Снова пошлю тебя под Орду. Не обессудь за труды, то не мне – родине надобно.
– О том мечтаю, государь, и на сборы дня хватит.
Димитрий проводил воина взглядом, посмотрел на бояр.
– С такими витязями да Мамайку не сломать?!
На крыльце княжеского терема встретился Тупику человек в простой дорожной одежде. Вроде обыкновенный человек, благообразный, седоватый, видом не богатырь, но Васька остановился и посмотрел ему вслед. Светлые, проникающие в самую душу глаза этого человека словно брали какую-то часть твоего существа и уносили. И смотрел он так, словно давным-давно все знал о тебе. Тупик как будто встречал его где-то…
Постоял Васька, подумал. Ждала его в посаде двадцатидвухлетняя вдовушка Анюта, пышногрудая, белотелая, с горячими вишневыми глазами певунья и хохотушка, недолго поплакавшая об утонувшем по пьяному делу муже, все сердце отдавшая лихому княжьему десятскому. Можно бы сбегать на час-другой – она уж сведала о Васькином возвращении, передала через стражу: блины, мол, печет, медок откупоривает, – но не тянуло Ваську нынче в посад, в тихий переулочек, к той ли нескрипучей калитке. «Сроку мало, – сказал он себе, будто оправдываясь. – Пойду подбирать дружину».
V
Вотчинное село служилого московского боярина Ильи Пахомыча одним боком прижалось к лесу, с другой стороны отгородилось от мира широким озером с низкими берегами, где в тальниках не умолкают ключевые ручьи. За озером – поля, и поля немалые. На одних рожь созрела, на других дозревает овес, спеют ячмень и пшеница, третьи – под горохом, репой, подсолнечником и капустой, а есть поля вовсе незанятые, черные, в редкой поросли залетных сорняков. Поля эти отдыхают. Оказывается, совсем ни к чему бросать кулиги, вырванные у лесов тяжелым трудом и после того истощенные ежегодными посевами. Взял добрый хлеб с поля, так не спеши сеять рожь по ржи, овес по овсу. После хлебов хорошо горох посеять или подсолнечник, на третий год дать земле-кормилице отдохнуть под паром, воздухом надышаться, дождями напиться вдосталь – тогда она снова добрый хлеб родит. Трудно вводил этот порядок Илья Пахомыч, но едва мужики убедились, что боярин доброе дело затеял, сами горой за него встали. Боярин бывает в селе наездами – до Москвы-то не ближний свет, верст за сорок, поэтому делами вершит боярский староста Фрол Пестун. Мужик он серьезный, господину своему преданный, и боярин спокоен при таком тиуне, справляет службу князю, не бегая лишний раз в вотчинные деревни.
Днем в селе пусто, одни ребятишки шумят да от кузни непрерывно несется веселый звон молотков. Говорят, будто бы дед нынешнего кузнеца Гриди открыл это место, первым поставил свой горн на берегу озера, у скрещения проселков – на равном удалении от четырех деревушек, – чтоб никому не было обидно ездить лишние версты к кузнецу за нуждой. От кузни, видно, и родилось веселое название села – Звонцы.
Шло к полудню, когда с подворья неказистой избенки выглянула любопытная бабка Барсучиха и позвала игравших ребятишек.
– Эй, хто там, Татьянка, што ль? Глянь, детка, глазками вострыми – што за топ конский? Сенька, поди, оглашенный носится?
Длиннокосая девчонка в пестрой набойчатой рубашке до пят вгляделась из-под ладошки в дальний конец села.
– Ктой-то чужой, бабушка, кафтан зеленый на ём…
Народ в московских землях непугливый, но тут ребятишки опасливо порхнули с дороги – конь под всадником шел напористой, широкой рысью, как не ходят тяжелые крестьянские кони. Над верховым размеренно покачивалась пика, на самом конце ее трепетал огненный клочок. К изумлению ребятишек, рысак стал мгновенно, бабка, разглядев красный лоскут, испуганно перекрестилась.
– Скажи, мать, где мне старосту найти?
– В поле, батюшка, все нонче в поле, – затараторила бабка, – и мужики, и бабы, и староста. Хлебушко уж доспел, а он, Фрол-то, на работы народ снаряжает.
Всадник спешился, неуклюже прошелся, разминая ноги.
– Ну-ка, мальцы, кто мужиков позовет, тому пряник.
Ребятишки замялись. Дорога в поле шла урманом, мимо озера, где минувшим летом утоп пастух – водяной его подманил и утащил в воду. По ночам деревня слышит голос водяного, похожий на бычий, но озерный хозяин может его менять. Утопленника тоже видели в урмане – что-то ищет в коряжнике, а то сядет на берегу да играет на свирели, малых детей подманивает.
