Свои у него только трость да страх перед смертью.
– Никогда ты меня не любил, – сказал он отцу, когда пришел к нему. – И мы с тобой живем как два одиноких деспота.
Жоакин, похоже, так и просидел два часа в том же кресле. Почти не испытывая нужды в физиологических отправлениях, он словно превратился в растение. Засунув за ворот салфетку, жевал печенье с арарутой. Крошки сыпались на колени, он их не стряхивал. Одряхление напоминало ему о приближающейся смерти – одинокий, всеми заброшенный старик.
– Выпей кофе, – бесстрастно сказал он, словно обращался к постороннему человеку.
После кофе Полидоро пожевал печенья, грудой насыпанного на стоявшее на столе блюдо, как и отец, не стряхивая с рубашки крошки. Но когда обратил на них внимание, стряхнул.
Жоакин не ощущал в сыне никакого сочувствия. Тому наплевать, если отец обмочится или обделается в столовой. Никогда он не ощущал сыновней жалости.
Помолчав, Жоакин спросил:
– Может, и с меня стряхнешь крошки? Полидоро понимал, что отец даже на пороге смерти считает его врагом. Как будто мало ему было Додо и дочерей, всегда кислых, как уксус, и закатывавших ему сцены. Он выполнил просьбу старика: очистил его одежду осторожными движениями – как бы не сломать ему руку или еще какую-нибудь часть распадающегося тела. У стариков кости сращиваются не скоро.
– Ну вот, отец, я тебя очистил от крошек. За это прошу уважать мои чувства и не упоминать больше об этой женщине.
В лице отца уже не было той ненависти, которую он питал к своим врагам. Уж лучше бы уговорить смерть, чтобы та пришла и избавила семью от желчного старика. Потом, ко всеобщему удовольствию, его похоронят под манговым деревом. Мать терпеть не могла своих сыновей, гордо разъезжавших по Триндаде – кто на коне, кто за рулем мощного автомобиля.
У Полидоро были выправлены все бумаги для похорон отца. Он постарается не ранить чувства братьев, с завистью смотревших на его богатство и первородство. Кроме того, он с детства участвовал в ночных бдениях у тел усопших, при нем их запихивали в гробы, и его не пугали прозрачная кожа и застывшие внутренности. Покойникам нужны цветы, богослужения, и слезы родных, и свечи, разумеется, да такие, чтоб не гасли семь суток.
– Когда глаза мои закроются, посиди со мной рядом. И расскажи о своей любви к той женщине, – тихим голосом попросил Жоакин.
Полидоро поправил отворот его рубашки.
– Ты ведь знаешь, что я боюсь умереть? – спросил Жоакин и опустил голову: не хотел, чтобы сын заметил слезы, сочившиеся из глаз, полных страха и неверия в близкий конец.
Полидоро захотелось погладить отцовскую распадающуюся плоть, и он протянул руку. Веря в благость смерти, хотел побыстрей отправить отца в небытие. Что ему делать среди живых, если он почти не подает признаков жизни?
Это чувство смущало Полидоро. Надо как-то стереть в своем сердце все отметины, которые отец полагал оставить в нем навечно. Желая стряхнуть с себя заклятье, Полидоро хлопнул в ладоши, вызывая служанку.
– Уже стемнело, не видишь, что ли? – раздраженно сказал он. – Зажги свет. И подавай ужин. Сеньор Жоакин сегодня хочет пораньше лечь спать.
Отец согласно кивнул.
– Да, я хочу есть. А не поехать ли нам завтра на фазенду Суспиро?
Полидоро вроде бы тянул время. Посмотрел на стенные часы. Потом на свои наручные.
– Который час? – спросил немного успокоившийся Жоакин.
– Между моими часами и настенными разница в три минуты.
– Это ерунда по сравнению с вечностью, – заметил Жоакин, ощерив гнилые зубы.
Как только прошел автобус, оставив за собой облако пыли, Эрнесто снова посмотрел на часы. Хотел убедиться, что Полидоро опаздывает, и потом попенять ему. С четырех часов он стоял, прислонившись к столбу, и выказывал явные признаки нетерпения.
Он пришел заблаговременно, опасаясь, как бы Полидоро не изменил время посещения бара в гостинице. Эрнесто мог перехватить его на углу, где он проходил каждый день. Полидоро никогда не менял маршрута, хотя все время грозился выбрать другой путь, более подходящий для фантазий, частенько приходивших ему в голову, несмотря на возраст и донимавшую его Додо.
