«Эх, – подумал я про себя, – видно, так уж на роду Джему написано. Надо же, чтобы из всех анатолийских пашей письмо попало именно тому, кто держится за шехзаде Баязида. А почему? Больно дорога ему наша держава? Как бы не так! Потому что станет он тогда зятем султана, вот и вся причина. Ну, чему быть, того не миновать! Не нашего это ума дело».
Синан-паша и кехая зашептались промеж себя в стройке, и не слыхать мне было, что они замыслили, но потом паша обернулся ко мне:
– Этем, – говорит, – немого прикончи немедля. Не пытай, не снимай допроса, все ясно и так. Сегодня же выступите вместе с кехаей в Амасью, возьмете с собой десятка два солдат. Явитесь к шехзаде Баязиду и отдадите ему эту бумагу. А я через четыре дня прибуду в Ункяр-чаири. Скажешь Баязид-хану, что он всегда может рассчитывать на мою саблю.
Так оно и произошло. Еще засветло двинулись мы в путь. Кехая вез письмо, а я должен был оберегать его в дороге, как бы с ним чего не стряслось!
Позднее, когда Баязид-хан стал султаном, часто вспоминал я дни и ночи, проведенные по дороге в Амасью. Раздумывал о том, что тоже ведь малость помог Баязиду взойти на престол. И мучила, точила меня совесть. Впрямь ли не понимал я, что ждет нас при Баязиде? Почему же я тогда ничего не предпринял? Почему все наше войско ничего не сделало, чтобы ему помешать? Ведь несколько дней кряду впереди меня ехал человек, везший шехзаде ту самую, наиважнейшую бумагу – что мне стоило пришибить его и спокойно убраться прочь?
После-то, когда стало ясно, куда что повернуло, рассуждать легко. Да еще и то понять надо: как правоверному замахнуться на священный закон? Баязид-хан унаследовал престол по закону, право было на его стороне. Мне ли, простому балтаджибаши, начальнику стражи Синан-паши, лезть в дела государственные?
Я ехал за кехаей, охранял его.
Без всяких приключений прибыли мы в Амасью.
Было это 12 мая, в полдень. За несколько часов до нас прискакал сюда гонец из самого Стамбула, принесший Баязиду ту же весть. Когда мы въехали в город, на улицах уже кишел народ. Все высыпали из дому, чтобы поглядеть, как Баязид в траурных одеждах прошествует через город. Таков обычай.
Народищу было столько, что, пока мы проталкивались через толпу, шехзаде уже вышел из конака. Тогда я впервые увидал Баязида, до того доводилось только слышать о нем.
Наследник султана шел босой. Обычай не требовал этого, но он желал показать, как глубоко и смиренно его страдание. Шехзаде был в черном халате без единого украшения, длинном, до самой земли, опоясанном бечевкой. Чалма на нем тоже была черная.
Мы сумели пробиться вперед, так что я видел Баязида вблизи. Мехмед-хана мне тоже случалось видеть – он всегда проезжал перед войском, когда мы строились в поход, его каждый солдат знал в лицо. К вашему сведению, Баязид нисколько не походил на своего отца. Росту, правда, тоже низкого, но не толстый, а тощий, сухой, как пустынник. Должно, потому из всех мужских занятий он только и умел, что стрелять из лука, для этого много силы не требуется, да и храбрости тоже, от неприятеля ведь находишься далеко.
Пока двигалось траурное шествие, я глядел на босые ноги шехзаде и меня разбирал смех. Сразу видать, что сроду он до этого босиком не ходил – потому ступал, как по колючкам. Ноги у него были как палки – худющие, ступни узкие, пятки острые. И руки – такие же. Он еще их у пояса скрестил – ни дать ни взять дервиш! И лицом Баязид тоже смахивал на дервиша или муллу. Бледный, раздумчивый какой-то. Говорили, оттого это, что ума в нем много, ум, дескать, силы из него высасывал. Какое там! Мехмед-хан тоже не дурак был, а шея – что у быка.
Ну, стояли мы, глядели на процессию, а она прошло теми кварталами Амасьи, что побогаче, и повернула назад, в конак. Мы двинулись за нею.
Кехая велел дожидаться его во дворе конака, среди Баязидовых слуг. Слуг у него было немного, лошадей и того меньше. В войске издавна шла молва, что шехзаде – скупердяй, и, верно, была та молва не без причины. Иначе с чего бы султанову сыну держать всего лишь десятка два коней. А?