– Война, што ль, батюшка?
– Она, проклятая.
– С рязанцами, поди, аль татары с литовцами идут?
– Орда, богом проклятая. И литовцы да рязанцы, слышно, с ней заодно.
– Матерь пречистая, когда ж это кончится?
– Всем тяжко, мать, пока вот этим, – он стукнул по рукоятке меча, – вот этим не отучим всяких змеев землю нашу поганить… Что ж вы, мальцы, пряников не хотите?
– Я побегу! – вдруг отчаянно выкрикнула Татьянка, и вся орава устремилась за ее струйчатым платьем, лишь два карапуза остались и ударились в рев. Всадник засмеялся, достал из сумы ржаные пряники на меду, и малыши умолкли.
– Покажи мне кузню, мать, – попросил приезжий.
Бабка торопливо засеменила к озеру, за ней гонец с конем в поводу, неся на плече пику. С подворий выглядывали старухи, замечая красный лоскут, крестились…
Часа через три, когда гонец умчался дальше, возле сельской церкви началась общая сходка. Мужики слушали старосту, комкая в руках островерхие шапки, подбитые звериным мехом. Были тут не только звонцовские, многие приехали из окрестных деревень – грозные вести в тревожные времена разносятся как ветер.
– Ратаев зовет князь в свой полк большой, стало быть, и война большая, – медленно, словно тяжкие камни, ворочал слова староста – немолодой кряжистый мужчина с заметной проплешиной в волосах. – Должны мы одного кмета на каждые три сохи снарядить. Да вот какое слово княжеское боярин наш передает со скоровестником: зовет Димитрий Иванович всякого охотника в войско и о том бьет челом всякому человеку русскому – боярин ли, смерд, торговый гость, мастеровой али холоп. Всю Русь он идет оборонять от погибели. Кто в войско желает – становись по правую руку мою.
Недолго длилось молчание. Молодой белоголовый парень, стриженный под горшок, хватил шапкой о землю:
– Где наша не пропадала!
Он решительно стал по правую руку старосты и низко поклонился сходке. Тотчас загудели мужики, выскочил из толпы и стал рядом с белоголовым тщедушный мужичок в красной рубахе.
– Ча стоите, оратаи? – крикнул звонко, – Князь великий вам кланяется, зовет на дело святое. То сама русская земля поклонилась вам головой княжьей. Дождались праздника богатырского, так что ж потупили вы русые головы? Аль не муромцы вы, сыны крестьянские? Айда все к нам с Юрком Сапожником!
Толпа мужиков разом колыхнулась и перешла к охотникам. Бабы, которых на сход не звали, но которые все же пришли и стояли поодаль, заголосили, кинулись к мужьям и сынам, цепляясь за их одежды. Мужичок в красной рубахе звонким голосом заглушил крики:
– Бабоньки родимые, не лейте слез раньше времени, не цепляйтесь за полы мужицкие. Не обойтись без нас Димитрию Ивановичу. Как же не откликнуться нам на зов его, коли пробил час.
– Так, Ивашка!
– Так, Колесо!
– Верно, Ванюша! Все встанем за нашим государем!
– Слушайте, матушки милые, слушайте, женушки любые, слушайте, детушки родные, – звенел Колесо, блестя увлажненными глазами. – Жалко нам покидать вас, тяжко вам будет на работе мужицкой – в самую страду битва приспела. Да что поделаешь, коли бог так судил? Останемся с вами – придет басурман, и нас побьет, и дома наши пожгёт, и вас, дорогих, в полон уведет… Может, помните вы святого отца – странника, что приходил к нам с горькой мукой, принятой от вражеских рук, со словом божьим? Вспомните слово его последнее: «К мести!» Давно уж горькое горе униженных, опозоренных, осиротевших взывает к нашим топорам о мести правой. Встанем силой единой, – глядишь, сами побьем ворога, как побил его Димитрий Иванович на Воже-реке. Да и не все поляжем в битве, к вам обратно возвернемся. Не бросаем мы вас, но вас жалеючи, уходим на бой. Нет нам другого пути ныне!
– Так, Ивашка!
– Ох, речист наш бондарь – всю душу крестьянскую разбередил. И откуда у него, окаянного, слова такие?
