О Тирион-на-Туне, улицы и площади твои, мощенные белым камнем, гордые башни твои… Он шел — беспомощный, растерянный, полуослепший от приторно-ровного сияния белой дороги; а волосы и одежда его были покрыты алмазной пылью. Он шел и уговаривал себя — этого не может быть, это все потому, что я пришел из Смертных Земель, потому, что моя душа омрачена тенью Зла, потому, что во мне кровь Смертных… Стало немного легче, но тоска и непонятное гнетущее ощущение не исчезали. Здесь была Вечность неизменности и покоя, а он был — мгновением пред лицом Вечности. Он поднимался по бесконечным белоснежным лестницам и звал, звал — уж во власти отчаяния, — звал хоть кого-нибудь… И когда, потеряв всякую надежду, повернул к берегу — услышал голос, грозный и величественный. Он стоял, склонив голову, а голос, шедший словно с высоты, возвещал: Здравствовать тебе, о Эарендил, величайший из мореходов! Здравствовать тебе, о вестник предреченный и нежданный, вестник, надежды, несущий Свет, славнейший из Детей Земли! Ныне призывают тебя Великие пред лицо свое, дабы говорил ты пред ними о том, что привело тебя в Благословенный Край.
Четырнадцать тронов в Круге Великих, Четырнадцать сияющих престолов, на которых восседают в Маханаксар Изначальные. Единый Круг Судеб. В молчании застыли на тронах Изначальные. …Воля Эру священна. И тот мир, что задумал Отец, должен быть построен. Значит, Враг должен быть сокрушен. Судьбы Арды решать не владыкам ее. Пусть слова свои скажут дети Арды, те, кто живет в ней и кому Арда принадлежит по праву. Их воле мы подчинимся. Если не будет изгнано из Арды зло Мелькора, тщетна Надежда Элдар и тщетна вера Младших Детей в Арду Исцеленную… Но никто из Валар не ступит больше на землю Арды. Арда — не место для решения споров Великих. Это чужой дом — дом Элдар и Людей: судьбу его пусть решают хозяева. Наш дом — здесь. Пусть скажут слово Дети.
— Ответь нам, Эарендил, благо ли для Арды деяния Мелькора? — спросила Варда.— О Великие! О каком благе можно говорить, если скоро все Дети Илуватара либо погибнут под мечами черного воинства, либо станут рабами Врага? Я пришел молить о защите.— Разве не о защите от сынов Феанаро пришел ты просить?— Это так. Но разве не козни Врага привели их из Валинора в Арду? Разве не тень злой воли Врага омрачила их сердца?— Скажи, Эарендил, разве Элдар никогда не побеждали Врага? Зачем вам помощь Валинора?— Наши силы разрознены. Враг поселил вражду в наших сердцах. Дайте нам единое войско — и конец Врагу! Деяния моих предков свидетельствуют об этом! Пока он в Арде, не будет покоя ни Атани, ни Элдар…
И когда были сказаны все слова, заговорила Эстэ:— Государь и брат мой! Сдается мне, что ныне не совет — суд, и суд недобрый. Ведь все говорят против него, а ему невозможно ни ответить, ни оправдаться…Следом за Девой Покоя вдруг поднялся с места Ирмо. Глаза его, необыкновенные, изумительно красивые в своей мягкой изменчивости, были сейчас четкими и страшными. Казалось, в них совсем нет белков. Огромные — тот, кто смотрел Ирмо в лицо, видел лишь их, — светло-серые, с крошечной точкой зрачка, словно переполненные невыносимой болью. Почему-то сейчас он тоже предпочел не соприкасаться с прочими Изначальными в речи —осанве: — Карой не излечить душу; и разве не было изречено, что в Земле Благословенной каждый обретет Исцеление? Если брат наш Мелькор вершит зло, не значит ли это, что душа его больна и нуждается в Исцелении? Если рассудят Великие, что брат наш виновен, пусть придет он в мои сады. Не все болезни лечат огнем и железом…— Быть может, зло Мелькора есть та болезнь, от которой нельзя излечить. Но ты говоришь разумно, брат. Мы решим.— Я прошу тебя, брат мой, Король Мира, — прошелестел голос Эстэ, — согласись на просьбу супруга моего.— Охотно, сестра, если увидим мы, что вы в силах свершить это многотрудное деяние…
