– Этим летом следы на твоих руках так долго не проходили, что каждый раз, когда я видела эти ссадины, мне хотелось сказать тебе, что я все знаю. Но я и так доставила тебе столько хлопот, и я чувствовала, что не имею права еще больше тебя волновать. А в тот раз, когда убежала Энни, ты помнишь, дядя Брюс сказал нам, чтобы мы сохраняли спокойствие в доме ради ребенка, ради нас всех?– Ты говорила мне.– И тогда, – сказала Эмили, – когда родился Бобби, он был такой милашка. Ты так прекрасно выглядела с ним на руках. И папа был так мил, тоже, по-настоящему был сам собой. Я думала, ну, ладно, забудь, что случилось, и храни тайну. Это самое лучшее, что ты можешь сделать, сохранять спокойствие, так сказал дядя Брюс.– И как хорошо ты делала это.– Я старалась. Но теперь, когда я уезжаю, я хочу тебе что-то сказать. Ты смотрела на эту лагерную фотографию минуту назад. А теперь я хочу тебе показать другую фотографию.Из папки в ящике своего стола она достала фотографию, по-видимому, увеличенный любительский снимок маленького мальчика не более года отроду. Он сидел на полу, держа полосатый мяч в три раза больше его физиономии, выглядывающей из-под густой черной шевелюры.– Он выглядит как индеец, – сказала Линн, – он симпатичный.Эмили перевернула фотографию.– Прочти имя.– Джереми Фергюсон, с любовью от Кериды, – прочитала Линн и замолчала. Она долго молчала. Затем спросила: – Где ты ее достала?– Когда родился Бобби и тетя Джин приехала в гости, она привезла мне коробку снимков. Там были фотографии папы от рождения до колледжа, были мои бабушка с дедушкой, их родители, снимки 1880-х годов, действительно интересные, и тут я нашла эту фотографию, которая показалась мне не очень старой. Когда я спросила ее, что это за мальчик, она очень быстро сказала: «О, один дальний родственник семьи твоего папы, я точно не знаю кто. Я даже не представляю, как она ко мне попала», и сменила тему. Но она была очень взволнована, и, конечно, за этим что-то скрывалось. Кто это, мама?Линн расстроилась. Слишком много событий сразу, слишком много, чтобы выдержать длинное и бесплодное объяснение и вопросы, на которые у нее не было сил отвечать.– Не имею никакого представления, – сказала она.– Мама, дорогая, посмотри мне в глаза и скажи мне правду.Линн закрыла глаза, покачала головой и взмолилась:– Не все ли тебе равно? Разве нам нужны лишние неприятности? Не усложняй вещи. Тебе совсем не обязательно знать.Эмили настаивала.– Ну, ты сама, не желая, уже мне ответила. Ты ответила мне, что у папы есть еще ребенок.Линн вздохнула и сдалась.– Да, хорошо. У него от первого брака есть мальчик. Я удивлена, что Джин хранит его фотографию. Должно быть, она очень его любит.– А Керида? Она его мать?– Да, послушай, Эмили, если твой отец узнает, что Джин дала тебе это, он очень рассердится.– Она мне ее не давала. Я ее отвлекла, а позже, когда она стала ее искать, она ее не нашла.– Эмили! Почему, ради Бога, ты делаешь такие вещи? – посетовала она.– Потому что я хочу понять. У меня есть сводный брат, и я даже об этом не знаю. Такая таинственность не имеет смысла, если только за этим много чего не скрывается, а если так, то это может иметь смысл.– Ты нарываешься на неприятности. Твой отец и так рассержен, а ты пытаешься усугубить ситуацию. А кроме того, он имеет право на личную жизнь, в конце концов. Поэтому оставь это в покое. Пожалуйста.– Хорошо, мама, поскольку это тебя расстраивает. – Эмили, всхлипнув, разорвала фотографию. – Вот, с этим покончено. Но я хочу тебе сказать еще кое-что. Керида в Нью-Йорке.– Боже мой, откуда ты это знаешь?– Я не знаю это наверняка, но я кое-что сопоставила, – дедуктивный метод, Шерлок Холмс. Тогда в Нью-Йорке, еще до рождения Бобби, когда я там встречалась с тетей Джин, она провожала меня в такси к Большому Центральному вокзалу, я уже собиралась ехать домой, а она должна была высадиться за несколько кварталов до вокзала. Мы остановились на углу на красный свет, и я смогла увидеть, куда она пошла. Это был магазин с названием «Керида». Мама, это, должно быть, именно она.