Дождь все усиливался. Одежда, что была на мне, промокла насквозь, волосы начали покрываться коркой льда. Даже на бровях, я это чувствовал, повисли маленькие сосульки. Но я стоял под ледяными струями, не меняя позы, не шелохнувшись, так, точно бросал вызов богам и разбушевавшимся стихиям. Те, кто меня окружал, продолжали выкрикивать ругательства и грозить небесам сжатыми кулаками. Попоны и старые рогожи, которыми эти люди укрывали от дождя свои головы, покрылись льдом. Воображаю, какими они от этого сделались тяжелыми и холодными. Стоять под ними было не намного приятней, чем под открытым небом.
Кажется, я один из всей толпы не произнес ни слова, не выругался в адрес небесных сил, ниспославших этот ливень. Что толку понапрасну разжимать губы и тратить усилия на произнесение каких-то слов? Кого и от чего это спасет? Лишившись в течение двух дней матери, невинности и всех своих сбережений, я, как мне тогда казалось, эмоционально отупел и потерял способность радоваться или огорчаться чему бы то ни было на свете. Мало-помалу тело мое начал стягивать ледяной панцирь. Но мне даже и на это было, в сущности, наплевать. Я стоял как вкопанный и ни о чем не думал.
Дождь все лил и лил. Толпа вокруг меня стала понемногу редеть. Сперва от ворот ушли всего двое-трое, да и то очень неохотно, но потом и все остававшиеся последовали их примеру, причем довольно резво, так, что только пятки засверкали. Все как один решили отложить рассмотрение королем их тяжб и просьб до той поры, когда погода станет более благоприятной для долгого ожидания. Вскоре я остался один.
И тогда, впервые за все время своего нахождения под ледяным душем, я сдвинулся с места. Заледеневшая одежда стала жесткой, как древесная кора, она трещала при каждом моем шаге. Но я все же добрел почти до самых ворот, до места, где прежде стоял тот, кто явился раньше всех и был первым в очереди. Я снова воткнул конец посоха в расщелину между булыжниками и, опершись на него, продолжил свое бдение.
Стражники больше надо мной не потешались. Просто пялились на меня во все глаза, как на какую-то диковину. Глубокой ночью под непрекращающимся дождем караул сменился. Те воины, что покидали свой пост, что-то зашептали на ухо своим товарищам, указывая на меня, и новые стражники все как один вперили в меня взоры, горевшие любопытством. Но никто из них не смеялся. Даже не улыбнулся ни один.
Почувствовав, что легкий пух вокруг моей верхней губы обрастает сосульками, я стал их потихоньку слизывать и глотать, меня обрадовало, что можно таким образом напиться и сэкономить скудные запасы воды в мехах, что были у меня с собой. В какой-то момент, стоя в ледяном панцире, в который превратилась моя ветхая одежда, я вдруг перестал ощущать холод и, представьте себе, задремал. Стоял и спал все в той же позе, опираясь на посох. А проснувшись, решил было, что уже умер: глаз мне было не открыть. Верхние и нижние ресницы смерзлись, и мне пришлось раздирать их пальцами. Ну и натерпелся же я страху, пока не понял, в чем дело. Только немного придя в себя, я вдруг сообразил, что дождь-то прекратился! Вокруг было тихо, как в могиле. И так же темно. Но я чувствовал, что солнце взойдет совсем скоро.
И не ошибся. Приятно было осознавать, что есть на свете вещи, на которые всегда можно рассчитывать. Пусть даже их совсем немного. Солнечные лучи разогнали мрак, и в воздухе повеяло теплом. Лед, которым я оброс за ночь, стал понемногу таять. Занимавшийся день обещал стать вполне типичным для этого времени года. Вокруг моих ступней образовалась преизрядная лужа, но я это проигнорировал в точности так же, как и вчерашний ледяной ливень. Не сошел со своего места и не переменил позы.
Солнце поднималось по небосклону все выше, мне стало тепло, даже жарко, и вскоре удушливый пар перестал подниматься над моей одеждой — она полностью высохла. И тогда мне отчего-то вдруг снова сделалось зябко. Не иначе как сказались перепады температур, которые были слишком уж значительны даже для моего закаленного тела. Меня пробрала дрожь, а вскоре озноб настолько усилился, что я с трудом удерживался на ногах, трясясь всем телом и цепляясь за посох. Но я не собирался поддаваться этой слабости. Столько всего перенес, вытерплю и это. Упрямства мне было не занимать. Тут караул снова сменился, на свои посты вернулись те, кто ночью отправлялся отдыхать. В общем, можно сказать, старые мои знакомые. Они меня, конечно же, тоже узнали, но не поприветствовали, а только головами покачали — озадаченно и недоуменно.