…Так рассказывают Элдар: Эарендил Ардамир окончил речи свои, и мольба его была услышана Могучими Арды; и позволено было ему покинуть Круг Великих. Его судьба и судьба его спутницы Элвинг была предрешена — так думал Намо. Но Король Мира задал вопрос — и Закон ответил. Смертный не может ступить на берега земли, не знающей смерти, и остаться в живых, - изрек Закон. Для этого пришел он в мир, - ответило Море. — Ответь, кем назовешь его ныне: Эарендилом, сыном Туора из рода Хадора — или сыном Итариллэ, дочери Турукано из дома Финве? Отвечу, что судьба Нолдор, по своей воле ушедших в изгнание, была изречена и потому неизменна: ни им, ни потомкам их нет пути назад, - молвил Закон. Ныне волею Отца изречь его судьбу дано мне, - сказала Власть. — Из любви к Элдар и Атани пришел он сюда, не устрашившись кары: да не падет она ни на него, ни на Элвинг, супругу его, что последовала за Эарендилом из любви к нему; но в Смертные Земли не вернутся они, и не быть им более среди Элдар и Эдайн в Эндорэ. Эарендилу и Элвинг и сынам их даруется ныне выбор: пусть решат сами, примут ли они судьбу Старших или Пришедших Следом. И по выбору их будут судимы они. Да станет так. …Эарендил выбрал судьбу Элдар, и разделила его путь Элвинг — из любви к своему супругу. Судьбы же сыновей их, Элронда и Элроса, разошлись: Элронд выбрал бессмертие. Элрос ступил на путь Смертных. Ему, в ком была кровь всех Трех Племен Людей, всех трех родов Элдар Валинора, майяр и Синдар, суждено было стать первым королем Нуменорэ, Элросом Тар-Минъатуром.
…Я. Намо Мандос. Закон, Судия, Тюремщик. Говорю. В пустоте и одиночестве своих Чертогов — тюремщик и узник — говорю, когда не задан вопрос. …мы судили Мелькора, и никто не сказал слова за него; изменяя мир, он изменял каждого из нас: камень, огонь, металл, Землю, живое, ветер, воды, Закон. Он был — Пламя, Изменение — и то, чему мы не знали имени: Время. Изменяться было странно. Больно. Мы осудили его. Ныне же Манве-Власть по воле Единого изменяет Судьбу изреченную. Изменяет Закон. Меня. Больно. Кого судить теперь? Я не знаю. Я. Намо Мандос. Судия, Тюремщик, узник; Книга Судеб, в которой чужая рука вымарывает строки, переписывая меня заново. Закон?.. АСТ АХЭ: Чернобыльник 584 — 587 годы I Эпохи
— Учитель…Вот так же она пришла в первый раз, четыре года назад — темноволосая, по-мальчишечьи стриженная, большеглазая, трогательно угловатая. Он тогда спросил ее имя. «Ахтэнэ», — ответила она. «Ну, здравствуй, Ахтэнэ…» Она чуть склонила голову — глаза у нее были зеленовато-карие, печальные и добрые, как у олененка, он еще подумал, что за четырнадцать прожитых лет ей нечасто приходилось видеть радость, — и сказала с тенью смущения, но без страха: «Здравствуй, Учитель…» Было в ней что-то, вызывавшее чувство щемящей нежности, что-то смутно знакомое, но никак не понять — что.— Учитель, позволь, я попробую вылечить — твои руки.