Она положила конец всем оправданиям и уверткам, умолчаниям, которые помогали выносить неприглядную действительность. Без сомнения, Юдора видела, а теперь она знает. И это знание отнимало у Линн ее достоинство. В конце концов тайное стало явным. Это наносило ущерб ее душе, или как иначе назвать ту часть ее существа, которая вместе с плотью составляла ее личность. Итак, она лежала, плакала и старалась думать.Затем раздался стук в дверь и голос произнес:– Миссис Фергюсон? С вами все в порядке? Вам что-нибудь нужно?– Спасибо, все в порядке.Дверь открылась, и Линн была застигнута врасплох, с заплаканными глазами. Ей пришлось придумать какое-нибудь объяснение.– Я очень расстроена, – сказала она, – я плакала из-за миссис – моей подруги Джози.– О, конечно, это очень тяжело. – Лицо Юдоры выражало понимание. Она была милой женщиной. Но глаза ее говорили прямо: «Я знаю правду, но из-за вас я делаю вид, что не знаю».Она перевела разговор на другие темы. Но с человеческой природой ничего не поделаешь. Случай был слишком острым, чтобы держать его при себе. Скоро об этом узнает местный клуб. Начнутся перешептывания за спиной Линн. Перешептывания.Теперь она ходила взад-вперед мимо строгого лица Роберта, глядящего на нее с портрета в серебряной рамке, и мимо своего портрета с нежным женским выражением, с глазами, мечтательно смотрящими сквозь светлую челку и фату, увенчанную букетом лилий.– Я его брошу, – произнесла она вслух. И звук ее голоса, звучание этих дерзких, невозможных слов, этих немыслимых слов заставили ее остановиться и вздрогнуть от внезапного озноба.Юдора пела, неся Бобби по лестнице.– Мой большой толстенький мальчик. Красивый большой толстенький мальчик. Юдорин мальчик. Ты, мой красивый…Они вошли в кухню. А Линн стояла и слушала и спрашивала себя. Сколько я должна еще терпеть? Сколько я еще смогу терпеть? Мне надо беречь свою голову. Придется ли мне подрывать устои этого дома?– Мой красивый большой толстячок…Джози умирает. Эмили уезжает. И все сразу, одновременно. Дайте мне во всем разобраться по порядку. Да, по порядку.Она вошла в кухню, подошла поближе к окну и с тревогой спросила:– Я выгляжу нормально, Юдора? Я не хочу, чтобы Джози увидела, что я плакала из-за нее.Юдора внимательно осмотрела ее.– Вы выглядите хорошо. Может быть, немного пудры, здесь, на левой щеке, – объяснила она тактично.В коридорах клиники стоял запах антисептиков и тревоги.Сколько крупных событий в ее жизни за короткое время произошло в этом узком пространстве: та ночь, когда они приехали сюда в панике, стремясь увидеть Эмили; то ненастное утро, когда Бобби с криком ворвался в этот мир, и вот теперь, открыв дверь из коридора, она увидела Джози, лежащую с раскинутыми руками на высокой кровати.Брюс встал со своего кресла в углу.– Вчера вечером она впала в кому, – сказал он в ответ на безмолвный вопрос Линн.Его скорбь была осязаемой. При виде его у нее заболело в груди. Все избитые выражения оказались верными: можно физически ощущать тяжесть на сердце, глубоко и жестоко израненном.– Почему? Почему? – спрашивала она.Он покачал головой, и они сели рядом на той же стороне кровати Джози, где она, казалось, спала безмятежным сном. Будто любящей рукой провели по ее лицу, и на нем не осталось следов агонии и волнений.Прошло довольно много времени, и полуденное солнце заглянуло в комнату. Кто-то опустил шторы, и водянисто-зеленые тени легли на стены. Когда позже в комнате стало слишком темно, шторы снова подняли и впустили темно-желтый послеполуденный летний свет.Вошел врач, что-то прошептал Брюсу, а затем более громко обратился к ним обоим:– Это может продолжаться несколько дней, а может быть, и нет. Нельзя сказать. В любом случае нет смысла оставаться здесь круглые сутки. Я думаю, вы можете идти домой, Брюс. Мне сказали, что вы просидели здесь до трех часов утра. Идите домой.На лестнице парадного входа в клинику их встретил другой мир, где, блестя на солнце, сновали автомобили, маленькие девочки играли в классики, гуляя, прошла одна парочка, задумчиво поедая рожки с мороженым.– Ты сможешь меня подвезти? – спросил Брюс. – Моя машина в мастерской, сегодня утром я должен был поймать такси.– Конечно.Говорить было особенно не о чем, пока Линн не упомянула об Эмили.