– (Его примеру последовали другие.) – Кто не оценит такой пирожок, как эти, тот стоит одной ногой в могиле.
Тут уж все набросились на пирожки, запивая их охлажденным пивом из специального бочонка с краном.
– Да здравствуют молодые! – выкрикнул кто-то.
– Да здравствуют пирожки, да здравствует Бразилия! – подхватил Эрнесто, обняв за плечи Полидоро. Стоя так, они загораживали Пентекостеса от гостей.
Устав, префект опустился в кресло-качалку. Он все еще не терял надежды вновь завладеть вниманием присутствующих. Его и прежде не раз сгоняли с трибуны, но он всегда опять забирался на нее благодаря своему упрямству. От этих размышлений его отвлекал шум голосов. Запах жареного теста пробудил в нем аппетит; даже слюнки потекли, и он облизнулся. Потянулся к подносу, но кто-то его опередил, ухватив последний пирожок.
Неуважение обидело префекта. Такой поступок подрывал его авторитет и почему-то напомнил библейский сюжет об отказе от первородства за чечевичную похлебку. И это воспоминание о Библии настроило его на мрачный лад: все они тут сукины дети.
Виржилио из-за поднявшегося галдежа спустился с заоблачных высот и обратил внимание на недовольную мину Пентекостеса. Видя его в кресле-качалке, вспомнил, что префект так и не закончил свою речь.
– Внимание, сеньоры, послушаем префекта! Пентекостес, словно подброшенный потайной пружиной, вскочил на ноги. Прокашлявшись, он начал извлекать из тонко настроенных голосовых связок первые звуки:
– На данном этапе, когда Бразилия претворяет в жизнь всеобъемлющий прогрессивный план, начертанный генералом Медичи и, судя по всему, оказавшийся для нас счастливым, справедливо будет, если общественность города возьмет на себя воздвижение бюста Жоакину Алвесу. Поэтому я заявляю о своей готовности разделить с вами эту почетную обязанность. Как гражданин Триндаде я настаиваю на своем личном вкладе в это народное празднество. Мы, безусловно, не можем возложить на государство то, что должен сделать народ.
Чтобы показать свое волнение, префект наклонил голову. И, опасаясь, как бы по лицу не догадались о его истинных чувствах, высморкался в благоухающий сандалом платок.
Эрнесто, который давно жаждал высказаться по интересующим его вопросам, воспрянул духом. Политическая болтовня Пентекостеса наконец дала ему возможность пережить в этом городе яркое мгновение свободы. Торжественно, словно в церкви, он положил банкноту на тот самый поднос, на котором подали пирожки.
Это зрелище вынудило Полидоро проворчать:
– Сколько будет не хватать, я добавлю.
Виржилио вскоре ушел со свадьбы. Нашел в телефонном справочнике телефон Борелли. Этот скульптор, проживавший в Рио-де-Жанейро, столько раз показывал высокое искусство в изготовлении бюстов, что практически не заставлял позировать того, кого ваял: ему достаточно было посмотреть на лицо изображаемого минут десять, и он тут же лепил его бюст, причем добивался поразительного сходства. Вплоть до того, что казалось, будто эти бронзовые или мраморные фигуры дышат и лишь природа материалов, из которых они изготовлены, не позволяет им высказать словами все, что накипело на Душе.
Борелли приехал в Триндаде первым утренним автобусом. Дорога его утомила, и он посетовал на отсутствие аэропорта:
– Не похоже, что это бразильский город. Ну где это видано, чтобы не нашлось клочка земли для взлетно-посадочной полосы? Откуда тогда в Триндаде люди, которые заслуживают бюста на городской площади?
Надменность скульптора не понравилась Виржилио. Однако, обратив внимание на его руки, напоминавшие медвежьи лапы, он смягчился: конечно, это руки художника, руки существа, способного управиться с вечностью. Стало быть, надо проявлять терпение с наделенными Божьим даром людьми.
И Виржилио понимающе улыбнулся ваятелю. Если жизнь создает этому человеку какие-то трудности, нужно его оберегать от них, пока он в Триндаде.
– Хочу вернуться в Рио на машине. Я уже не мальчик, чтобы пускаться на автобусе по таким дорогам, – сказал скульптор.
Виржилио заявил о своей готовности оказывать всяческое содействие гостю, а со своей стороны попросил его соблюдать секретность. Не следует открывать Жоакину причину визита к нему Борелли. Они собираются сделать старику сюрприз. Кроме того, у Жоакина весьма своеобразный характер.