Мало-помалу к воротам стали подтягиваться и просители. Многих из них я еще со вчерашнего дня запомнил. Например, как они бежали прочь во весь дух, потому что погода, видите ли, оказалась чуть хуже, чем они рассчитывали. Время близилось к полудню, и один из этих «героев», высокий краснолицый толстяк, подошел ко мне и оттопыренным большим пальцем повелительно указал назад, через плечо:
— Ступай на свое место, убогий!
Гигантским усилием воли я подавил дрожь, которая все еще меня нещадно трепала. Иначе этот недоумок мог бы вообразить, что я трясусь от страха перед ним. По правде говоря, вид у него и впрямь был довольно-таки устрашающим, и в иной ситуации я, возможно, в самом деле здорово бы перетрусил при одном взгляде на его злобную рожу. Но теперь я был просто физически неспособен ощутить что-либо кроме жуткой, каменной усталости, кроме изнурения, какого никогда еще прежде не испытывал. В другое время я, что греха таить, скорей всего, беспрекословно выполнил бы его требование. А что вы хотите, он был на целую голову выше меня и в два, а то и в три раза толще! Но сейчас я был не в силах сдвинуться с места.
А еще больше меня тревожила мысль о том, что, попытавшись сделать хоть шаг, я рисковал бы упасть. И тогда эти уроды, чего доброго, просто меня затопчут. Нет, стражники, конечно же, не дадут им меня убить, но пока они разгонят толпу, я буду в лучшем случае с головы до ног покрыт синяками, а в худшем… Впрочем, я, вместо того чтобы дорисовывать до конца эти воображаемые картины, сосредоточил усилия на разжатии собственных губ. За почти двадцатичасовой период молчания они у меня едва не склеились. Разомкнув их, я прокаркал каким-то не своим, хриплым и простуженным голосом:
— Вы сбежали. — Тут я пару раз глубоко вздохнул и прибавил уже более внятно: — А я остался, не ушел. — И снова повторил, чтобы все слышали: — А вы сбежали. Поэтому я теперь буду первым, а вы за мной.
— Черта с два! — рявкнул краснолицый толстяк. — Двигай отсюда, урод, да поживей. Или ты оглох?! — И с этими словами он цапнул меня за локоть своей железной ручищей.
Поверьте, нет на свете звука более грозного, более красноречивого, чем лязг меча о ножны. В особенности если меч большой и тяжелый. Заслышав этот звук, хотя и с довольно значительного расстояния, вся толпа замерла как по команде. Я с надеждой взглянул в сторону стражников. Меч обнажил тот из них, кто еще вчера был со мной весьма неучтив. Он несколько раз взмахнул своим оружием, чтобы ни у кого не осталось сомнений в его готовности снять любую голову с любых плеч, если в том возникнет нужда.
— Отвяжись от калеки, — потребовал воин равнодушным, бесцветным голосом.
— Но… Но ведь он…
— Он, — мягко перебил толстяка стражник, — теперь будет первым на прием к королю. А ты убери свою ручищу, иначе я тебе ее отрублю по самый локоть! — Говоря это, он постукивал плоской стороной своего оружия по ладони с видом человека, которому не терпится привести угрозу в действие.
Пальцы, стискивавшие мне локоть, мгновенно разжались, и толстяк побрел прочь. Толпа приняла вид организованной очереди, в которой я стоял первым. Я не знал, как мне следует реагировать, как благодарить воина за помощь, и просто с приязнью, хотя и несколько растерянно, взглянул на него. Тот осклабился, поднял меч и отсалютовал им мне, а потом вложил его в ножны и вернулся на свой пост.