Староста взмахнул шапкой, требуя тишины, густо заговорил:
– Теперя меня слухайте. Значитца, идут в поход мужики и парни, коим восемнадцать годов минуло. Другим не велено. Идем мы, значитца, пешцами, конной силы у князя довольно. На троих-четверых одна пароконная подвода. Для боярина припасы на его же конях повезем. Значитца, лошади и останутся – это нашим бабам и ребятам помога немалая на жатве. Кому свово коня, кому телегу в поход выставлять, то жребий скажет. Но штоб и кони, и телеги крепки были – сам проверю. Тем же дворам, кои без тягла останутся, мир поможет – снопы ли возить, дров ли заготовить. Так я говорю?
– Так, батюшка, так, родимай! – теперь громче мужиков кричали бабы, нечаянно получившие голос на сходе.
– Дале слухайте. Ратников сам поведу к боярину. Старостой за меня останется дед Таршила Мерин. Мужик он спокойный, сурьезный, голова у нево, почитай, лошадиная. Забижать зря не станет, баловаться тож не даст. Согласны ль вы?
– Согласны, батюшка! – в голос зашумели бабы.
Высокий костлявый старик вышел из толпы, поклонился народу.
– Какой он мерин? – озорно крикнул один из охотников, конопатый круглолицый парень, поигрывая кистью шелкового пояса. – Еще и за жеребца сойдет, без мужиков-то!
Слова его покрыл громкий хохот.
– Ай Сеньша, и помереть без смеху не даст!
Таршила огладил козлиную бороду, степенно сказал:
– У тебя, Сеньша, уж точно ум жеребячий. Гляди, как бы и того не вышибли татарской булавой… Ты, господин староста, на меня не гневайся. Не гневайтесь и вы, сударушки любезные. За честь благодарствую, а принять не могу. Свой должок у меня за басурманом. Пойду за сынка спрашивать. Выберите вы себе другого хозяина, а лучше того – хозяйку. Баба с бабами легше поладит. Вон Меланья – чем не вышла? Умна и строга. Да и настоящего мерина одной рукой пригнет, не токмо што…
Толпа зашумела, засмеялась, обернулась к Меланье – дородной, сурового вида молодой крестьянке, стоящей поодаль со скрещенными на груди руками. Из-под черного вдовьего подбрусника пристально глядели чистые зеленоватые глаза. Два лета назад возвращалась Меланья из Москвы с мужем. В темном бору возле речки Пахры подводу остановили лихие люди. Может, ограбив, отпустили бы, но горячий муженек Меланьи схватился за топор – ему и проломили голову ослопом. Медведицей кинулась Меланья на душегуба, вырвала дубину и порешила двоих грабителей. С тех пор не раз сватались мужики к вдове, но никого она не приняла в дом, носила черные одежды, растила двух дочек, работала за троих да молилась пуще монашки.
– Так што ты нам скажешь, Мелаша? – спросил староста, внимательно глядя в ее лицо.
Женщина потупилась, тихо ответила:
– Пусть мир решает. Я ведь баба глупая, сгоряча и обижу.
– Знаем тебя, Меланья! – зашумели женщины.
– Гневлива, да сердцем отходчива и чиста.
– Вон краса какая, а зла и зависти нет к тебе ни у одной.
– Еще бы зло – ни одного мужика не подпустила, Игнашке свому досель верна.
– Соглашайся, будь старостихой!
Женщина поклонилась, негромко сказала:
– Коли так, бабы, неча нам больше мужикам мешать. У них дело ратное, сурьёзное, айдате по избам в поход ратников собирать – время дорого.
– Молодец, Мелаша, бери вожжи покрепче, – засмеялся староста. – А вы, бабы, знайте: сроку на сборы только три дни.
Мужикам староста сообщил княжескую волю: в Москву не ходить, но быть в Коломне в пятнадцатый день августа.
– Князь даст воинскую справу? – спросил кто-то.
– Князь наш запаслив, но коли тьма народу сойдется, где ж ему оружья напастись? Со своим оружьем пойдем, да штоб боярину Илье Пахомычу не соромно было за нас на смотру.
Подсчитали справу. Топоры и медвежьи рогатины есть у каждого. Многие владеют охотничьими луками – диких свиней, вепрей громадных бьют, значит, и луки взять надо. У деда Таршилы, ведающего боярской охотой, осталось несколько лосиных шкур. Сладить щиты – выйдут не хуже, чем из железа.
– Кистени и ножи засапожные сладим сами, а сулицы да ножи подсадочные, коими ноги ордынским коням рубить и животы вспарывать, кузнец Гридя скует. Успеешь, Гридя?
Чернявый мужик, почувствовав на себе общее внимание, опустил кудлатую голову, теребил шапку своими клешневатыми пальцами – так, что из нее шерсть лезла.