Борелли восстал: ему не хотелось скрывать, что он знаменитый художник. Он даже заказал визитку с полным именем и всеми титулами.
Наконец, утешившись дополнительным чеком, Борелли согласился выдать себя за агента по продаже холодильников. В доме сеу Жоакина холодильник давно уже размораживался без видимых причин.
Жоакин с порога велел посетителю убираться. И нечего расхваливать свой товар. На кой черт ему чуть ли не в девяносто лет новый холодильник? Не хватит времени воспользоваться им до износа.
– Мне и без того жалко расставаться с жизнью из-за всего этою старого хлама, а как же я смогу умереть спокойно, зная, что оставляю новенький холодильник золотистого цвета, который вмещает всю на свете еду? Мне столько не переесть до конца моих дней!
Желая выполнить договоренность, Борелли стоял на своем, но при этом не мог скрыть неудовольствия. Чтобы такой художник, как он, приехал из Рио-де-Жанейро играть столь жалкую роль!
Будучи допущен в кухню, весьма небрежно осмотрел холодильник. Даже не открыл местами проржавевшую дверцу. И собрался было уходить, еще раз взглянув на Жоакина, но тот заступил ему путь.
– Куда это вы собрались? Прежде покажите, что вы разбираетесь в холодильниках больше моего. – И схватил Борелли за руку.
Тот пытался выдернуть руку из клешни старика.
– Пустите, за кого вы меня принимаете?
– За лгуна и мошенника: с той минуты, как вошли в дом, вы все время на меня смотрите. Может, вас наняли убить меня?
Жоакин не спускал глаз с посетителя. Вдруг у него где-нибудь спрятана кобура с револьвером!
– Признавайся, головорез. Не стыдно тебе убивать такого старого человека, как я?
Такого оскорбления Борелли не выдержал. Со времени первого путешествия в Италию он считал гордость неотъемлемой частью реквизита художника. Куда бы он ни попал, всегда держал голову как мраморный Юлий Цезарь в садах Вила-Адрианы. Не раз ему случалось шествовать по Флоренции с мемуарами Беллини под мышкой с таким самодовольным видом, словно он хотел разделить славу резца, вдохнувшего жизнь в холодный каррарский мрамор.
И он решил ответить ударом на удар:
– Как видно, вы считаете себя владыкой мира только потому, что решено почтить вас бронзовым бюстом?
В гневе он брызгал слюной, а голос его гремел по всему саду.
– Что, что? Какой такой бюст?
Выпученные глаза Жоакина говорили об искреннем изумлении. Старик не притворялся.
Жоакин принялся искать трость. Над ним насмехаются в его собственном доме, обидчика надо наказать. Борелли побоялся, что, если удар придется ему по голове, это может привести к роковым последствиям. Пошел к двери, волоча за собой Жоакина. С порога обернулся:
– Благодаря моему таланту о вас не забудут. Благодарите небо за то, что я вас не изображу безобразней, чем вы есть на самом деле.
Срочно послали за Полидоро, и тот выслушал всю ахинею, которую нес его отец. Тот и слышать не хотел о том, чтобы превратиться в бронзовый бюст: на него будут гадить эти чертовы голуби, которые заляпали все скамейки на городской площади.
– Что такого я сделал, чтобы мне так мстить? – Изнемогая от переживаний, старик откинулся на спинку кресла. – Да еще этот дерьмовый скульпторишка собирается изобразить меня хуже, чем я есть на самом деле. Почему же не сотворили мой образ, когда я был помоложе, скажем, когда мне исполнилось двадцать лет?
И сделал вид, что рыдает, закрыв лицо руками. Полидоро опустился на колени рядом с креслом. Отец поднял голову. Не боясь внимательного взгляда сына, вздохнул.
– Ах, Полидоро, ты не знаешь, что такое старость. Стыдишься собственного тела и всех его членов. Стоит кому-то на меня посмотреть, у меня все начинает болеть.
Полидоро чувствовал себя беспомощным. Не знал, как утешить старика: по характеру он был тверд как скала и не мог проявить к кому бы то ни было внезапно нахлынувшие теплые чувства, да и сам отец приучил его сдерживаться.
Неловко погладил того по плечу:
– Так ведь я, отец, тоже начал стареть.
Жоакин посмотрел на сына и не нашел никакого утешения для себя в жестких чертах лица. Полидоро искренне хотел приободрить отца своим собственным примером, но не выдержал его сурового взгляда.