Увидев переходившего улицу Полидоро, Эрнесто улыбнулся, однако заметил натянутое выражение лица, какое у того появилось, что всегда с ним бывало в минуты необъяснимого уныния. Причин для беспокойства вроде бы не было, разве что Полидоро вдруг почувствовал, что к нему без всякого предупреждения подступила старость.
Полидоро удивился, что Эрнесто его подкарауливает – тот вечно старался определить состояние его духа и строил всякого рода мрачные догадки. Увлекшись, Эрнесто претендовал на то, что якобы читает в душе Полидоро с одного взгляда.
– Сегодня, например, ты встал в дурном настроении. Остерегайся инфаркта.
Полидоро протестовал против подобного вмешательства. Говорил, что заглядывать в его душу может только он сам, и никто другой.
Эрнесто не отступался. Возражения Полидоро приписывал свойственной тому робости. С детства бродили они вместе по холмам Триндаде, гонялись за коровами, а как выросли – за женщинами. Не отказываться же теперь от старой дружбы.
Хитрая, как у китайца, улыбка на лице Эрнесто была немаловажным оружием в его арсенале. Полидоро иногда упрекал себя в черствости из-за того, что не ценит по достоинству такого верного друга, как Эрнесто.
За последние месяцы Эрнесто отрастил себе заметное брюшко, после того как избавился от повышенной кислотности, вызванной чрезмерным употреблением кофе. Поправив здоровье, стал чаше сбегать из аптеки в бар на углу, где в кругу собутыльников расшифровывал рецепты и предписания врачей.
Однако Вивина, равнодушная к его подлизываньям, грозилась подрезать ему крылышки семейными ножницами.
– Да понимаешь ли ты, жена, каково год за годом встречать мнимых больных на пороге аптеки?
Эту фразу с небольшими вариациями он твердил каждое утро. Явно взволнованный голос подтверждал, что жизнь для него – тяжкое бремя. Но говорилось это для того лишь, чтобы растрогать жену и тем самым расширить рамки своей независимости.
Полидоро, зная, что многие проявляют к нему любопытство, хмурил брови, всякий раз как видел приближавшегося незнакомца.
– Эти люди преследуют меня даже в уборной. Что им надо? Чтобы я расстегнул ширинку и показал прибор?
Эрнесто улыбнулся. Эту реплику он не принял на свой счет: Полидоро сам искал общения с ним, чтобы поддержать дружбу или доверительно побеседовать через прилавок аптеки.
– Я опаздываю, Эрнесто. Потом как-нибудь поговорим, – сказал Полидоро на этот раз, увлекая друга за собой.
– К чему такая спешка? Только чтобы посидеть одному за столиком в баре? – Эрнесто на ходу вытаскивал из бумажника визитки и фотографии, в то время как Полидоро прибавил шагу. – Речь идет о сеу Жоакине.
И Эрнесто потряс рецептом. Полидоро уступил. Посмотрел на друга и с досадой заметил, что того время пощадило. На лице Эрнесто не было морщин, так старивших его самого, а ведь они почти ровесники.
Собственно говоря, с мальчишеских лет Полидоро вредил себе слишком сильными чувствами. Эту повышенную чувствительность он унаследовал, конечно, от матери. И теперь подозревал, что тело его грызут эти самые излишне бурные чувства, хотя на людях он их не выказывает.
– Чего на этот раз надо старику?
Полидоро не без удовольствия оскорблял чувства Эрнесто, который высоко ценил родственные связи и терпеть не мог неуважительного отношения к членам семьи, за исключением жен – ведь в них нет мужниной крови, только сперма.
– Утром сеу Жоакин пришел в аптеку, но сразу заходить не стал, а постучал тростью о тротуар. Вошел, только когда убедился, что в аптеке никого нет. Чуть ли не потребовал, чтобы я опустил жалюзи.
– К чему такие предосторожности, ведь отец любит себя показать, – заметил заинтересовавшийся Полидоро.
– Он попросил яду, который убивает крыс и людей. Видя мое изумление, сказал, что пошутил: ему нужно симулировать болезнь, сославшись на которую он мог бы проваляться в постели не меньше двух недель.
– Отец с ума спятил!