– Так ить… – он закашлялся, потерял слово, с трудом нашел его: – Так ить мало железы… Где е взять, железу-т?
– Это, конешно, не ладно, – нахмурился староста.
– Так ить я што? – кузнец совсем растерялся. – Я ить могу. Железы б чуток…
– За Пахрой, в Гольцове, кричник живет, – подал голос Сенька. – Послать подводу, в день обернется.
– А ты думай: в Гольцове тож сборы!
– У кричника-т да… есть железа. Так ить крица, она што? Сыра в ей железа, ее калить сколь надоть, приезд ей нужон, в угле ее опять держи – штоб, значит, сулица вышла. Холодну ковать – того долее. Калену железу надо, ковану. Вот кабы у ково топоры стары али серпы, косы там. Сошники особливо…
– Слыхали, мужики? Тащи к кузне все, што есть негодного.
– Пошто негодного? – крикнул белоголовый Юрко. – Нет железа добрее, нежель сошник. Беречь ли их ныне? Побьем татарина – новые скуем, а не побьем, так и сохи не нужны станут.
Дороже всех богатств оратаю добрый сошник, но Юрка одобрили.
– Вот, значитца, мирска-то голова, – восхищался рябой мужичок. – Всюе жизню бы так-то, соопча…
– «Всюе жизню», – передразнил Сенька. – Гляну, как ты, Филька, свой новый сошник в кузню потащишь.
– А и поташшу!
– Брагу тож давай. Ту, што у тя в погребе третью седмицу бродит. «Соопча»-то она веселей пойдет.
– Ишь, на брагу чужу рот разинул! – рассердился Филька. – Можа, те ишшо Марью мою отдать?
– Не откажусь, бабенка ладная.
Филька начал засучивать рукава, но староста прекратил назревающую ссору и смех мужиков. Сход кончился, начиналась ответственная, малопривычная для пахаря работа, и каждый думал, с какого боку за нее взяться. И каждого заботило главное – оружие. Над деревней, под самыми облаками, тревожно клекотали ширококрылые орлы…
В тот день жители Звонцов нарушили вековую традицию – после полудня никто не завалился спать. Каторжная ежедневная работа при скудной пище – ржаной хлеб, квас да репа – требовали короткого отдыха в самые знойные часы, чтоб потом, до темноты, пока глаза видят работу, не разгибать спины. Однако теперь звонцовским жителям казалось преступлением потерять час светлого времени.
По всем московским, муромским, владимирским, переяславским, костромским, ростовским, ярославским, белозерским и другим землям, где князья отозвались на клич великого князя Димитрия, в городах и селах люди не смыкали глаз от темна до темна, прихватывали и от коротких летних ночей, удлиняя день смолистой лучиной. Впервые от начала полуторавековой ордынской беды народ был своевременно предупрежден о надвигающейся грозе, призван к оружию под единое знамя. Весь горький и страшный опыт подсказывал народу, как важно упредить врага в собирании сил, народ верил в такую возможность, и чувство тревоги не заглушало в его душе ощущения огромного близкого праздника. Каждый считал в те дни, что без его участия врага нельзя одолеть. И мысль эта не разобщала – она лишь сильнее сплачивала людей, ибо никогда прежде не было такой уверенности в товарище, который встанет рядом на поле брани. Не бездумные муравьи шли на битву, подчиняясь инстинкту защиты своего гнезда, – шли единоверцы, каждый из которых нес полную ответственность перед небом за собственные дела на земле, каждый был личностью, неотторжимой от общей веры, от великой земли с именем Русь, в середине которой стоял белокаменный город со златоглавыми церквами, с крепкими стенами и сильным войском, и жили в этом городе старший русский князь, государь, и митрополит всея Руси. В те дни зарождалась великорусская нация, и на первой же поверке истории ее жизненную силу должен был испытать сильнейший враг.
Едва запив квасом, захлебав травяным супом или овсяным киселем кусок ржанухи, звонцовские мужики потянулись к кузне. Немолодой попик окропил святой водой горн, наковальню, молот, самого чернобородого хозяина, благословил на труд спорый и неустанный. От этого попика, от кузни понеслась через село в окрестные деревни весть: игумен Троицкого монастыря, сподобленный богом чудотворец Сергий, некоронованный патриарх русской земли, благословил князя Димитрия и его войско на битву с ордой Мамая. Люди говорили о благословении со слезами. Церковь, дотоле смирявшая нравы, учившая любви, терпению и покорству, умилению перед всем живым, что создал творец, церковь, сурово каравшая за насилие над ближним и особенно за пролитую кровь, – эта самая церковь благословляла поднятый меч и указывала ему жертву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
– О том мечтаю, государь, и на сборы дня хватит.