– Торжество состоится скоро, отец. Но, если хочешь, я пошлю к тебе Пентекостеса и Виржилио с этим самым бюстом и установим его в твоем саду, – нервно сказал он, вставая.
Жоакин поднялся с кресла без помощи сына. Он как будто не видел его. Твердым шагом прошел к двери, которая вела в глубь дома. С порога широко повел тростью, как бы обводя всю гостиную.
– Знаешь, что я тебе скажу? Сунь этот бюст себе в задницу. – И исчез в коридоре, закрыв дверь, чтобы сын не видел, как медленно он идет.
Когда они прошли пол-улицы, Эрнесто спросил:
– Так что мне делать с сеу Жоакином? Полидоро пожал плечами. Во всех отношениях жизнь отца висела на волоске, и в памяти его жили только воспоминания о былых невзгодах. Смотрясь голый в зеркало в ванной, Жоакин видел, в каком жалком состоянии его детородный член.
– Что ж, выполни его просьбу.
И Полидоро продолжал свой путь к гостинице. Эрнесто был явно огорчен.
– Ты что же, забыл, каким верным твоим мушкетером я был и избавлял тебя от всяческих опасностей?
Полидоро постарался вспомнить о мужском инстинкте, который гнал их по городу в поисках приключений и сговорчивых девиц.
– Теперь я всего-навсего фазендейро, живу за счет коровьего молока и навоза, – пробормотал он, ускоряя шаг и не желая слушать друга, но в то же время он не хотел нарушить и странное очарование, которое вызывали в нем воспоминания о мушкетерах, готовых рискнуть жизнью за свою королеву.
– К тому же где эта самая королева? Эрнесто воодушевился:
– В один прекрасный день королева вернется. Не теряй надежды.
При воспоминании об украшенной гребнями и заколками женской головке Полидоро вздрогнул. Лицо его замкнулось: Эрнесто не имел никакого права вторгаться в его мечты.
– Что с тобой? – спросил Эрнесто, видя неприветливое лицо друга.
– Ты не почувствовал, что сегодня утром ветер нес дурные предзнаменования?
Полидоро выразился деликатно, стараясь вернуть Эрнесто в сегодняшний вечер, но аптекарь был склонен ко всему таинственному.
– Или только для меня ветер ржал, как дикий жеребенок?
Это признание приободрило Эрнесто. В ответ он тоже захотел поделиться с Полидоро подобным секретом:
– А Вивина нынче ночью разбудила меня и предупредила, что в Триндаде что-то произойдет. И, чтобы вызвать во мне беспокойство, закрыла глаза и замолчала, как я ни упрашивал ее объяснить, в чем дело. Только утром, после кофе, решила со мной поделиться. И знаешь, что она мне сказала?
– Замолчи, Бога ради! – споткнувшись, крикнул Полидоро.
Но Эрнесто, побуждаемый семейными воспоминаниями, продолжал:
– С тех пор как мы поженились, Вивину одолевают видения. Поэтому, когда она сказала, что ей привиделась женщина с крыльями за плечами, у которой изо рта, как из рога изобилия, сыпались золотые монеты, я содрогнулся. Побежал посмотреть на календарь. Но дети отрывали листы загодя, и там значилось, что сегодня уже пятница.
Полидоро не мог уловить смысла видения Вивины, который как-то ускользал от него. В тревоге он схватил Эрнесто за руку.
– Почему ты столько лет не рассказывал мне о видениях Вивины?
– Да ты бы им все равно не поверил. Разве допустил бы ты, что у женщин более чуткая душа, чем у нас? А ведь на заре цивилизации они были жрицами и весьма почитались. Возможно, поэтому они и сегодня не делают различия между делами повседневными и священными. И то и другое смешивается для них на кухне, в столовой и в постели. Женские боги участвуют во всех будничных делах, например в заправке фасоли.
Видение Вивины заставило Полидоро еще больше заспешить в гостиницу. Эрнесто явно собирался последовать за ним.
Полидоро этого желания не поддержал. Ему требовалось заглянуть в свою душу без свидетелей, и он ускорил шаги, не обращая внимания на разочарование Эрнесто.
Гостиница «Палас» находилась в десяти минутах ходьбы от аптеки «Здоровый дух», и если в баре случалась пьяная драка, Эрнесто приходил оказывать помощь пострадавшим.
– Когда нет ни священника, ни врача, аптекарь – целитель души человеческой, – говорил он. – В обмен на уколы, которые мы делаем, пациенты изливают перед нами желчь и рассказывают о своих трагедиях.