— Не получится, девочка…— Но разве кто-нибудь пробовал? Вот видишь! Я хотя бы попытаюсь. Я многому научилась…Это было правдой: потому-то она и оказалась здесь. Девочка обладала редким даже для целителей Твердыни даром — чувствовать травы и говорить с ними. Алри, один из лучших целителей Аст Ахэ, только руками разводил: "Такой ученицы у меня еще не было. Я уже к ночи с ног валюсь, а ей хоть бы что — про то расскажи, это объясни… Ну, бывает, и поворчишь на нее… Но упорная девчонка попалась! Веришь ли, Учитель, — я иногда думаю, что и мне не справиться, не исцелить рану, смотришь — она отвар или настой какой сделает, пошепчет что-то, листочки приложит… и ведь удается все! Бывает, правда, и сама потом еле на ногах стоит, одни глазищи и видны — в пол-лица… "— Ты только не говори себе, что ничего не выйдет. Надо поверить.Серьезный взгляд, и голос — ласковый, но твердый. Верно; эта уж, если решила что, от своего не отступится. «Что ж с тобой делать… Только ведь испугаю тебя…»— Не думай, я не побоюсь, — словно мысли прочла. — Покажи руки, Учитель…Только губы дрогнули. Опустилась на колени, провела рукой над его ладонями.— Тебе рассказал кто-то?..Дернула плечом, не поднимая глаз:— Я знала. Всегда знала. Теперь… только поверь мне.Она склонилась к самым его рукам, зашептала что-то — быстро, горячо, беззвучно. Он чувствовал ее теплое дыхание на своих ладонях; то ли мерещилось, то ли и вправду — боль утихала… Удивился про себя: неужто и меня сумела убедить?.. Невероятно…Она закрыла глаза, борясь с безумным неодолимым желанием — коснуться губами этих израненных рук; стискивала зубы, чувствуя, как набегают на глаза слезы. Хотелось верить, так хотелось верить — все удастся, ведь не было еще так ни разу, чтобы — не удалось… ничего, ничего, бывали раны и страшнее… но никогда не было — таких. Незаживающих. Как долго, долго, бесконечно тянутся минуты… Голова кружится, перед глазами — огненные круги. «Не может быть. Не может! Я не верю…»— Не могу… больше…Он поддержал ее, когда она начала медленно валиться навзничь. Не открывая крепко зажмуренных глаз:— Что?..Он молчал, глядя в ее лицо.— Не получилось… Не говори ничего! — почти зло. — Я знаю. Значит, я так ничему и не научилась.Одна слезинка, жгучая и злая, все-таки пробилась из-под длинных ресниц:— Ненавижу себя.Он не знал, что говорить. Попытался как-то успокоить:— Мне стало легче, девочка. Поверь, это правда.— Вот именно. Девочка. Девчонка. Глупая самоуверенная девчонка. Так и скажи. И не нужно меня утешать! — посмотрела с вызовом. — Только прости. Если сможешь. За то, что понадеялся на меня. А я… Прости.Она стремительно поднялась и выскочила за дверь прежде, чем он успел ответить.Потом он долго не видел ее — похоже, Ахтэнэ избегала встречаться с ним. И все-таки пришла снова.Он ожидал чего угодно — но не этого вопроса.— Учитель… — Полуопущены длинные ресницы, брови сдвинуты в раздумье. — Как это — слышать мир?— Ведь ты сама умеешь это.Девушка пожала плечами:— Нет. Я — как кэнно йоолэй…Он повернулся к ней — чуть резче, чем следовало: уже восемь столетий никто не произносил здесь этих слов. Теперь говорят — ведающие травы, йоллэнно. Учитель, тебе никогда не казалось, что она слишком чисто говорит на Ах'энн ? .. — …я слышу только голоса трав, деревьев, цветов… это не то. Я хочу понять, как слышишь мир ты. Объясни.— Зачем тебе?