Димитрий проводил воина взглядом, посмотрел на бояр.
– С такими витязями да Мамайку не сломать?!
На крыльце княжеского терема встретился Тупику человек в простой дорожной одежде. Вроде обыкновенный человек, благообразный, седоватый, видом не богатырь, но Васька остановился и посмотрел ему вслед. Светлые, проникающие в самую душу глаза этого человека словно брали какую-то часть твоего существа и уносили. И смотрел он так, словно давным-давно все знал о тебе. Тупик как будто встречал его где-то…
Постоял Васька, подумал. Ждала его в посаде двадцатидвухлетняя вдовушка Анюта, пышногрудая, белотелая, с горячими вишневыми глазами певунья и хохотушка, недолго поплакавшая об утонувшем по пьяному делу муже, все сердце отдавшая лихому княжьему десятскому. Можно бы сбегать на час-другой – она уж сведала о Васькином возвращении, передала через стражу: блины, мол, печет, медок откупоривает, – но не тянуло Ваську нынче в посад, в тихий переулочек, к той ли нескрипучей калитке. «Сроку мало, – сказал он себе, будто оправдываясь. – Пойду подбирать дружину».
V
Вотчинное село служилого московского боярина Ильи Пахомыча одним боком прижалось к лесу, с другой стороны отгородилось от мира широким озером с низкими берегами, где в тальниках не умолкают ключевые ручьи. За озером – поля, и поля немалые. На одних рожь созрела, на других дозревает овес, спеют ячмень и пшеница, третьи – под горохом, репой, подсолнечником и капустой, а есть поля вовсе незанятые, черные, в редкой поросли залетных сорняков. Поля эти отдыхают. Оказывается, совсем ни к чему бросать кулиги, вырванные у лесов тяжелым трудом и после того истощенные ежегодными посевами. Взял добрый хлеб с поля, так не спеши сеять рожь по ржи, овес по овсу. После хлебов хорошо горох посеять или подсолнечник, на третий год дать земле-кормилице отдохнуть под паром, воздухом надышаться, дождями напиться вдосталь – тогда она снова добрый хлеб родит. Трудно вводил этот порядок Илья Пахомыч, но едва мужики убедились, что боярин доброе дело затеял, сами горой за него встали. Боярин бывает в селе наездами – до Москвы-то не ближний свет, верст за сорок, поэтому делами вершит боярский староста Фрол Пестун. Мужик он серьезный, господину своему преданный, и боярин спокоен при таком тиуне, справляет службу князю, не бегая лишний раз в вотчинные деревни.
Днем в селе пусто, одни ребятишки шумят да от кузни непрерывно несется веселый звон молотков. Говорят, будто бы дед нынешнего кузнеца Гриди открыл это место, первым поставил свой горн на берегу озера, у скрещения проселков – на равном удалении от четырех деревушек, – чтоб никому не было обидно ездить лишние версты к кузнецу за нуждой. От кузни, видно, и родилось веселое название села – Звонцы.
Шло к полудню, когда с подворья неказистой избенки выглянула любопытная бабка Барсучиха и позвала игравших ребятишек.
– Эй, хто там, Татьянка, што ль? Глянь, детка, глазками вострыми – што за топ конский? Сенька, поди, оглашенный носится?
Длиннокосая девчонка в пестрой набойчатой рубашке до пят вгляделась из-под ладошки в дальний конец села.
– Ктой-то чужой, бабушка, кафтан зеленый на ём…
Народ в московских землях непугливый, но тут ребятишки опасливо порхнули с дороги – конь под всадником шел напористой, широкой рысью, как не ходят тяжелые крестьянские кони. Над верховым размеренно покачивалась пика, на самом конце ее трепетал огненный клочок. К изумлению ребятишек, рысак стал мгновенно, бабка, разглядев красный лоскут, испуганно перекрестилась.
– Скажи, мать, где мне старосту найти?
– В поле, батюшка, все нонче в поле, – затараторила бабка, – и мужики, и бабы, и староста. Хлебушко уж доспел, а он, Фрол-то, на работы народ снаряжает.
Всадник спешился, неуклюже прошелся, разминая ноги.
– Ну-ка, мальцы, кто мужиков позовет, тому пряник.
Ребятишки замялись. Дорога в поле шла урманом, мимо озера, где минувшим летом утоп пастух – водяной его подманил и утащил в воду. По ночам деревня слышит голос водяного, похожий на бычий, но озерный хозяин может его менять. Утопленника тоже видели в урмане – что-то ищет в коряжнике, а то сядет на берегу да играет на свирели, малых детей подманивает.