– Как можно говорить спасибо? Спасибо за то, что спас человека, который тонул, спасибо за то, что излечил слепого? Как можно благодарить за такие вещи? Разве я говорю спасибо за то, что ты моя опора? Нам слова не нужны, Линн.Оцепенев от своего двойного горя, она вела машину, не думая, как будто машина, подобно послушной, хорошо тренированной лошади, сама знала дорогу.– Вернемся в прошлое, – внезапно сказал Брюс. – На восемнадцать лет. Эмили была тогда младенцем. – Он положил свою руку на руку Линн. – Не волнуйся слишком за нее. У меня есть предчувствие, что с ней все будет хорошо, очень, очень хорошо.– Может быть. Но знаешь ли, – грустно сказала она, – я рада, что она уезжает. Никогда не думала, что могу такое сказать, но вот смогла. – И короткое всхлипывание вырвалось из ее горла.Машина остановилась перед его домом, и он сказал, бросив на нее быстрый взгляд.– Ты не хочешь сейчас возвращаться домой. Давай зайдем и поговорим.– Нет, я не хочу обременять тебя своими проблемами. У тебя их достаточно и более чем достаточно.– Скажем, я не хочу оставаться один.– Если так, я войду.Их дом, хотя и опрятный, имел заброшенный вид, как все дома, лишенные женского присутствия. Занавески, которые обычно опускались на ночь, так и оставались опущены, а цветок на каминной полке начал желтеть. Линн вздрогнула в темноте и подняла занавески.В выступе комнаты у окна стояла замечательная гардения Джози, которую она лелеяла и привезла с собой, когда они переезжали.– Гардении необходима вода, – сказала Линн, – было бы жалко, если бы она пропала.Это было глупое замечание. Какое дело этому человеку до того, погибнет ли растение или нет? Но она была неспокойна, и хлопоты отвлекли бы ее в этот момент.– Брюс, я обнаружила пару мучнистых червецов. Мне нужен ватный тампон и немного спирта. Где Джози хранит все эти предметы?– Сейчас принесу.Затем пришлось обменяться ничего не значащими замечаниями.– Кажется, вам никогда не удастся от них отделаться, – сказала Линн, вытирая каждый темный лист.– Джози говорила мне.– Это ее любимое растение. Чудо, что оно вообще перенесло переезд.– Да, она мне говорила.– Мне никогда не везло с гардениями. У Джози садоводческий талант.– Я с этим согласен.Они стояли рядом с гарденией, у которой Линн протерла каждый лист сверху и с изнанки, и смотрели во двор, где кучка голубей заполнила кормушку для птиц.– Видишь вон ту? – показал Брюс. – Вон ту белую голубку? Это ее любимица. Она утверждает, что та ее знает.Вряд ли он видит птицу, подумала Линн, вглядываясь глазами, полными слез.– Я хочу бренди, – сказал он, который и вина-то не пил. – А ты?Она с трудом улыбнулась:– Это не повредит.Они сели по обе стороны камина, она на диван, он в свое удобное кресло. Он снял очки; она не припоминала случая, когда она видела его без них, и ей показалось теперь, что очки придавали ему доброжелательный вид. Теперь перед ней был человек, проникнутый горечью.Он заметил, что она его изучает.– Что такое? – спросил он.Она могла только ответить:– Мне жалко тебя. Мое сердце разрывается.– Нет, надо жалеть ее. Она так много всем давала… Всем, кто действительно ее знал… А теперь ее короткая жизнь кончается. Пожалей ее.– О, Боже, я жалею! Но ты, она беспокоится о тебе, Брюс. Она мне говорила. Беспокоится о том, как ты будешь один.– Она о тебе тоже беспокоится.– Обо мне нечего беспокоиться, – ответила Линн, желающая казаться и быть смелой.Он не ответил.– Когда я нуждалась в тебе, ты всегда был рядом. Я знаю, ты разговаривал с девочками в тот день, когда меня не было в комнате.– Я только пытался уладить, найти способ для вас продолжать жить вместе.Он крутил бренди в стакане, наклоняя его и рассматривая маленький янтарный вихрь внутри. Затем внезапно спросил:– Это помогло?Вся смелость Линн испарилась. Она почувствовала себя разбитой. Она увидела себя прислонившейся к кухонной стене сегодняшним утром, такую маленькую и слабую, такую незначительную перед гневом Роберта. Никто никогда не должен знать об этом унижении.Глаза Брюса изучали ее с почти суровой серьезностью. Он снова спросил:– Ну как, помогло?Она ответила нерешительно:– Да, но теперь это из-за Эмили, он…Вошел кот, изумительный белый кот Джози; выгнувшись, он прижался к колену Брюса; Линн была ему благодарна за такое вмешательство.