— Просто. Чтобы знать.Знакомые слова, слишком знакомые нотки в голосе — напряженно-звенящие. Как же объяснить тебе, что значит видеть, что значит — чувствовать? Когда от начала наделен чем-то, дар этот не удивляет, он — естествен, и о сути его не задумываешься как-то…— Ну, если уж ты знаешь, что я это могу, может, знаешь, и что нужно делать? — неловко попытался отшутиться он.— Знаю, — раздумчиво. — Мне кажется, когда-то я сама умела это. Давно. Теперь — забыла…Она стремительно повернулась:— Идем.Легко сбежала по ступенькам — и вдруг остановилась, пошла медленно, тихо ступая.— Что с тобой?— Да вот… — неловко улыбнулась девушка, — босиком гуляла по лесу, поранилась о сучок…«Болит?» — хотел спросить — и осекся, внезапно осознав: ведь соврала, соврала, как девчонка! А он-то хорош — едва не попался… Поняла, что ему тяжело ходить, а сказать не решилась — побоялась обидеть… откуда узнала только…
Она привела его на одну из вершин Черных Гор. Шла все так же медленно, задумчиво, словно прислушивалась к, чему-то внутри себя; несколько раз останавливалась — улыбалась, словно прося прощения за то, что устала; а глаза ее тревожно следили за ним, словно хотела — и не решалась спросить: как ты?.. И с каждым разом он все больше убеждался — она чувствует, когда отдых нужен — ему.— И что же теперь? — уже без улыбки спросил он, почти уверившись в том, что она знает. — Теперь… теперь, Учитель, — посмотри мне в глаза.Строгое, почти суровое юное лицо, по-прежнему упрямо сведены брови — только губы на миг дрогнули.— И — вот так.Бережно взяла его руки в свои, прижала к вискам — он чувствовал, как бьется под его пальцами беспокойная жилка. Глаза в глаза — свет звезд и зелень травы подо льдом — два зеленых глубоких омута, и — что там, на дне?..Она бессильно уронила руки и медленно отвернулась, подставив лицо ветру.— Ахтэнэ, если будет тяжело…Еле заметно кивнула.Он так и остался стоять у нее за спиной — насмешник-ветер взметнул ее волосы, коснувшись ими его лица, переплетая седые и каштановые пряди — он не замечал этого, пытаясь понять, что чувствует Ахтэнэ, как это — слышать в первый Раз…
… Словно ночной зверь из шепотной тишины леса вдруг попал на городскую площадь — и мечется, обезумев, пытаясь спрятаться от света, от грохочущего обвала звуков, цветов, запасе… Оглушительный хор голосов обрушился в ее мозг, накатил волной, увлекая сознание в бешеный пенный водоворот… что?.. крик новорожденного — глухой хрип умирающего — свадебная песнь — погребальный плач — звон мечей — песнь охотничьего рога — шелест трав — вой ветра в ущелье — сухие листья шуршат, или крылья птицы, или тает морская пена на песке — лесные травы шепчут, тянутся к небу — испуганно вскрикнуло эхо, лавиной сорвалось с горного склона — медленно катится по серебристому листу ивы капля росы, вот-вот упадет с неслышным звоном — чайки плачут… Все — здесь, всё — здесь, в ней, многоголосая бездна… А потом хаос звуков сложился в Песнь такой красоты и мощи, что не было сил дольше слышать ее — и не было сил не слушать; Песнь звучала в ее сердце — и сердце разрывалось, останавливалось, не в силах вместить ее; Песнь заполнила все ее существо — она умирала, не понимая, что это смерть… — Ахтэнэ…Она не шевельнулась. Он повернул ее лицом к себе — и отшатнулся. Известково-белая застывшая маска, глаза — в пол-лица, огромные, слепые, неузнающие — смотрит, не видя, не понимая, кто перед ней; только губы вздрагивают, безмолвно шепча что-то — молитву ли, мольбу…— Ахтэнэ, очнись…Она не слышала. Закрыл ей рукой рот — страшно было видеть беззвучно шевелящиеся, еще по-детски нежные губы на неживом лице — и понял вдруг, обожженной ладонью прочел -«…хочу понять, как ты живешь с этим…»— Ахтэнэ!Ему казалось — он кричит, разрывая легкие.«…я должна понять…»— Нет, Ахтэнэ, нет, я умоляю!.. «…я должна…»