Внезапно Линн увидела себя стоящей на улице с Томом, в тот день, когда они возвращались вместе на поезде. В витрине магазина она увидела картину с изображением овечек, а подписана она была именем «Керида». Она вспомнила чувство внезапного узнавания, укол ревности и любопытства, желание знать, желание не знать. Но после сегодняшнего утра это уже не имело никакого значения.Она так и сказала:– Это не имеет никакого значения, Эмили. Мне нет никакого дела до того, где она и кто она. Поэтому оставь Шерлока Холмса, хорошо?– Ладно.Эмили укладывала в чемодан среди джемперов маленького плюшевого белого медвежонка. У нее был строгий профиль, и, когда она внезапно повернулась к Линн, ее лицо выглядело старше ее возраста.– Можно я у тебя что-то спрошу, мама?Эта девочка с плюшевым зверьком, эта маленькая женщина…– Почему ты никогда не вызывала полицию? Как бы в силу рефлекса Линн заняла оборонительную позицию.– Твой папа не какой-нибудь пьянчужка, который приходит домой и бьет свою жену каждую субботу, – спокойно ответила она, поняв в тот же момент, что в точности повторяет слова Роберта.– Но в ту ночь? Именно в ту ночь? Соседи слышали и позвонили, так что, видимо, дела обстояли очень плохо.– Я не могла бы, Эмили. Не требуй от меня ответа, которого я не могу тебе дать. Пожалуйста, не надо.На нее волной налетело ощущение той ужасной ночи, когда Уэбер столкнулся с Робертом. Тогда ее единственной мыслью было, что ее дети должны быть избавлены от этого отвратительного позора. Женщины, которые могли позволить своим детям наблюдать, как их отца уводит полиция, были свыше ее понимания, – пожалуй, если только они не были перед этим избиты… Но это к Линн не имело отношения, и Эмили это прекрасно знала.– Мне жалко всех нас, – сказала Эмили, – и, как ни странно, папу тоже.Да, как ни странно.– Скажи мне, мама, можно мне спросить, что ты собираешься делать?– Я собираюсь его оставить, – ответила Линн и разрыдалась.В глазах белого медвежонка читалось удивление. Даже неодушевленный предмет был удивлен.– Когда ты это решила?– Сегодня утром. Это решение созрело сегодня утром. Почему сегодня, не раньше? Я не знаю. Я ничего не знаю.– Это должно было когда-нибудь случиться, – сказала Эмили с жалостью.Линн снова закрыла лицо, шепча как бы себе одной:– Он был – он есть – он был – любовью всей моей жизни.Эти сентиментальные мелодраматичные слова были чистейшей правдой.– Порой мне кажется, что все, что с нами происходит, мне снится, – сказала Эмили.Линн подняла голову и, глядя с мольбой на дочь, произнесла:– Никогда не подчиняй себя и свою свободную волю ни одному мужчине, прошу тебя.– Ни одному? Никогда? Ты это несерьезно, мама.– Я полагаю, что нет. Но безусловно, не делай этого до поры до времени. Не допускай, чтобы Харрис тебя разочаровал. Не давай ему себя в обиду.– Он никогда не будет меня обижать. Харрис уравновешенный. Он выдержанный. Он не бросается в крайности.Да, это заметно. В нем также отсутствует искра, подумала Линн, вспомнив юного Роберта, который зажегся звездой на ее небосклоне.– Если я что-то скажу тебе, ты не будешь смеяться? – и, прежде, чем Линн успела пообещать не смеяться, Эмили продолжала: – Мы составили список, каждый по отдельности, всех качеств, которые необходимы человеку, с которым ты вступаешь в брак, в котором отметили, имеет ли каждый из нас такие качества. Затем мы прочитали каждый список вслух, чтобы увидеть, насколько они совпадают. И они совпадают, почти в точности. Не кажется ли тебе, что это очень важно для нас? Харрис сказал, что его родители делали это, когда были молодыми, вот откуда у него появилась эта идея. Они действительно такие хорошие люди, эти Уэберы. В их доме ощущается доброта. Я думаю, семья очень важна для каждого человека, как ты думаешь?– Но это еще не все.– Однако это очень помогает, – сказала Эмили, настолько мудро, как если бы она имела за своими плечами опыт всей человеческой жизни.Было ребячеством делать подобные утверждения, но тем не менее, все-таки… Я на самом деле ничего не знаю о Роберте, сказала себе Линн. Он пришел как чужак. И если сравнить ту дикую, опрометчивую страсть, которую она испытывала к нему, с «благоразумным» списком ее дочери, она чувствовала только разочарование.– Кажется, Бобби плачет, – сказала Эмили, повернув голову и прислушиваясь.– Наверно, он мокрый.– Я пойду, мама, ты слишком расстроена.– Нет, я. Ты кончай укладывать чемодан.