Здание гостиницы, выходившее фасадом на площадь, выделялось среди других домов квартала своей монументальностью. Архитектура во французском стиле начала века была избрана архитектором из Сан-Паулу, приехавшим в Триндаде в начале двадцатых годов. Беспокойный по характеру, этот человек сразу же дал понять, что хочет остаться в этом городе навсегда. Преодолев сопротивление некоторых видных граждан, он за несколько недель создал принципиальный проект гостиницы.
Жоакин первым обратил внимание сына, тогда еще мальчика, на опасности, которыми грозил приезд архитектора из Сан-Паулу.
– Он из тех, кого гоняет по Бразилии жажда разбоя. Этим своим прогрессом, ни во что не ставящим прошлое, он хочет разорить нас до нитки.
В основе бурного протеста Жоакина лежали отнюдь не местные экономические интересы. Эту борьбу он считал для себя делом чести.
Чтобы успокоить мужа, Магнолия предлагала ему подслащенную воду. Его это оскорбляло: такой напиток годится только для девиц. Особенно Жоакин сердился, когда жена подробно рассказывала ему, как выходец из Сан-Паулу снимает шляпу и раскланивается с ней, едва завидит ее в общественном месте. Но он точно так же приветствовал кого угодно независимо от расы, богатства и веры. А сколько разговоров и споров вызывали его сшитые в Париже костюмы!
– Вот еще одна причина, по которой его надо выдворить из города. Он хочет всех нас превратить в паршивых пижонов. Ты тоже хочешь стать модницей, Магнолия?
Взглядом Жоакин предоставлял жене редкую возможность объясниться в любви к нему. Для укрепления семьи она могла бы дать понять детям, что в доме, и особенно в постели, у нее был муж, который избавлял ее от необходимости прибегать к чужим фантазиям, для того чтобы быть счастливой.
Избегая взгляда мужа, она принялась изо всех сил стирать пыль с мебели. Она привыкла к его повышенной чувствительности и боролась с ней, кладя в еду побольше специй.
Споры на эту тему пробуждали интерес Полидоро. Авторитет архитектора из Сан-Паулу грозил расшатать устои семьи, основанные на невозмутимой повседневности. Как всякий подросток, Полидоро давно искал легендарного героя, пересекающего сертаны или Амазонию в костюме цвета хаки и высоких сапогах с хлыстом за голенищем, не забывая о делах и любовных похождениях. Герой этот приезжал бы из дальних краев ради одного лишь удовольствия рассказать о невиданных и неслыханных передрягах. Такой человек, хоть и побывал в местах, где среди пышной растительности царит смерть, к ночи спокойно кладет голову на подушку, не опасаясь гнездящихся в его воображении кошмаров.
Отец разбирался только в коровах, а выходец из Сан-Паулу мог предоставить Полидоро визир, через который был виден мир за пределами Триндаде. Каждый день Полидоро, выйдя из школы, наблюдал за строительными работами. Волей архитектора кирпичи складывались в бесконечные стены. Любопытство Полидоро таило в себе определенную опасность.
– Ты, как я вижу, болтаешься по улице без дела, – сказал однажды Жоакин и пригрозил сыну наказанием: не дай Бог еще прибьется к врагам. Но и сам Жоакин не спускал глаз со строительных рабочих, прибывавших из соседних округов.
– Зачем нам такая большая гостиница? Чтобы собрать в номерах побольше шулеров, проституток и бандитов? – бормотал он, забывая о сыне.
Говоря об архитекторе, Жоакин никак его не называл. Дал ему кличку Бандейранте, желая выставить в смешном свете. И намекал всем, что того выгнали из Сан-Паулу, иначе он и не приехал бы в Триндаде.
Как-то солнечным утром в дверь Жоакина постучали.
В ту самую минуту, когда он собирался призвать к порядку пораспустившихся детей и жену.
– Эй, Магнолия, почему ты не идешь открыть дверь? Жена, занятая хозяйством, не услышала его приказа:
наверно, ушла в курятник собирать яйца. Эту работу она детям не доверяла, сама внимательно изучала запачканную кровью скорлупу и ласково разговаривала с курицей, как с сестрой по женским тяготам.
Жоакин, не понимая этой солидарности, возражал:
– Ну и что? Ты ведь рожала и знаешь, как трудно выпихнуть из себя головку ребенка!