Ни нас, ни лошадей наших не накормили досыта – при Амасийском дворе все было по-нищенски. В ожидании кехаи мы прохаживались по вымощенному булыжником двору, а он что-то долгонько не шел.
Когда кехая показался на лестнице, вид у него был гордый, дальше некуда. Радовался, видно, что вовремя доказал, как хорошо служит новому султану.
– Дашь мне одного человека, поскачем с ним в Ункяр-чаири догонять Синан-пашу, – нетерпеливо крикнул он мне.
– А нам что делать?
– Здесь останетесь. Последуете за Баязид-ханом в Стамбул.
– Это зачем?
Кехая оглянулся по сторонам и шепнул мне на ухо:
– Неужто невдомек? Баязид-хан оставляет вас заложниками. Против Синан-паши.
– Да Баязид хоть всех нас перережь, паше это что блошиный укус. Ты-то почему не остаешься с нами?
– Дело у меня важное. Письмо везу. И знаешь, что в том письме написано? Всего три слова. Баязид-хан думает, я грамоту не знаю, так что при мне писал: «Быстрей придуши Джема!»
Кехая смотрел на меня сощурившись. Возможно, думал – ведь я солдат и сын солдата, – что я всполошусь, что жаль мне станет Джема.
– Не суйся ты не в свои дела! – сказал я. И вправду, мне-то что? – Баязид-хан знает, что делает.
– Вот и я то же самое говорю, – сказал кехая и убрался.
Час спустя он вместе с Рахманом поскакал дальше.
А шехзаде Баязид дождался вечера и двинулся на Стамбул. Войско свое он построил так, точно вел его в бой; тут убедился я, что войско у него немалое. Вряд ли Мехмед-хан знал, сколько солдат держит его сын, слывущий скрягою и святошей. И воины Баязида вовсе не выглядели изнуренными.
Нас, стражников Синан-паши, построили вперемежку с другими. Если сказать вам, что мы ехали в Стамбул день и ночь, девять дней и девять ночей кряду, вы подумаете, я вру. А дело было именно так, мы спали, не слезая с седла. Да мы – что! Точно так же проводил ночи и шехзаде. Я собственными глазами убедился тогда, что Баязид вовсе не таков, каким слыл у нас в войске. Баязид не был бабой. Думаю, даже сам Мехмед-хан, да будет земля ему пухом, не вынес бы такого перехода! И ни разу за все эти девять дней не изменилось у Баязида выражение лица, ни разу не дал он никому заглянуть к себе в душу. Что там ни говори, это большое дело!
На десятое по счету утро подошли мы к Юскюдару. Ункяр-чаири Баязид обошел стороной, хотя это и удлинило путь на несколько часов. Я понял: он не хотел иметь дела с войском, пока не займет престол.
С того берега, где лежит Юскюдар, Стамбул выглядел мирным, от огня пострадали всего два-три квартала. Войско шехзаде Баязида растянулось по берегу – каждому хотелось узнать, что ожидает нас в Стамбуле. Баязид приказал двум своим военачальникам переправиться на тот берег и сообщить во дворце, что новый султан стоит у ворот своей столицы.
Вид у обоих посланцев был не слишком радостный, их разбирал страх. Но поехали куда было велено. Каково было шехзаде дожидаться их – не знаю. Я и то под конец взмок. Прежде всего увидали мы на том берегу суматоху. К пристани сбегался народ, янычары. Что бы это могло значить? Хотят разделаться с нами или встретить с почетом? Дело, однако, вскоре разъяснилось, потому что со стороны Топкапу показалось шествие. «Добрый знак», – подумалось мне.
Стамбульские вельможи и богатеи, янычары, да и много простого люда погрузились на плоты, в лодки, фелюги – во все, что только стояло у причала. В мгновение ока запрудили Босфор так, что воды было не видать! Впереди всех плыли ладьи разных визирей. Тогда шехзаде Баязид тоже приказал своим людям садиться в лодки.
Случилось так, что я сел в лодку одним из первых. Мы шли аккурат за тем самым плотом, на котором переправлялся Баязид, по-прежнему сидя в седле. Когда посредине пролива наши лодки встретились с теми, что плыли навстречу, крик поднялся до самого неба. Стамбульцы во всю глотку орали приветствия шехзаде, который отныне становился султаном. Зря, выходит, были и страхи и спешка – Стамбул провозгласил Баязида падишахом.