Брюс погладил кота и снова посмотрел на Линн.– Что он сделал?– Он был очень-очень разгневан. Он… – Она была совсем сломлена и не могла продолжать.– Он ударил тебя, не правда ли? Сегодня утром, перед твоим приходом в клинику.Она посмотрела на него.– Милая Линн, милая Линн, неужели ты в самом деле думаешь, что мы не знаем? И знали об этом уже так давно, что я и припомнить не могу сколько времени! Я знал уже в тот день в Чикаго, и даже раньше. О, впервые, когда мы заподозрили, мы сказали друг другу, что, наверное, мы ошибаемся. Трудно было поверить, что Роберт применяет силу; он всегда такой холодно-вежливый, когда ясно, что внутри он весь кипит. Никто не мог его себе представить способным впасть в бешенство.Смех Брюса был язвительным. А Линн молча продолжала на него смотреть.– Я припоминаю, как мы встретились в первый раз. Мы были приглашены в ваш дом. Ты приготовила великолепный обед, петуха в вине. Мы никогда раньше ничего подобного не ели, хотя это блюдо было в то время модным. Какая ты была доверчивая! Мы оба так о тебе подумали. Как ты смотрела на Роберта! Как бы я мог это назвать? Я затрудняюсь. Трудно пояснить, что я имею в виду. Мы с Джози, мы – как бы это сказать – мы в нашем браке были более равными. Но ты казалась с ним такой нежной, в тебе так много любви, даже к этому вот растению.– Но в нем тоже была любовь, – сказала она уязвленно. – Ты не знаешь. Я так его любила. Ты не знаешь – но может быть, ты все-таки имеешь представление, как он хорошо со мной обращался, когда я допустила, чтобы Кэролайн умерла. Он никогда меня не упрекал, хотя кто-нибудь другой мог бы…– Нет, остановись, не продолжай. «Кто-нибудь другой» сказал бы, что это несчастный случай. Ведь несчастные случаи происходят. Дети вырываются из рук взрослых и выбегают на проезжую часть. Взрослые спотыкаются и летят вниз с лестницы у вас на глазах. Разве мы непогрешимы? А что касается того, что он тебя не упрекал, – ах, Линн, согласись, что существовали тысячи других способов дать тебе почувствовать, что это твоя вина, – но он, он, великодушный, – прощает тебя! Вранье все это, Линн, вранье! Прекрати чувствовать себя виноватой. Ты не убивала Кэролайн!У Брюса был приступ разговорчивости. Казалось, все сдерживаемые им чувства – отчаянье, скорбь, гнев против жестокой судьбы, которая отнимает у него Джози, бушевали у него внутри, стремясь вырваться наружу.– Быть может, я потом буду сожалеть, что так с тобой говорю, но сейчас я сожалею, что давно не поговорил с тобой об этом. Хотя, возможно, ты не стала бы слушать и в конце концов возненавидела бы меня.– Нет, – сказала она откровенно, – нет, я никогда не смогла бы тебя ненавидеть. Только не тебя.Ведь в нем всегда было что-то, что глубоко трогало ее сердце: чистосердечие, простота, исходящая от него мужественная сила, свойственная здоровым душой и телом мужчинам.– В тот день, когда ты зашла к нам, – продолжал он, – в тот день, когда ты сказала нам, что ты упала на живую изгородь из жимолости, ты думаешь, мы не знали, что на самом деле произошло? Том Лоренс рассказал нам об обеде в его доме, и какой ты была, когда он на следующее утро завез тебе твой кошелек. О, не беспокойся! – Он махнул головой. – Том никогда об этом не говорит. Он слишком порядочен. Он только был обеспокоен, что у тебя неприятности.Линн закрыла лицо руками. Но он неумолимо продолжал:– В тот день, когда ты пришла к нам, чтобы сообщить о том, что ты ждешь ребенка, мы с трудом могли поверить, что ты хочешь еще сильнее себя связать. Джози просто заболела от этого.– Зачем ты это со мной делаешь, Брюс? – взорвалась она.– Я не знаю. Я полагаю, что ты начнешь думать.– О, Боже мой! О, Боже мой! – закричала она. Он вскочил и, сев на диван, взял обе ее руки в свои.– О, Линн, я тебя обидел. Прости меня, я такой неловкий, но я хочу тебе только добра. Не думай, что я не был рад, когда у тебя родился Бобби! Я вовсе не это имел в виду.Ее ребенок. Ее маленький мальчик. Она хотела спрятаться. И в своем отчаянии она повернулась и положила голову ему на плечо.– Да, он ударил меня сегодня утром. Мы поговорили об Эмили, и он пришел в ярость.