Пришлось Жоакину самому идти открывать дверь – не дадут отдохнуть даже в воскресенье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Тут уж все набросились на пирожки, запивая их охлажденным пивом из специального бочонка с краном.
– Да здравствуют молодые! – выкрикнул кто-то.
– Да здравствуют пирожки, да здравствует Бразилия! – подхватил Эрнесто, обняв за плечи Полидоро. Стоя так, они загораживали Пентекостеса от гостей.
Устав, префект опустился в кресло-качалку. Он все еще не терял надежды вновь завладеть вниманием присутствующих. Его и прежде не раз сгоняли с трибуны, но он всегда опять забирался на нее благодаря своему упрямству. От этих размышлений его отвлекал шум голосов. Запах жареного теста пробудил в нем аппетит; даже слюнки потекли, и он облизнулся. Потянулся к подносу, но кто-то его опередил, ухватив последний пирожок.
Неуважение обидело префекта. Такой поступок подрывал его авторитет и почему-то напомнил библейский сюжет об отказе от первородства за чечевичную похлебку. И это воспоминание о Библии настроило его на мрачный лад: все они тут сукины дети.
Виржилио из-за поднявшегося галдежа спустился с заоблачных высот и обратил внимание на недовольную мину Пентекостеса. Видя его в кресле-качалке, вспомнил, что префект так и не закончил свою речь.
– Внимание, сеньоры, послушаем префекта! Пентекостес, словно подброшенный потайной пружиной, вскочил на ноги. Прокашлявшись, он начал извлекать из тонко настроенных голосовых связок первые звуки:
– На данном этапе, когда Бразилия претворяет в жизнь всеобъемлющий прогрессивный план, начертанный генералом Медичи и, судя по всему, оказавшийся для нас счастливым, справедливо будет, если общественность города возьмет на себя воздвижение бюста Жоакину Алвесу. Поэтому я заявляю о своей готовности разделить с вами эту почетную обязанность. Как гражданин Триндаде я настаиваю на своем личном вкладе в это народное празднество. Мы, безусловно, не можем возложить на государство то, что должен сделать народ.
Чтобы показать свое волнение, префект наклонил голову. И, опасаясь, как бы по лицу не догадались о его истинных чувствах, высморкался в благоухающий сандалом платок.
Эрнесто, который давно жаждал высказаться по интересующим его вопросам, воспрянул духом. Политическая болтовня Пентекостеса наконец дала ему возможность пережить в этом городе яркое мгновение свободы. Торжественно, словно в церкви, он положил банкноту на тот самый поднос, на котором подали пирожки.
Это зрелище вынудило Полидоро проворчать:
– Сколько будет не хватать, я добавлю.
Виржилио вскоре ушел со свадьбы. Нашел в телефонном справочнике телефон Борелли. Этот скульптор, проживавший в Рио-де-Жанейро, столько раз показывал высокое искусство в изготовлении бюстов, что практически не заставлял позировать того, кого ваял: ему достаточно было посмотреть на лицо изображаемого минут десять, и он тут же лепил его бюст, причем добивался поразительного сходства. Вплоть до того, что казалось, будто эти бронзовые или мраморные фигуры дышат и лишь природа материалов, из которых они изготовлены, не позволяет им высказать словами все, что накипело на Душе.
Борелли приехал в Триндаде первым утренним автобусом. Дорога его утомила, и он посетовал на отсутствие аэропорта:
– Не похоже, что это бразильский город. Ну где это видано, чтобы не нашлось клочка земли для взлетно-посадочной полосы? Откуда тогда в Триндаде люди, которые заслуживают бюста на городской площади?
Надменность скульптора не понравилась Виржилио. Однако, обратив внимание на его руки, напоминавшие медвежьи лапы, он смягчился: конечно, это руки художника, руки существа, способного управиться с вечностью. Стало быть, надо проявлять терпение с наделенными Божьим даром людьми.
И Виржилио понимающе улыбнулся ваятелю. Если жизнь создает этому человеку какие-то трудности, нужно его оберегать от них, пока он в Триндаде.
– Хочу вернуться в Рио на машине. Я уже не мальчик, чтобы пускаться на автобусе по таким дорогам, – сказал скульптор.
Виржилио заявил о своей готовности оказывать всяческое содействие гостю, а со своей стороны попросил его соблюдать секретность. Не следует открывать Жоакину причину визита к нему Борелли. Они собираются сделать старику сюрприз. Кроме того, у Жоакина весьма своеобразный характер.