Ох, отлегло у меня тогда от сердца! Хотя, как я уже говорил, ничего хорошего я от Баязида не ожидал, все же дело обернулось по закону, как следует быть. Мы, люди, кто мы есть? Песчинки под ногами аллаха. Коль он указал нам однажды свою волю, лучше не преступать ее. В точности так же рассуждали, я потом узнал, и другие, и потому возгласили Баязида султаном, да будут долги и славны дни его!
Баязид-хан с помощью Исхак-паши (занявшего пост великого визиря после Мехмед-паши, убитого дней за десять перед тем), пересел в золоченую ладью под все более громкие клики народа.
На другом берегу мы потеряли султана из виду. Он оказался далеко впереди, а нас даже не впустили в Топкапу. Велели размещаться на ночлег в кошарах, заброшенных греками после падения города, – Баязид-хан приказал, чтобы ни один солдат не покинул Стамбула, пока он не взойдет на престол. Так что не мог я вернуться к своему господину, пришлось дожидаться в столице того торжественного дня. И поэтому оказался я свидетелем празднеств.
Первым делом Баязид-хан повелел приступить к погребению своего отца. Поговаривали люди, что за три недели, истекшие со дня смерти, Мехмед-хан стал уже ни на что не похож: в Стамбуле май – месяц жаркий. Как бы то ни было, запечатали его в свинцовый гроб, позолотили снаружи – и готово.
Гроб этот весь был покрыт дорогими коврами. Несли его визири, и вместе с ними – шехзаде Баязид, опять же в черных одеждах и босой. Рядом с разодетыми в шелк и парчу вельможами их повелитель казался анатолийским нищим. А народ видел в этом святость: передним падали ниц, целовали ему ноги. Некоторые даже выводили из домов своих недужных близких, дабы и на них излилась его благость.
Но она не излилась. Баязид-хан только прикидывался святым, в действительности никаким он святым не был. Муллы толпились вокруг него, не отпускали ни на миг. Помню, Мехмед-хан всегда был окружен сипахскими и янычарскими военачальниками. Мехмед-хан казался всегда в походе. А свита Баязид-хана с первого же дня – точь-в-точь, как в медресе, – состояла из священнослужителей, писарей, разной дервишской погани – да простит мне аллах!
Похороны Мехмед-хана, прямо скажем, получились не слишком пышными. Видать было, что Баязид спешит. Не успели внести гроб в усыпальницу, разбросать в толпе несколько корзин медных монет, как Баязид-хан удалился в Топкапу, якобы для того, чтобы продолжить свой плач по усопшему.
Еще не наступил вечер, как стало известно, что плач долго длиться не будет, хотя священный закон отводит ему три дня. Баязид приказал провозгласить его султаном на следующее же утро. Он спешил, как я уже вам говорил, потому что в Стамбул проникли первые слухи о Джеме.
Слухи были туманные – неизвестно, была ли в них хоть крупица правды. Говорили, будто Джем вопреки закону отказывается положить свою голову к подножию Баязидова престола. Эти слухи так встревожили Баязида, что он и свое воцарение отпраздновал наспех.
На следующий день муфтий возглавил новое шествие и провозгласил Баязида нашим законным повелителем. На этот раз султан был уже не в черном, его принарядили, так что он мог сойти за красавца – лицо этакое бледное, премудрое, тонкие брови, черная борода.
Полюбовались мы на нового своего падишаха, он снова повелел раскидать несколько корзин медяков – и конец церемонии.
А дальше уж и рассказывать особенно нечего. Я застрял в Стамбуле, потому что султан не сразу освободил заложников. Баязид явно боялся Джема и не имел доверия к анатолийским пашам. Еще я видел только, как отправилось в Анатолию янычарское войско во главе с Аяс-пашой.
В столице не верили, что Джем решится на битву с войсками брата, но сам Баязид не дремал. Так оно водится на свете: один надеется на судьбу, и все у него получается само собой, а другой живет все время настороже, глаз сомкнуть не смеет, обо всем должен заботиться, все сделать сам. Баязид-хан был как раз из этой породы – ничто ему не свалилось с неба, Баязид-хану.
Вот и весь рассказ, мало вам от меня проку. Мы люди маленькие, государевы дела нам не по разуму. Вы теперь говорите, что великое время Мехмеда держалось на таких, как мы, что Мехмед-хан потряс мир благодаря нам, ценой нашего благополучия. Должно быть, так оно и есть, вы книги читаете, вам лучше знать. А мы этого не знали. Не то, может быть, распорядились бы своей жизнью по-иному.