Меня такое его отношение, по правде сказать, несколько озадачило. Я выказал себя упрямым ослом, если не сказать, полным идиотом, не попытавшись укрыться от дождя, подобно остальным. Неизвестно, чем еще для меня обернется это бдение под ледяным душем. Судя по ознобу, который продолжал меня бить, ничем хорошим. Но вот поди ж ты, этим глупым и непрактичным поступком я снискал себе уважение в глазах стражника. А что, если не он один, но и все жители столицы, все приближенные его величества придерживаются таких же дурацких взглядов на доблесть, и честь, и мужество? Что, если глупость у них почитается геройством? Я поежился. Может, если я еще немного поглупею, мне откроются пути к вершинам власти? К управлению государством? Право слово, тут было о чем поразмыслить.
Из-за крепостных стен раздался звон: часы били полдень. Стражники отступили в стороны от ворот и распахнули тяжелые створки. Внутри, у самого входа, стоял еще один воин, который, в отличие от остальных, был одет в нарядный короткий плащ темно-пурпурного цвета. Судя по этой детали и по высокомерному выражению его юного лица, он принадлежал не иначе как к личной гвардии короля.
Стражник, стоявший снаружи, что-то шепнул ему на ухо, и молодой воин на секунду задержал на мне свой надменный взгляд. Разговор у них наверняка шел обо мне, но оба почему-то решили открыто этого не выказывать. Ну и пусть себе секретничают, подумал я. Мне-то всяко понятно, что они меня обсуждают.
Разговор у них, впрочем, был недолгим. Пурпурный вышел из ворот и стал отсчитывать первых десятерых из числа просителей и спорщиков, явившихся на суд к королю. Как я и догадывался, счастливчиков, которым не придется ждать встречи с его величеством еще целую неделю, оказалось больше десятка — некоторые заявились вдвоем и даже втроем для разрешения одного дела или спора. В итоге нас набралось человек восемнадцать, не меньше. А остальным выпало убираться восвояси несолоно хлебавши. Толстяк, который пытался меня оттащить в конец очереди, как раз и оказался среди этих горемык. Те, кто стоял непосредственно перед ним, были последними из удачников. Выходило, что это именно из-за меня он остался за чертой. Толстяк поймал на себе мой взгляд и прорычал какую-то угрозу. Я отвернулся. Мне было в высшей степени плевать на него.
Крепость, верней, целый город, укрывавшийся за крепостными стенами, звался Истерией, как и все наше государство. Стоило мне миновать ворота, и я сразу увидел королевский замок во всем его великолепии. От самого входа к нему вела широкая дорога, мощенная ровным булыжником. Шагая по ней, я с любопытством разглядывал окружающие строения. Тут было множество лавок и мастерских: две кузницы, три оружейных, четыре трактира. Целых четыре, представьте! Я недоумевал: и на что им столько пивных, неужели нельзя обойтись одной?
Мне и еще кое-что сразу бросилось в глаза: в Истерии не существовало такого явления, как бедность, она тут даже и не ночевала! Во всем, что меня окружало, чувствовались солидность, основательность и достаток. Никаких следов нужды, ни намека на возможность преступлений, ничего такого. Снаружи, за этими толстыми стенами, нищета и лишения были представлены довольно широко, и где бы вы ни находились, вы безошибочно угадывали их признаки в любой местности нашей благословенной страны. Попрошайки, наводняющие городские улицы и перекрестки, лавчонки, закрытые по причине банкротства хозяев, и сами хозяева, понуро сидящие у дверей, бывшие карманники с культями вместо двух отрубленных пальцев на правой руке. И конечно же запахи. Вонь гниющих отбросов, вонь, доносящаяся из сточных канав, вонь экскрементов, человеческих и скотских. Эй, прохожий, гляди под ноги, как бы тебе не вляпаться в… в… ну, сам догадаешься, во что, только принюхайся как следует… А грязь! Господи, видели бы вы, во что превращаются проселочные дороги после хорошего ливня!
Так вот, повторюсь: в столице Истерии начисто отсутствовали подобные явления, равно оскорбительные для взора и обоняния людей приличных и достаточных. За оградой из крепостных стен все сияло чистотой, все было сверкающим, свежевыкрашенным, ярким, все казалось новеньким как с иголочки. Местные жители, встретившиеся мне по пути ко дворцу, все как один были хорошо упитанными и выглядели здоровыми и вполне довольными своей жизнью. Несколько мгновений я ощущал в душе что-то вроде раздвоения: мир, где я очутился, казался мне каким-то сказочным, нереальным, и в то же время он мне не мерещился, я сам находился в его пределах и брел, с трудом передвигая ноги, по его дороге, вымощенной замечательно ровным булыжником.