Борелли восстал: ему не хотелось скрывать, что он знаменитый художник. Он даже заказал визитку с полным именем и всеми титулами.
Наконец, утешившись дополнительным чеком, Борелли согласился выдать себя за агента по продаже холодильников. В доме сеу Жоакина холодильник давно уже размораживался без видимых причин.
Жоакин с порога велел посетителю убираться. И нечего расхваливать свой товар. На кой черт ему чуть ли не в девяносто лет новый холодильник? Не хватит времени воспользоваться им до износа.
– Мне и без того жалко расставаться с жизнью из-за всего этою старого хлама, а как же я смогу умереть спокойно, зная, что оставляю новенький холодильник золотистого цвета, который вмещает всю на свете еду? Мне столько не переесть до конца моих дней!
Желая выполнить договоренность, Борелли стоял на своем, но при этом не мог скрыть неудовольствия. Чтобы такой художник, как он, приехал из Рио-де-Жанейро играть столь жалкую роль!
Будучи допущен в кухню, весьма небрежно осмотрел холодильник. Даже не открыл местами проржавевшую дверцу. И собрался было уходить, еще раз взглянув на Жоакина, но тот заступил ему путь.
– Куда это вы собрались? Прежде покажите, что вы разбираетесь в холодильниках больше моего. – И схватил Борелли за руку.
Тот пытался выдернуть руку из клешни старика.
– Пустите, за кого вы меня принимаете?
– За лгуна и мошенника: с той минуты, как вошли в дом, вы все время на меня смотрите. Может, вас наняли убить меня?
Жоакин не спускал глаз с посетителя. Вдруг у него где-нибудь спрятана кобура с револьвером!
– Признавайся, головорез. Не стыдно тебе убивать такого старого человека, как я?
Такого оскорбления Борелли не выдержал. Со времени первого путешествия в Италию он считал гордость неотъемлемой частью реквизита художника. Куда бы он ни попал, всегда держал голову как мраморный Юлий Цезарь в садах Вила-Адрианы. Не раз ему случалось шествовать по Флоренции с мемуарами Беллини под мышкой с таким самодовольным видом, словно он хотел разделить славу резца, вдохнувшего жизнь в холодный каррарский мрамор.
И он решил ответить ударом на удар:
– Как видно, вы считаете себя владыкой мира только потому, что решено почтить вас бронзовым бюстом?
В гневе он брызгал слюной, а голос его гремел по всему саду.
– Что, что? Какой такой бюст?
Выпученные глаза Жоакина говорили об искреннем изумлении. Старик не притворялся.
Жоакин принялся искать трость. Над ним насмехаются в его собственном доме, обидчика надо наказать. Борелли побоялся, что, если удар придется ему по голове, это может привести к роковым последствиям. Пошел к двери, волоча за собой Жоакина. С порога обернулся:
– Благодаря моему таланту о вас не забудут. Благодарите небо за то, что я вас не изображу безобразней, чем вы есть на самом деле.
Срочно послали за Полидоро, и тот выслушал всю ахинею, которую нес его отец. Тот и слышать не хотел о том, чтобы превратиться в бронзовый бюст: на него будут гадить эти чертовы голуби, которые заляпали все скамейки на городской площади.
– Что такого я сделал, чтобы мне так мстить? – Изнемогая от переживаний, старик откинулся на спинку кресла. – Да еще этот дерьмовый скульпторишка собирается изобразить меня хуже, чем я есть на самом деле. Почему же не сотворили мой образ, когда я был помоложе, скажем, когда мне исполнилось двадцать лет?
И сделал вид, что рыдает, закрыв лицо руками. Полидоро опустился на колени рядом с креслом. Отец поднял голову. Не боясь внимательного взгляда сына, вздохнул.
– Ах, Полидоро, ты не знаешь, что такое старость. Стыдишься собственного тела и всех его членов. Стоит кому-то на меня посмотреть, у меня все начинает болеть.
Полидоро чувствовал себя беспомощным. Не знал, как утешить старика: по характеру он был тверд как скала и не мог проявить к кому бы то ни было внезапно нахлынувшие теплые чувства, да и сам отец приучил его сдерживаться.
Неловко погладил того по плечу:
– Так ведь я, отец, тоже начал стареть.
Жоакин посмотрел на сына и не нашел никакого утешения для себя в жестких чертах лица. Полидоро искренне хотел приободрить отца своим собственным примером, но не выдержал его сурового взгляда.