Первые показания поэта Саади, дефтердара при дворе Джема
Первое, о чем вы спросите меня, – как же это я, поэт душой и ремеслом, мог исполнять при Джеме столь неподходящую должность – дефтердара. Спешу сразу же разрешить ваше недоумение: при Джеме не было неподходящих должностей, при Джеме все должности занимали певцы или поэты. Невероятно, но это было именно так. Придется, видимо, коротко описать вам этот необычный двор в Карамании, двор шехзаде Джема.
В ту пору, когда Мехмед-хан назначил своего младшего сына правителем Карамании, Джему едва исполнилось двадцать лет. Для вас это чуть ли не младенческий возраст, а в нашей богохранимой империи человек к двадцати годам был уже отцом, воином или правителем – словом, мужчиной.
К моему господину, шехзаде Джему, в полной мере эти слова отнести нельзя: Джем казался юнее, чем все мы, его сверстники. Во время наших ночных пирушек, с легкостью перепивая всех, Джем любил говорить, что всегда будет моложе своих лет и моложе нас, что он всех переживет, ибо в его жилах течет не только турецкая кровь. Джем и впрямь был наполовину серб, причем по материнской линии. Сдается мне, что чужой крови у Джема было гораздо больше, чем нашей. Он очень мало походил на своего отца, Великого Завоевателя. Быть может, только орлиным изгибом носа и толстой, выступающей вперед нижней губой. Во всем остальном он был совсем иным.
Джем был высок – у турок это встречается нечасто. Рослый, плечистый, узкий в поясе и бедрах, гибкий, ловкий – в те, караманские дни нашей жизни Джем напоминал мне необъезженного скакуна.
Необычным было и лицо его – светлокожее, цвета пшеницы, как у нас говорят. Рыжие, в крутых завитках волосы, обрамлявшие лицо нашего почившего султана, у его сына сменились золотистыми и гладкими. Как все правоверные, мой господин ходил покрыв голову, но я, самый близкий ему человек на протяжении почти двух десятилетий, нередко видел его с непокрытой головой, и признаюсь, что не случалось моему взору наслаждаться картиной более прекрасной, чем та, какую являл собой Джем с его длинными шелковистыми волосами, четкими очертаниями не очень высокого лба, с тонким изгибом более темных, чем волосы, сросшихся бровей. Глаза описывать не стану – казалось, утренняя заря плещется в быстротекущих водах, вот какими были глаза Джема.
Понимаю, для вас это непостижимо. В ваших стихах и песнях утомительно воспевается женская прелесть – будто вся краса земли воплощена в женщине. Как вы слепы! Что может более радовать взор, чем мужчина – юный, еще не огрубелый, стройный, звенящий, как натянутая тетива, для которого каждое движение – радость, для чьей упругой поступи словно бы создана земля?
У вас это восхищение почитается нездоровым и постыдным, потому что вы вкладываете в него один лишь плотский смысл. Тут уж я в свою очередь не понимаю вас, ведь мы принадлежим к разным мирам. В нашем мире женщина была даже не кем-то, а чем-то, мы связывали себя с ней единственным и весьма несложным образом, без выбора, поисков, предпочтений. Мы покупали своих жен, даже не видя их в лицо. Иногда нам везло – тогда этот союз бывал терпим. Гораздо чаще удача изменяла. Однако, поверьте, мы заслуживали сострадания и в том и в другом случае – не переоценивайте преимуществ мусульманской семьи. И в том и в другом случае мы жили рядом с некой навязанной нам, незнакомой и нежеланной вещью. Эта вещь производила на свет детей, что в какой-то мере оправдывало потерянные возле нее ночи; она молчала, что делало отчужденность выносимой. И тем не менее отчужденность оставалась – огромная, неодолимая, полная неприязни и обиды.
Большинство из нас – те, кто ничего не могли дать и не жаждали ничего получать, – мирились с этим. В те времена мы были страною воинов. Для воина не существует такого понятия, как домашний очаг: ему не нужно делиться мыслями, чувствами; а победами – что ж, победу отлично делишь с соседом по шатру; после битвы, бешеной скачки, охоты не остается излишних душевных порывов. Войско бойцов-дервишей растекалось по Европе. Во время коротких роздыхов между сражениями они насиловали женщин, а женились лишь после того, как султан распускал войско – тогда они покупали себе жен.
Вы, наверно, заметили, я говорю – они, а не мы; мы – те, кто составлял двор Джема, – не были воинами, хотя победоносное наше войско боготворило Джема. Мы были певцами. Нам была неведома блаженная усталость после битвы, зато мы знали иные волнения – радость или печаль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49