Разумеется, со вздохом подытожил я свои размышления, все или почти все упирается в деньги. В городе Истерия живут самые богатые люди страны, начиная с короля и королевы и заканчивая придворной челядью. Наверняка даже у этого воина, что нас сопровождает, жалованье раз в пять больше, чем у государственного чиновника где-нибудь в провинции. О мелких лавочниках и мастеровых я уж и не говорю.
Я поймал себя на том, что испытываю ко всему увиденному довольно сложные чувства. И мне стало неприятно и как-то неловко за себя. Я привык смотреть на все и всех взглядом циника и ничего не принимать близко к сердцу. И не раз, особенно в последние дни, убеждался, что подобное отношение к жизни является для меня единственно возможным. К тому же от голода и усталости, от жуткой ночи под ледяным дождем мне было по-настоящему худо. Но вот поди ж ты, я пристально вглядывался в окружающее и испытывал, с одной стороны, острейшую неприязнь к столице, которая присвоила себе все самое лучшее, что было в стране, высосав из последней все соки, и в одиночку этим пользовалась, а с другой — не менее острую зависть к тем, кому посчастливилось здесь родиться и жить — в достатке и безопасности.
Дворец по мере нашего к нему приближения, казалось, становился все больше. Когда мы очутились у входа, я задрал голову, чтобы взглянуть на башни. Отсюда они выглядели просто неправдоподобно высокими, и гербы на знаменах сделались неразличимыми. От усталости у меня подкосились ноги, и я бы непременно растянулся, не поддержи меня стражник.
— У многих голова кругом идет от восхищения, — вполголоса сказал он. В тоне его угадывалось сочувствие. Я не стал разубеждать этого глупца, что едва устоял на ногах не от восторга перед величием дворца, а от голода и изнурения.
Нас без промедления провели во внутренние покои дворца. Здесь царила прохлада, и мне снова стало зябко. Я втянул носом воздух. В горле защекотало. Я с тоской понял, что заболеваю. С каким удовольствием я растянулся бы сейчас на любой из кушеток, что стояли вдоль стен. Но о подобном нечего было и мечтать.
— Сюда, — произнес воин, и мы гуськом прошли в небольшую комнату, в дальнем углу которой был накрыт стол с закусками и прохладительным питьем. Я первым к нему подобрался и стал с невероятной скоростью запихивать в рот еду, какая только попадалась мне под руку, — печенье, кусочки жареного мяса, какие-то фрукты, маленькие пирожки. Может, для кого другого это были и легкие закуски, для меня же, вконец оголодавшего, королевские угощения должны были заменить собой несколько пропущенных завтраков, обедов и ужинов. От жадности я даже оттер от стола какую-то старуху, пытавшуюся просунуть иссохшую руку мне под локоть и взять с тарелки кусочек пирога. Я сам его ухватил свободной рукой. В другой у меня была зажата полуобглоданная цыплячья голень.
Желудок мой от такого насилия над собой вздумал было устроить бунт и чуть не извергнул наружу всю второпях проглоченную пищу. Лишь огромным усилием воли я его заставил уняться. И тогда только отошел от стола.
От нечего делать я принялся разглядывать тех, кто пришел сюда вместе со мной. Выражения на их лицах были самыми разными: в глазах у некоторых горела надежда на благополучное разрешение спора или на заступничество короля, другие смотрели вокруг с унынием и тоской, а кое-кто — с досадой и равнодушием, так, словно они явились сюда не по доброй воле, а повинуясь чьему-то приказу. Интересно было бы взглянуть и на себя со стороны, подумал я. Как знать, что прочел бы на моей физиономии сторонний наблюдатель…
Неожиданно распахнулась одна из боковых дверей, и в проеме появился еще один воин, облаченный в короткий пурпурный плащ. Он кивнул мне и приказал:
— Ступай сюда. Ты первый.
Я повиновался без промедления и заковылял за ним с такой поспешностью, что чуть было его не опередил. При этом я старался держаться прямо, гордо подняв голову и расправив плечи. Вид у меня, не сомневаюсь, был препотешный, но сам я тогда этого не осознавал.
Меня снова в который уже раз пробрала дрожь, настолько в дворцовых покоях было прохладно. Что ж, на холоде вещи сохраняются дольше. Может, этим все и объяснялось? Знатные и богатые должны уметь сохранить все, чем они обладают, и передать своему потомству.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76