– Я хочу его подержать. Завтра утром, когда я буду уезжать, он, может быть, будет спать.Вечерний свет бросал красные отблески в угол, где стояла детская кроватка. Линн наблюдала, как Эмили успокоила ребенка, сменила пеленки и нежно взяла его в свои руки.– Посмотри, какие у него волосы! Я бы хотела быть блондинкой! – пожаловалась она с притворной обидой.– Тебе и так хорошо.Да, это были ее дети, эта молодая, красивая женщина, полная изящества, и это сокровище, чудный маленький мальчик, сын Роберта, от которого она собирается уйти.Эмили прошептала, слегка покачиваясь, в то время как Бобби откинулся ей на плечо и заснул.– Когда ты собираешься сделать то, о чем говорила?– Я должна подумать. Я должна подумать об Энни, о тебе и о нем.– С нами будет все в порядке. Мы все равно останемся семьей, мама.– О, Боже мой! – воскликнула Линн.– Это будет ужасно для тебя, но тебе надо это сделать. Юдора сказала, что это было ужасно.Линн подняла руку, призывая ее к молчанию. Внезапно возникшая в памяти сцена с Брюсом нынче днем, снова охватившее ее чувство потрясения, вызвали у нее этот возглас. Если бы Эмили это узнала! Если бы Роберт это узнал! И по какой-то странной причине она хотела бы, чтобы он узнал и ему бы стало больно, и его гордость была бы уязвлена, и он был бы поражен в самое сердце и истек бы кровью.Она успокоилась.– Я отвезу тебя в аэропорт Кеннеди завтра утром. Ты позвонила Энни в лагерь, чтобы попрощаться?– Нет, я позвоню ей, когда приеду на место. И я буду часто писать. Я так буду беспокоиться обо всех вас, мама.– Тебе не следует беспокоиться. Я хочу, чтобы ты сосредоточилась на том, что ты будешь делать. Я хочу, чтобы ты видела себя в белом халате в качестве доктора Фергюсон, со стетоскопом на шее. – И Линн заставила себя улыбнуться. Затем она подумала о чем-то еще. – Ты будешь разговаривать со своим отцом? Я уверена, его гнев уляжется, дай ему только время. И он останется твоим отцом, который тебя любит, что бы там ни было.Когда они прикрыли за собой дверь детской, свет из гостиной блеснул в мокрых глазах Эмили.– Только дай мне тоже немного времени, – сказала она, – и тогда я буду разговаривать.Знакомый запах табака спускался по лестнице сверху вниз. Должно быть, Роберт курил свою трубку. Даже не глядя, Линн знала, что он сидит в угловом кресле у окна, предаваясь размышлениям в скупом свете единственной лампы в комнате, наполненной тенями, и мысли его тоже нерадостны. На площадке лестницы она заколебалась; часть ее существа хотела пойти к нему и сказать, в так называемой «цивилизованной манере», – что-нибудь такое же жестокое, как прекращение семейной жизни, начавшейся страстью и полным доверием, независимо от того, какими бы прекрасными словами это ни называть, а закончившейся ни чем иным, как полным опустошением, – что она так больше не может. Но другая ее часть знала, что эта ее попытка вызвала бы протест, извинения и заверения, а затем и слезы – с ее стороны – и, может быть, еще более неистовый взрыв. В чем можно быть теперь уверенным? Поэтому она повернулась и пошла спать.Каждый ее мускул, каждый нерв были напряжены. Сна не было ни в одном глазу. Ее ухо жадно ловило каждый звук, шуршание проезжающих автомобилей, далекий шум самолета и скользящие шаги ночных туфель Эмили из ванной в ее комнату. Очевидно, она думала о завтрашнем отъезде, о последних поцелуях, о том, как она отдаст посадочный талон служителю аэропорта, о том, как ее конский хвост и красная нейлоновая сумка через плечо исчезнут в глубине коридора, ведущего на посадку.– Я не буду плакать, – сказала Линн вслух. – Я должна проводить ее в бодром состоянии.И она напомнила себе, что Эмили знает о жизни в два раза больше, чем она знала в ее возрасте.Щелкнула, закрывшись, раздвижная дверь, когда Роберт привел Джульетту в дом. Через минуту они поднялись вверх, собака с позвякивающим ошейником и Роберт, тяжело и мрачно ступая. Его походка всегда выдавала его настроение, и она знала, что будет дальше: он сядет в темноте и будет говорить.Он начал:– Прости меня за сегодняшнее утро, Линн. Это было отвратительно, и я это понимаю.– Да, так и было. Действительно, отвратительно, и, пожалуй, это даже трудно назвать таким словом.