– Я тоже удивился. Как я понимаю, он отдал бы стадо коров, чтобы продлить жизнь хотя бы на несколько дней! И я сказал, что пользоваться подобными лекарствами рискованно. А вдруг сердце остановится? Он кричал, ругался, брызгал слюной. Наконец признался, что не хочет присутствовать при торжественном открытии бюста.
Открытие бронзового бюста Жоакина должно было состояться на днях. Мысль исходила от Виржилио, верного стража национальных анналов, единственного гражданина Триндаде, который ратовал за укрепление национальной самобытности, ежедневно подвергающейся опасности со стороны полчищ иноземцев.
– Родина без символики, без развевающегося на ветру знамени представляет собой жалкое зрелище. Она подобна умирающему в каморке пансионата старику, рядом с которым нет никого, кто вложил бы свечу в его руку и тем согрел его последний сон перед смертью.
По примеру трибунов времени империи Виржилио вдохновлялся высоким гражданским пафосом, то и дело подтягивал и водворял на место узел галстука, путешествовавший вокруг шеи.
– Бразилии нужна молодежь, преданная республиканским идеалам. Наша родина – созданный португальцами добродушный гигант, к которому прикипели наши сердца. – Растрогавшись образом, возникшим в его пышной риторике, Виржилио энергично завершал: – Именно благодаря этому бразильскому гиганту у нас есть еда и мягкий климат, никогда не бывает бурь, ураганов и моретрясений.
Поначалу Виржилио ратовал за мраморный пантеон, где покоились бы герои, которые вопреки жалким, сереньким будням сумели возвеличить род человеческий.
– Жизнь каждую минуту унижает нас. Разными вещами: от колик и расстройства кишечника до постепенного выпадения зубов. Не говоря уже о потере памяти и мужской потенции. Кажется даже, будто жизнь только тем и занимается, что всячески ослабляет нас, пока не придет смерть. А раз так, почему не дать жизни бой такими поступками, которые заставили бы нас поверить, что у нас есть крылья для полета, – заявил как-то Виржилио перед целой кучей народа, собравшегося за столом.
Его предложение было встречено насмешливыми улыбками. Загрубевшим от грязи и коровьего навоза сердцам были недоступны высокие идеалы.
– Этот ваш пантеон может превратиться в пристанище воров и мошенников.
Виржилио решил отмести возражения своими энциклопедическими познаниями.
– Это профанация. Триндаде вскармливает не только коров, но и выдающихся людей. Кроме всего прочего, величие – неотъемлемая черта человеческой природы. Оно гнездится в душе любого человека, даже если душа эта отравлена ненавистью, чумой или сумасшествием.
Видя, что речь его встречена холодно, он решил сменить пластинку.
– Как еще почтить сеу Жоакина? Мы можем ко дню его восьмидесятипятилетия воздвигнуть мраморный бюст, – сказал Виржилио, вызывающе глядя на префекта Пентекостеса, который собирался покинуть бар.
Пентекостес, вынужденный остаться, извлек из наружного кармана платочек. С поразительной быстротой из глаз его полились обильные слезы. Все одобрили такое проявление чувств. Сам Полидоро, несмотря на недавние политические распри, похвалил префекта. Но чтобы это не выглядело как отказ от политических убеждений, тут же по очереди заключил в объятия всех остальных.
В качестве ответного хода Пентекостес взволнованно заговорил о заслугах семейства Алвесов, достойным представителем которого является Полидоро. Тот метнул на Виржилио полный холодного металлического блеска взгляд: ведь это он дал возможность восторжествовать противнику.
Через несколько дней на свадьбе в доме некоего своего друга, одного из местных фазендейро, Пентекостес обратился к молодым с приветственной речью, когда еще не разрезали свадебный торт. Велеречиво пожелав новобрачным счастья, он сумел тронуть чувства гостей, объявив, что Триндаде может гордиться таким согражданином, как Жоакин Алвес, муж, достойный описанных Плутархом, бюст которого должен навеки украсить городскую площадь.
Эрнесто, налегавший на пиво, часто бегал в уборную и возвращался оттуда помолодевшим. Забыв о долге дружбы, он аплодировал префекту, а Полидоро это было ох как не по душе.
Благодарный Пентекостес с явным нетерпением попросил тишины.
– Я слуга города и как таковой полагаю, что организацию этого народного торжества необходимо поручить согражданину, на чей счет ни у кого не возникнет сомнений. Разумеется, такому же знатному, как юбиляр.
