, что народы Юго-Восточной Европы по нашей милости упустили целый год – самое благоприятное время для войны против еще не спаянной из-за междоусобиц Османской империи; он уличал нас в торгашеской алчности, когда на карту поставлено будущее христианского мира; возлагал на нас ответственность за все, что могло последовать (а о том, что последовало, вам скоро станет известно), и заключал: христиане упустили невероятный, неповторимый случай избавиться от турецкой напасти.
В последнем своем письме король Матиаш указывал, что ему известно об исчезновении посланных к нему гонцов Джема, – он включил это в перечень многочисленных своих обвинений против нас. Мы же на основании этого немедленно заключили, что кто-то из отстраненной Джемовой свиты сумел передать Матиашу сие известие. Вслед за тем остатки этой свиты (она поредела, переправляясь через нездоровые области возле устья Роны – там полчища комаров и жестокая лихорадка) были упрятаны еще глубже в подземелья Родосской цитадели, дабы их голоса не достигли ненароком ушей короля Матиаша или бог весть кого еще.
Брата Д'Обюссона переписка с Матиашем чрезвычайно огорчала. Он сетовал при мне, что венгры всегда были не слишком усердными христианами, вели свои дела самостоятельно, не сообразуясь со святым престолом и его орденами, не сумели постичь западный дух (состоявший, по его словам, в том, чтобы избегать торопливости). Но самому себе брат Д'Обюссон, вероятно, признавался, что причина его огорчения – в ином: король Матиаш высказал те упреки, которые магистр слышал от собственной совести.
Тут я позволю себе ненадолго отклониться в сторону, ибо замечаю, что ход следствия уводит вас в неверном направлении: речь пойдет о непомерно восхваляемом свидетелями Корвине. Он, дескать, единственный, кто оценил неповторимость минуты, единственный, кто не жалел ничего, чтобы заполучить Джема и поставить его во главе похода против Баязида. А мы-де помешали королю Матиашу, и потому дело восточного христианства было проиграно.
Прекрасно. Но как объяснить договор, заключенный осенью 1484 года тем же Матиашем с тем же Баязидом? Не следовало ли венгерскому королю (даже без Джема, если Румелия и впрямь была готова, как уверял он, восстать) все же попытаться организовать большой поход? Не приписывает ли он Джему чудодейственную силу лишь для того, чтобы оправдать собственную свою нерешительность?
Ах да! Корвин подписал с Баязидом не мир, а перемирие сроком на пять лет; он надеялся до того времени получить Джема. Все это так. Но ведь по прошествии этих пяти лет Румелия еще в большей степени будет скована властью Баязида. Даже если Баязид ничего и не предпринял бы до той поры, не повел, скажем, войны против Запада за пределами Румелии.
А ведь именно так и произошло, я прошу вас помнить об этом. Успокоенный относительно Венгрии, султан Баязид набросился на Герцеговину, годом позже – на Польшу. Тем временем король Матиаш сводил старые счеты с Фридрихом Немецким, пока в неделе пути от самого опасного – не правда ли? – врага, от турок, не осадил Вену и не овладел ею. Короче говоря, король Матиаш деятельно участвовал в нескончаемых усобицах христианских властителей. При весьма подвижной границе с османами, к вашему сведению.
Вот что являл собою хваленый король Матиаш.
Да простит меня господь за то, что я вложил слишком много горячности в последние свои слова. Я позволил это себе, ибо вижу, что вы готовы впасть в заблуждение, – отнюдь не король Матиаш является героем в деле Джема. Заклинаю вас понять это до конца: ни один из моих современников не дорос до той задачи, какую возложила на него эпоха, никто из них не поднялся выше собственной выгоды, чтобы во имя истории использовать дело Джема. В том числе и Матиаш Корвин – вот к чему сводится моя мысль.
Пока продолжались всякого рода распри между различными государями, брат Д'Обюссон и я переживали тяжкие дни. Трижды на протяжении трех лет, с 1483 по 1486 год, узнавали мы о том, что султан Баязид готовит свой флот к бою. Он имел в виду не Родос – в том мы были убеждены: султану было невыгодно портить отношения со стражами Джема. Но, возможно, Баязид заподозрил, что Джем принадлежит уже не нам одним? И вообще, как далеко зайдет этот процесс – постепенного перехода Джема из рук Ордена под власть иных сил? И кто мог назвать эти силы, каковы их цели, ведомы ли эти цели Баязиду? На все эти вопросы мы не находили ответа.
Теперь, полагаю, вы представляете себе наше положение. Оно было не просто напряженным, оно было страшным.
Из Константинополя приходили вести о приготовлениях Баязида к войне на море, и одновременно прибывали на Родос гонцы с другой стороны – от Папства или от неаполитанского короля. Там знали, что мы владеем магическим средством, способным склонить Баязида к миру, и настойчиво молили нас (не без подношений или угроз):
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49