Вероятно, он ожидал, что она скажет еще что-нибудь, по-видимому, взяв себя в руки, ожидая вспышку ярости с ее стороны, к которым он уже привык, он не мог знать, что она была выше отчаянной ярости, намного выше, что она пришла к трагическому решению.Тяжело дыша, он снова заговорил:– Это все из-за Эмили. Я не думаю, чтобы я когда-нибудь был так сильно подавлен. Это сломало меня, Линн. Именно это меня подстегнуло. Я был вне себя. Это мое единственное оправдание.Да, подумала она, это твое единственное и обычное оправдание. А когда ты не мог найти причину, почему ты был «вне себя»? Это никогда не было твоей виной, но всегда был виноват кто-нибудь другой, чаще всего я.– Ты не собираешься что-нибудь сказать? Накричи на меня, если хочешь. Но постарайся меня тоже понять. Пожалуйста, Линн, пожалуйста.– Я не в том настроении, чтобы кричать, у меня был ужасный день.– Извини, – вздохнув, сказал он. – Я предполагаю, нам надо признать, что Эмили переживет свою ошибку. Что еще нам остается делать? Что ты думаешь?– Я слишком устала, чтобы думать.Да, но завтра она зальется слезами. Будет плакать об Эмили, о тех волнениях, которые бросили ее в объятия Брюса, и будет оплакивать крушение своей семьи, которая была центром и смыслом ее жизни.– Может быть, я смогу сообщить тебе хорошую новость, чтобы хоть частично компенсировать все остальное, – сказал Роберт, и его голос был почти умоляющим. – Сегодня прилетел Монакко. Он сказал, мне, что они отправят меня за океан сразу в начале года.И он снова ждал, на этот раз, без сомнения, каких-либо признаков энтузиазма или поздравлений, но когда ничего этого с ее стороны не последовало, он закончил, дав своему энтузиазму прорваться наружу.– Я думал, что я могу поехать на месяц или два раньше вас и все подготовить. У них очень удобные дома с садом позади, очень приятные. Разумеется, нам необходимо будет привезти мебель. К тому времени, когда ты приедешь с Энни и Бобби, я все там расчищу и приготовлю. И может быть, к тому времени Эмили могла бы… – Он замолчал.– Я устала, – повторила Линн, – я действительно хочу спать.– Да, да.Он включил ночник и спокойно начал раздеваться. Но его слишком распирало, чтобы он смог долго молчать, он дрожал, как провод под высоким напряжением.– Я также подумал, что мы можем сдать наш дом. Мы ведь не собираемся остаток нашей жизни провести в Европе, и мы можем захотеть вернуться сюда. Все вещи можно сдать на склад. Что ты об этом думаешь?– Замечательно.Отъезд Эмили «сломал» его, но вот он уже как ни в чем не бывало строит свои радужные планы. По-моему, это называется «видеть вещи в перспективе», подумала Линн. Я злая. Я злая.– Ты знала, что наше правительство финансирует программу обучения банкиров в Венгрии, так чтобы они усвоили методы инвестиции? У них нет персонала. Нет квалифицированных бухгалтеров, лишь горсточка на всю страну. Для нас просто удивительно, насколько они невежественны в этой области. Ведь целое поколение жило при коммунизме!Постель скрипнула, когда Роберт лег на нее. Он так близко придвинулся к Линн, что она могла чувствовать запах его лосьона после бритья. Если он до меня дотронется, подумала она, вздрогнув, если он тронет мою грудь, если он меня поцелует, я ударю его. Меня больше ничем не обманешь. Я буду вспоминать, как моя голова ударялась о стену. Я вспомню сегодняшний день с Брюсом. Нет… нет, я не хочу это вспоминать.– Спишь? – прошептал Роберт.– Если бы ты меня не разбудил, я бы уже спала.– Прости меня, – извинился он и отвернулся. Да, завтра она будет рыдать, она будет оплакивать крах, потерю главного смысла своей жизни. Она даст волю своему горю, которое взрывается внутри маленькой клетки из ребер, где находится ее сердце, и даст ему вырваться наружу, чтобы закачались стены этого дома.А затем она как-нибудь постарается взять себя в руки и будет продолжать жить. Если Джози смогла смотреть смерти в глаза со спокойной отвагой, она, Линн, без сомнения, сможет смотреть в глаза жизни.На третий день Джози умерла. На четвертый день они провожали ее на кладбище. День был такой, как любила Джози: воздух был нежен после недавнего дождя, низкие жемчужно-серые облака и запах мокрой травы, поднимающийся от могил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41