…Ее лицо менялось в лунном свете — то прекрасное, озаренное печальным трепетным мерцанием, то почти некрасивое, — но все яснее проступал облик, и он, узнавая и не смея узнать, едва удерживался от того, чтобы окликнуть ее, и имя горьким молчанием стыло на губах, и прошла вечность смятения и печали, а потом медленно поднялись длинные ресницы; несколько мгновений она смотрела на Валу, пытаясь осознать, что видит.— Ты… так и просидел здесь всю ночь?— И еще день, и еще ночь. Как ты?Губы дрогнули в бледном подобии улыбки.— Ты поняла?..— Да. Я и сейчас слышу — только тихо, тихо… Здесь, — рука коснулась груди и снова бессильно упала. — Я… напугала тебя? Как я сюда попала?— Я донес на руках.— Ох… — тихонечко, виновато. — Прости, я не… Со мной все будет хорошо, ты иди.— Нет уж. Позволь мне остаться, — он усмехнулся уголком губ.Она опустила ресницы, медленно свернулась клубочком:— Иди, Тано… — тихо, уже засыпая, — иди…Он подождал немного и уже поднялся было, когда вдруг услышал:— Им къерэ…Одними губами, и тень легла на лицо — он не сразу понял, что это — уже во сне, тихий-тихий больной голос:— Им эркъэ-мэи, Тано… Тано-эме… им къерэ…
…Льалль поет тихо — словно стебли трав под ветром.Как мучалась она, подбирая — те, единственные, хрустальные слова — в одиночестве, в тишине, где терн и можжевельник — ну, почему обязательно терн и можжевельник, ведь было — другое: высокое небо и весенний непокой ветра с горьким чистым юным запахом трав… когда пришло — это: лицо твое — полет сокола, и больше я не знаю слов — им-мэи кэнни дэнъе.И слов больше не стало. Да и все равно не смогла бы она сказать их — никогда.Режущие струны — стальные; собственный, со стороны слышащийся ломкий какой-то голос — ей всегда не хватало дыхания, но сейчас это неважно — никто ведь не слышит:Файи-мэи таа айантэ -Къантэй-мэи тайаа эртэ…Отпустите меня в небо,Отведите меня к дому -Там осока поет ветру,Под луной — голубые травы;Там в ладони мне лягут звездыСеребром бубенцов горьким -Файи-мэи таа айантэ -Къантэй-мэи тайаа эртэ…Ушли слова с детства знакомого языка; стали — иные, и показалось — всегда было только так, и травы вставали по грудь — аи эрно-эме, мельдо…Там вишневых цветов жемчуг -Лепестки в серебряной чаше,Там сплетаются стебли судеб -Травы встреч и светлой печали -Файи-мэи таа айантэ -Къантэй-мэи тайаа эртэ…Во сне она летала — высоко в прозрачном небе, таком праздничном, родниково-чистом, что не было для него иного имени, кроме — айантэ.Там цветы колдовской ночиСтанут птицами на рассвете,Будут пить из моих ладонейКапли звезд и вино тумана -Файи-мэи таа айантэ -Къантэй-мэи тайаа эртэ……каплей росы, говорил он, стань пером птицы в ладонях ветра — пусть он летит сквозь тебя, пусть поднимет тебя над землей, над холмами в лиловой вересковой дымке — все вверх, вверх — распахни крылья — лети…Во сне она знала, как это — летать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65