– Торжество состоится скоро, отец. Но, если хочешь, я пошлю к тебе Пентекостеса и Виржилио с этим самым бюстом и установим его в твоем саду, – нервно сказал он, вставая.
Жоакин поднялся с кресла без помощи сына. Он как будто не видел его. Твердым шагом прошел к двери, которая вела в глубь дома. С порога широко повел тростью, как бы обводя всю гостиную.
– Знаешь, что я тебе скажу? Сунь этот бюст себе в задницу. – И исчез в коридоре, закрыв дверь, чтобы сын не видел, как медленно он идет.
Когда они прошли пол-улицы, Эрнесто спросил:
– Так что мне делать с сеу Жоакином? Полидоро пожал плечами. Во всех отношениях жизнь отца висела на волоске, и в памяти его жили только воспоминания о былых невзгодах. Смотрясь голый в зеркало в ванной, Жоакин видел, в каком жалком состоянии его детородный член.
– Что ж, выполни его просьбу.
И Полидоро продолжал свой путь к гостинице. Эрнесто был явно огорчен.
– Ты что же, забыл, каким верным твоим мушкетером я был и избавлял тебя от всяческих опасностей?
Полидоро постарался вспомнить о мужском инстинкте, который гнал их по городу в поисках приключений и сговорчивых девиц.
– Теперь я всего-навсего фазендейро, живу за счет коровьего молока и навоза, – пробормотал он, ускоряя шаг и не желая слушать друга, но в то же время он не хотел нарушить и странное очарование, которое вызывали в нем воспоминания о мушкетерах, готовых рискнуть жизнью за свою королеву.
– К тому же где эта самая королева? Эрнесто воодушевился:
– В один прекрасный день королева вернется. Не теряй надежды.
При воспоминании об украшенной гребнями и заколками женской головке Полидоро вздрогнул. Лицо его замкнулось: Эрнесто не имел никакого права вторгаться в его мечты.
– Что с тобой? – спросил Эрнесто, видя неприветливое лицо друга.
– Ты не почувствовал, что сегодня утром ветер нес дурные предзнаменования?
Полидоро выразился деликатно, стараясь вернуть Эрнесто в сегодняшний вечер, но аптекарь был склонен ко всему таинственному.
– Или только для меня ветер ржал, как дикий жеребенок?
Это признание приободрило Эрнесто. В ответ он тоже захотел поделиться с Полидоро подобным секретом:
– А Вивина нынче ночью разбудила меня и предупредила, что в Триндаде что-то произойдет. И, чтобы вызвать во мне беспокойство, закрыла глаза и замолчала, как я ни упрашивал ее объяснить, в чем дело. Только утром, после кофе, решила со мной поделиться. И знаешь, что она мне сказала?
– Замолчи, Бога ради! – споткнувшись, крикнул Полидоро.
Но Эрнесто, побуждаемый семейными воспоминаниями, продолжал:
– С тех пор как мы поженились, Вивину одолевают видения. Поэтому, когда она сказала, что ей привиделась женщина с крыльями за плечами, у которой изо рта, как из рога изобилия, сыпались золотые монеты, я содрогнулся. Побежал посмотреть на календарь. Но дети отрывали листы загодя, и там значилось, что сегодня уже пятница.
Полидоро не мог уловить смысла видения Вивины, который как-то ускользал от него. В тревоге он схватил Эрнесто за руку.
– Почему ты столько лет не рассказывал мне о видениях Вивины?
– Да ты бы им все равно не поверил. Разве допустил бы ты, что у женщин более чуткая душа, чем у нас? А ведь на заре цивилизации они были жрицами и весьма почитались. Возможно, поэтому они и сегодня не делают различия между делами повседневными и священными. И то и другое смешивается для них на кухне, в столовой и в постели. Женские боги участвуют во всех будничных делах, например в заправке фасоли.
Видение Вивины заставило Полидоро еще больше заспешить в гостиницу. Эрнесто явно собирался последовать за ним.
Полидоро этого желания не поддержал. Ему требовалось заглянуть в свою душу без свидетелей, и он ускорил шаги, не обращая внимания на разочарование Эрнесто.
Гостиница «Палас» находилась в десяти минутах ходьбы от аптеки «Здоровый дух», и если в баре случалась пьяная драка, Эрнесто приходил оказывать помощь пострадавшим.
– Когда нет ни священника, ни врача, аптекарь – целитель души человеческой, – говорил он. – В обмен на уколы, которые мы делаем, пациенты изливают перед нами желчь и рассказывают о своих трагедиях.