– Война, што ль, батюшка?
– Она, проклятая.
– С рязанцами, поди, аль татары с литовцами идут?
– Орда, богом проклятая. И литовцы да рязанцы, слышно, с ней заодно.
– Матерь пречистая, когда ж это кончится?
– Всем тяжко, мать, пока вот этим, – он стукнул по рукоятке меча, – вот этим не отучим всяких змеев землю нашу поганить… Что ж вы, мальцы, пряников не хотите?
– Я побегу! – вдруг отчаянно выкрикнула Татьянка, и вся орава устремилась за ее струйчатым платьем, лишь два карапуза остались и ударились в рев. Всадник засмеялся, достал из сумы ржаные пряники на меду, и малыши умолкли.
– Покажи мне кузню, мать, – попросил приезжий.
Бабка торопливо засеменила к озеру, за ней гонец с конем в поводу, неся на плече пику. С подворий выглядывали старухи, замечая красный лоскут, крестились…
Часа через три, когда гонец умчался дальше, возле сельской церкви началась общая сходка. Мужики слушали старосту, комкая в руках островерхие шапки, подбитые звериным мехом. Были тут не только звонцовские, многие приехали из окрестных деревень – грозные вести в тревожные времена разносятся как ветер.
– Ратаев зовет князь в свой полк большой, стало быть, и война большая, – медленно, словно тяжкие камни, ворочал слова староста – немолодой кряжистый мужчина с заметной проплешиной в волосах. – Должны мы одного кмета на каждые три сохи снарядить. Да вот какое слово княжеское боярин наш передает со скоровестником: зовет Димитрий Иванович всякого охотника в войско и о том бьет челом всякому человеку русскому – боярин ли, смерд, торговый гость, мастеровой али холоп. Всю Русь он идет оборонять от погибели. Кто в войско желает – становись по правую руку мою.
Недолго длилось молчание. Молодой белоголовый парень, стриженный под горшок, хватил шапкой о землю:
– Где наша не пропадала!
Он решительно стал по правую руку старосты и низко поклонился сходке. Тотчас загудели мужики, выскочил из толпы и стал рядом с белоголовым тщедушный мужичок в красной рубахе.
– Ча стоите, оратаи? – крикнул звонко, – Князь великий вам кланяется, зовет на дело святое. То сама русская земля поклонилась вам головой княжьей. Дождались праздника богатырского, так что ж потупили вы русые головы? Аль не муромцы вы, сыны крестьянские? Айда все к нам с Юрком Сапожником!
Толпа мужиков разом колыхнулась и перешла к охотникам. Бабы, которых на сход не звали, но которые все же пришли и стояли поодаль, заголосили, кинулись к мужьям и сынам, цепляясь за их одежды. Мужичок в красной рубахе звонким голосом заглушил крики:
– Бабоньки родимые, не лейте слез раньше времени, не цепляйтесь за полы мужицкие. Не обойтись без нас Димитрию Ивановичу. Как же не откликнуться нам на зов его, коли пробил час.
– Так, Ивашка!
– Так, Колесо!
– Верно, Ванюша! Все встанем за нашим государем!
– Слушайте, матушки милые, слушайте, женушки любые, слушайте, детушки родные, – звенел Колесо, блестя увлажненными глазами. – Жалко нам покидать вас, тяжко вам будет на работе мужицкой – в самую страду битва приспела. Да что поделаешь, коли бог так судил? Останемся с вами – придет басурман, и нас побьет, и дома наши пожгёт, и вас, дорогих, в полон уведет… Может, помните вы святого отца – странника, что приходил к нам с горькой мукой, принятой от вражеских рук, со словом божьим? Вспомните слово его последнее: «К мести!» Давно уж горькое горе униженных, опозоренных, осиротевших взывает к нашим топорам о мести правой. Встанем силой единой, – глядишь, сами побьем ворога, как побил его Димитрий Иванович на Воже-реке. Да и не все поляжем в битве, к вам обратно возвернемся. Не бросаем мы вас, но вас жалеючи, уходим на бой. Нет нам другого пути ныне!
– Так, Ивашка!
– Ох, речист наш бондарь – всю душу крестьянскую разбередил. И откуда у него, окаянного, слова такие?