– О, мне очень жаль, очень жаль. Бедная маленькая Линн.– Не так важно – не так важно, что он разбил мне лицо, главное, что я почувствовала, что я чувствую себя как ничтожество. Ты можешь это понять? Как ничтожество!Его большие руки нежно гладили ее по голове.– Да, – пробормотал он, – да.– Может быть, ты не можешь. У вас с Джози все совсем по-другому.– Да, да.Его голос был бесцветным. Как эхо, он шел откуда-то издалека, обособленный от теплого живого плеча, к которому она прижалась, обособленный от его теплой руки, которая гладила ее по голове.– Сегодня утром я возненавидела его, – прошептала она. – Его отвратительный характер. И все же я его люблю. Может быть, я сошла с ума? Почему я так запуталась? Почему жизнь такая ужасно тяжелая?– Линн, я не знаю. Я не знаю, почему так тяжело умирать. Сегодня я вдруг ничего не знаю об этом.Она подняла голову и посмотрела в его выразительное лицо, на котором только за последнее время пролегли глубокие складки. И ей показалось, что в этот изнуряющий, опустошающий день, они оба – самые несчастные люди на свете.Он откинул ее челку назад и погладил ее по лбу, говоря с легкой печальной улыбкой.– Ты такая хорошая, такая нежная. Ты не должна отступать, не должна отчаиваться.– Пожалуйста, не будь со мной так добр, я не вынесу этого.Однако было ясно, что ей необходима доброта этих обнимающих ее рук, человеческого тепла! И внезапно она обвила свои руки вокруг его шеи; он притянул ее к себе, и она прильнула к его груди. Это было утешение…Они держали друг друга в объятиях, погруженные в печаль, не говоря ни слова. Они дышали в унисон и чувствовали, как одновременно бьются их сердца.В комнате было тихо. Из окна со двора доносилось воркование голубей, мирные звуки безмятежной жизни. Где-то в доме раздался мелодичный звон часов, отбивающих полчаса, оставив после себя дрожащий отзвук. Ничто не пошевелилось. Можно было парить в этом спокойствии, находя утешение в контакте с усталым телом другого.А затем мало-помалу тела начали отвечать. Его рука, по-видимому бессознательно, двигалась вверх-вниз вдоль ее спины. Это было так нежно, это легкое прикосновение, эта нежная ласка, и все же по ее жилам стало распространяться острое наслаждение. Через некоторое время – как долго это длилось, она не могла сказать и никогда потом не могла вспомнить, – из глубинного центра чувствительности стал распространяться привычный жар. И она знала, что он ощущает то же самое.Это было как будто бы снаружи ее существа была другая Линн Фергюсон, и она с любопытством наблюдала замедленные кадры фильма.Фильм набирал скорость. Актеры двигались непреклонно, его губы на ее шее, его пальцы расстегивают ее блузку, ее юбка падает желтым свитком на пол. Оба молчали. Она ни о чем не думала. Он тоже растерял все мысли. Отчаявшиеся и изголодавшиеся, они заторопились; это был обморок, в который они упали вместе, это было полное слияние…Когда они пробудились, он нежно тряс ее. Удивленная, потерявшая точку отсчета во времени и в пространстве, она только через мгновение поняла, где она и кто она. Как она позднее вспоминала, в этот момент ее ничего не тревожило. Узел напряжения в затылке исчез, она чувствовала себя нормально.В следующее мгновенье она поняла, что случилось, поняла, что произошло, она дремала в объятиях этого мужчины, как будто всегда принадлежала ему. В ужасе она встретила его взгляд и увидела в его глазах отражение собственного ужаса.Он уже оделся, но она была обнажена, прикрытая только клетчатой вязаной шалью, которой он ее прикрыл. Долгие вечера и дождливые дни она наблюдала, как Джози вязала ее. Связанная лицевой вязкой розового, кремового и зеленого цвета.– Я должен попасть в клинику, – устало сказал он.– У тебя нет машины, – возразила она.– Они привезли мою обратно.Диалог был бессмысленным, нереальным.Начало смеркаться. Из окна, где снаружи на подоконнике спал прекрасный белый кот Джози, почти неощутимо повеяло ветерком и в комнату проникла тень. В комнате произошла едва ощутимая перемена, она стала местом ожидания неотвратимо надвигающегося несчастья.– О, Боже! – простонала она. Он отвернулся и сказал:– Я дам тебе одеться, – и вышел из комнаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41