Здание гостиницы, выходившее фасадом на площадь, выделялось среди других домов квартала своей монументальностью. Архитектура во французском стиле начала века была избрана архитектором из Сан-Паулу, приехавшим в Триндаде в начале двадцатых годов. Беспокойный по характеру, этот человек сразу же дал понять, что хочет остаться в этом городе навсегда. Преодолев сопротивление некоторых видных граждан, он за несколько недель создал принципиальный проект гостиницы.
Жоакин первым обратил внимание сына, тогда еще мальчика, на опасности, которыми грозил приезд архитектора из Сан-Паулу.
– Он из тех, кого гоняет по Бразилии жажда разбоя. Этим своим прогрессом, ни во что не ставящим прошлое, он хочет разорить нас до нитки.
В основе бурного протеста Жоакина лежали отнюдь не местные экономические интересы. Эту борьбу он считал для себя делом чести.
Чтобы успокоить мужа, Магнолия предлагала ему подслащенную воду. Его это оскорбляло: такой напиток годится только для девиц. Особенно Жоакин сердился, когда жена подробно рассказывала ему, как выходец из Сан-Паулу снимает шляпу и раскланивается с ней, едва завидит ее в общественном месте. Но он точно так же приветствовал кого угодно независимо от расы, богатства и веры. А сколько разговоров и споров вызывали его сшитые в Париже костюмы!
– Вот еще одна причина, по которой его надо выдворить из города. Он хочет всех нас превратить в паршивых пижонов. Ты тоже хочешь стать модницей, Магнолия?
Взглядом Жоакин предоставлял жене редкую возможность объясниться в любви к нему. Для укрепления семьи она могла бы дать понять детям, что в доме, и особенно в постели, у нее был муж, который избавлял ее от необходимости прибегать к чужим фантазиям, для того чтобы быть счастливой.
Избегая взгляда мужа, она принялась изо всех сил стирать пыль с мебели. Она привыкла к его повышенной чувствительности и боролась с ней, кладя в еду побольше специй.
Споры на эту тему пробуждали интерес Полидоро. Авторитет архитектора из Сан-Паулу грозил расшатать устои семьи, основанные на невозмутимой повседневности. Как всякий подросток, Полидоро давно искал легендарного героя, пересекающего сертаны или Амазонию в костюме цвета хаки и высоких сапогах с хлыстом за голенищем, не забывая о делах и любовных похождениях. Герой этот приезжал бы из дальних краев ради одного лишь удовольствия рассказать о невиданных и неслыханных передрягах. Такой человек, хоть и побывал в местах, где среди пышной растительности царит смерть, к ночи спокойно кладет голову на подушку, не опасаясь гнездящихся в его воображении кошмаров.
Отец разбирался только в коровах, а выходец из Сан-Паулу мог предоставить Полидоро визир, через который был виден мир за пределами Триндаде. Каждый день Полидоро, выйдя из школы, наблюдал за строительными работами. Волей архитектора кирпичи складывались в бесконечные стены. Любопытство Полидоро таило в себе определенную опасность.
– Ты, как я вижу, болтаешься по улице без дела, – сказал однажды Жоакин и пригрозил сыну наказанием: не дай Бог еще прибьется к врагам. Но и сам Жоакин не спускал глаз со строительных рабочих, прибывавших из соседних округов.
– Зачем нам такая большая гостиница? Чтобы собрать в номерах побольше шулеров, проституток и бандитов? – бормотал он, забывая о сыне.
Говоря об архитекторе, Жоакин никак его не называл. Дал ему кличку Бандейранте, желая выставить в смешном свете. И намекал всем, что того выгнали из Сан-Паулу, иначе он и не приехал бы в Триндаде.
Как-то солнечным утром в дверь Жоакина постучали.
В ту самую минуту, когда он собирался призвать к порядку пораспустившихся детей и жену.
– Эй, Магнолия, почему ты не идешь открыть дверь? Жена, занятая хозяйством, не услышала его приказа:
наверно, ушла в курятник собирать яйца. Эту работу она детям не доверяла, сама внимательно изучала запачканную кровью скорлупу и ласково разговаривала с курицей, как с сестрой по женским тяготам.
Жоакин, не понимая этой солидарности, возражал:
– Ну и что? Ты ведь рожала и знаешь, как трудно выпихнуть из себя головку ребенка!
Пришлось Жоакину самому идти открывать дверь – не дадут отдохнуть даже в воскресенье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43