Староста взмахнул шапкой, требуя тишины, густо заговорил:
– Теперя меня слухайте. Значитца, идут в поход мужики и парни, коим восемнадцать годов минуло. Другим не велено. Идем мы, значитца, пешцами, конной силы у князя довольно. На троих-четверых одна пароконная подвода. Для боярина припасы на его же конях повезем. Значитца, лошади и останутся – это нашим бабам и ребятам помога немалая на жатве. Кому свово коня, кому телегу в поход выставлять, то жребий скажет. Но штоб и кони, и телеги крепки были – сам проверю. Тем же дворам, кои без тягла останутся, мир поможет – снопы ли возить, дров ли заготовить. Так я говорю?
– Так, батюшка, так, родимай! – теперь громче мужиков кричали бабы, нечаянно получившие голос на сходе.
– Дале слухайте. Ратников сам поведу к боярину. Старостой за меня останется дед Таршила Мерин. Мужик он спокойный, сурьезный, голова у нево, почитай, лошадиная. Забижать зря не станет, баловаться тож не даст. Согласны ль вы?
– Согласны, батюшка! – в голос зашумели бабы.
Высокий костлявый старик вышел из толпы, поклонился народу.
– Какой он мерин? – озорно крикнул один из охотников, конопатый круглолицый парень, поигрывая кистью шелкового пояса. – Еще и за жеребца сойдет, без мужиков-то!
Слова его покрыл громкий хохот.
– Ай Сеньша, и помереть без смеху не даст!
Таршила огладил козлиную бороду, степенно сказал:
– У тебя, Сеньша, уж точно ум жеребячий. Гляди, как бы и того не вышибли татарской булавой… Ты, господин староста, на меня не гневайся. Не гневайтесь и вы, сударушки любезные. За честь благодарствую, а принять не могу. Свой должок у меня за басурманом. Пойду за сынка спрашивать. Выберите вы себе другого хозяина, а лучше того – хозяйку. Баба с бабами легше поладит. Вон Меланья – чем не вышла? Умна и строга. Да и настоящего мерина одной рукой пригнет, не токмо што…
Толпа зашумела, засмеялась, обернулась к Меланье – дородной, сурового вида молодой крестьянке, стоящей поодаль со скрещенными на груди руками. Из-под черного вдовьего подбрусника пристально глядели чистые зеленоватые глаза. Два лета назад возвращалась Меланья из Москвы с мужем. В темном бору возле речки Пахры подводу остановили лихие люди. Может, ограбив, отпустили бы, но горячий муженек Меланьи схватился за топор – ему и проломили голову ослопом. Медведицей кинулась Меланья на душегуба, вырвала дубину и порешила двоих грабителей. С тех пор не раз сватались мужики к вдове, но никого она не приняла в дом, носила черные одежды, растила двух дочек, работала за троих да молилась пуще монашки.
– Так што ты нам скажешь, Мелаша? – спросил староста, внимательно глядя в ее лицо.
Женщина потупилась, тихо ответила:
– Пусть мир решает. Я ведь баба глупая, сгоряча и обижу.
– Знаем тебя, Меланья! – зашумели женщины.
– Гневлива, да сердцем отходчива и чиста.
– Вон краса какая, а зла и зависти нет к тебе ни у одной.
– Еще бы зло – ни одного мужика не подпустила, Игнашке свому досель верна.
– Соглашайся, будь старостихой!
Женщина поклонилась, негромко сказала:
– Коли так, бабы, неча нам больше мужикам мешать. У них дело ратное, сурьёзное, айдате по избам в поход ратников собирать – время дорого.
– Молодец, Мелаша, бери вожжи покрепче, – засмеялся староста. – А вы, бабы, знайте: сроку на сборы только три дни.
Мужикам староста сообщил княжескую волю: в Москву не ходить, но быть в Коломне в пятнадцатый день августа.
– Князь даст воинскую справу? – спросил кто-то.
– Князь наш запаслив, но коли тьма народу сойдется, где ж ему оружья напастись? Со своим оружьем пойдем, да штоб боярину Илье Пахомычу не соромно было за нас на смотру.
Подсчитали справу. Топоры и медвежьи рогатины есть у каждого. Многие владеют охотничьими луками – диких свиней, вепрей громадных бьют, значит, и луки взять надо. У деда Таршилы, ведающего боярской охотой, осталось несколько лосиных шкур. Сладить щиты – выйдут не хуже, чем из железа.
– Кистени и ножи засапожные сладим сами, а сулицы да ножи подсадочные, коими ноги ордынским коням рубить и животы вспарывать, кузнец Гридя скует. Успеешь, Гридя?
Чернявый мужик, почувствовав на себе общее внимание, опустил кудлатую голову, теребил шапку своими клешневатыми пальцами – так, что из нее шерсть лезла.
– Так ить… – он закашлялся, потерял слово, с трудом нашел его: – Так ить мало железы… Где е взять, железу-т?
– Это, конешно, не ладно, – нахмурился староста.
– Так ить я што? – кузнец совсем растерялся. – Я ить могу. Железы б чуток…
– За Пахрой, в Гольцове, кричник живет, – подал голос Сенька. – Послать подводу, в день обернется.
– А ты думай: в Гольцове тож сборы!
– У кричника-т да… есть железа. Так ить крица, она што? Сыра в ей железа, ее калить сколь надоть, приезд ей нужон, в угле ее опять держи – штоб, значит, сулица вышла. Холодну ковать – того долее. Калену железу надо, ковану. Вот кабы у ково топоры стары али серпы, косы там. Сошники особливо…
– Слыхали, мужики? Тащи к кузне все, што есть негодного.
– Пошто негодного? – крикнул белоголовый Юрко. – Нет железа добрее, нежель сошник. Беречь ли их ныне? Побьем татарина – новые скуем, а не побьем, так и сохи не нужны станут.
Дороже всех богатств оратаю добрый сошник, но Юрка одобрили.
– Вот, значитца, мирска-то голова, – восхищался рябой мужичок. – Всюе жизню бы так-то, соопча…
– «Всюе жизню», – передразнил Сенька. – Гляну, как ты, Филька, свой новый сошник в кузню потащишь.
– А и поташшу!
– Брагу тож давай. Ту, што у тя в погребе третью седмицу бродит. «Соопча»-то она веселей пойдет.
– Ишь, на брагу чужу рот разинул! – рассердился Филька. – Можа, те ишшо Марью мою отдать?
– Не откажусь, бабенка ладная.
Филька начал засучивать рукава, но староста прекратил назревающую ссору и смех мужиков. Сход кончился, начиналась ответственная, малопривычная для пахаря работа, и каждый думал, с какого боку за нее взяться. И каждого заботило главное – оружие. Над деревней, под самыми облаками, тревожно клекотали ширококрылые орлы…
В тот день жители Звонцов нарушили вековую традицию – после полудня никто не завалился спать. Каторжная ежедневная работа при скудной пище – ржаной хлеб, квас да репа – требовали короткого отдыха в самые знойные часы, чтоб потом, до темноты, пока глаза видят работу, не разгибать спины. Однако теперь звонцовским жителям казалось преступлением потерять час светлого времени.
По всем московским, муромским, владимирским, переяславским, костромским, ростовским, ярославским, белозерским и другим землям, где князья отозвались на клич великого князя Димитрия, в городах и селах люди не смыкали глаз от темна до темна, прихватывали и от коротких летних ночей, удлиняя день смолистой лучиной. Впервые от начала полуторавековой ордынской беды народ был своевременно предупрежден о надвигающейся грозе, призван к оружию под единое знамя. Весь горький и страшный опыт подсказывал народу, как важно упредить врага в собирании сил, народ верил в такую возможность, и чувство тревоги не заглушало в его душе ощущения огромного близкого праздника. Каждый считал в те дни, что без его участия врага нельзя одолеть. И мысль эта не разобщала – она лишь сильнее сплачивала людей, ибо никогда прежде не было такой уверенности в товарище, который встанет рядом на поле брани. Не бездумные муравьи шли на битву, подчиняясь инстинкту защиты своего гнезда, – шли единоверцы, каждый из которых нес полную ответственность перед небом за собственные дела на земле, каждый был личностью, неотторжимой от общей веры, от великой земли с именем Русь, в середине которой стоял белокаменный город со златоглавыми церквами, с крепкими стенами и сильным войском, и жили в этом городе старший русский князь, государь, и митрополит всея Руси. В те дни зарождалась великорусская нация, и на первой же поверке истории ее жизненную силу должен был испытать сильнейший враг.
Едва запив квасом, захлебав травяным супом или овсяным киселем кусок ржанухи, звонцовские мужики потянулись к кузне. Немолодой попик окропил святой водой горн, наковальню, молот, самого чернобородого хозяина, благословил на труд спорый и неустанный. От этого попика, от кузни понеслась через село в окрестные деревни весть: игумен Троицкого монастыря, сподобленный богом чудотворец Сергий, некоронованный патриарх русской земли, благословил князя Димитрия и его войско на битву с ордой Мамая. Люди говорили о благословении со слезами. Церковь, дотоле смирявшая нравы, учившая любви, терпению и покорству, умилению перед всем живым, что создал творец, церковь, сурово каравшая за насилие над ближним и особенно за пролитую кровь, – эта самая церковь благословляла поднятый меч и указывала ему жертву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69