Устремленный на Полидоро взгляд ясно говорил, кого он имеет в виду.
Из-за беганья в уборную Эрнесто пропускал кое-что из речи префекта. Не желая одобрять решения, принятые в его отсутствие, он подробно расспрашивал соседа по столу, хотя сам с недоверием относился к прошлому и не считал, что надо его так уж возвеличивать – что было, то прошло. Когда при нем говорили о давних временах, он печально заявлял: «Я вижу, что поздно родился на свет».
Допив кружку пива, Эрнесто вытер рот рукавом рубашки и набрался храбрости: не мог же он разочаровать столь избранное общество.
– Для организации празднества у нас, в Триндаде, есть только один человек. Я имею в виду нашего выдающегося историка Виржилио.
Все, считая себя избавленными от подобного поручения, зааплодировали учителю. Покрасневший от удовольствия Виржилио, наспех подбирая слова, заявил, что посвятил жизнь тому, чтобы насаждать в Триндаде именно ту культуру, которую жители города хотели бы усвоить.
Одевался учитель щегольски. Несмотря на то что был одинок, никто его не видел неряшливым. Даже волосы, которые он красил соком красного дерева, ни у кого не вызывали удивления: они гармонировали с его любимыми галстуками гранатового цвета.
Чувствуя себя обязанным поблагодарить за доверие, Виржилио старался, чтобы каждая фраза получалась гладкой: ведь все знали о его литературных склонностях. Вплоть до того, что Пентекостес давал ему просматривать тексты своих речей, чтобы он выправил стилистические погрешности. И хотя Виржилио ценил изысканный стиль префекта со многими повторами, он заставлял Пентекостеса воспевать прошлое Бразилии, приводя множество исторических цитат.
Пентекостес сделал вид, будто поддерживает кандидатуру Виржилио. Будучи вынужден слушать другого, когда хотелось говорить самому, он ждал момента, чтобы взять слово, как только учитель переведет дух.
Виржилио аккуратно вытер пот со лба. Этого оказалось достаточно, чтобы Пентекостес перехватил у него инициативу.
– А кто возьмет на себя необходимые расходы? – спросил он в надежде поставить в затруднительное положение Полидоро.
Тот чертил ногтем узоры на скатерти и делал вид, что к нему это не относится. Ему только и не хватало финансировать политические планы префекта, который не посоветовался с ним и не представил никаких обоснований, когда назначил секретарем по общественным работам его известного врага.
Вопрос Пентекостеса был встречен гробовым молчанием, а это угрожало мечтам Виржилио. Горя желанием спасти бронзовый бюст Жоакина, он возразил префекту:
– Деньги – не самое важное в данном вопросе. Нам прежде всего нужен скульптор, у которого верная рука и который сумел бы понять душу сеу Жоакина и увековечить ее в бронзе.
Слегка охмелевший Эрнесто захохотал:
– И кто же это такой?
Виржилио нахмурился, забыв, что обязан аптекарю своим назначением.
– Да что вы в этом понимаете, Эрнесто? Только художник способен взлететь, даже без крыльев.
Пентекостес перехватил у него инициативу. Городская казна в плачевном состоянии, и только благодаря своим административным способностям ему с превеликим трудом удается сводить концы с концами после всех глупостей, наделанных его предшественниками.
– После того как заплатим учительницам, служащим муниципалитета и пенсионерам, с которыми заключен контракт, казна будет практически пуста.
В голосе его звучало искреннее страдание; слова внушали доверие, когда он дал понять, что, если Полидоро откажется взять на себя расходы на желанный бюст, он окажет неуважение собственному отцу.
– Есть у меня идея насчет того, как найти выход из положения! – огорченно воскликнул он наконец.
– Ее не мешает закусить горячим пирожком, – прервал его Эрнесто, обходивший с подносом стол по поручению хозяйки дома.
Остановившись около Полидоро, который не хотел пирожка, Эрнесто начал его уговаривать:
– Да что ты, совсем молодость позабыл? Неужели не помнишь, как мы любили пирожки доны Амелии?
Эрнесто спотыкался о ножки стульев и мешал Пентекостесу говорить. Это вовсе не раздражало Полидоро, напротив, он насмешливо улыбался, глядя на префекта, вынужденного замолкать и стоять посреди комнаты с открытым ртом.
Полидоро обернулся.
– Ладно, дай мне пирожок, Эрнесто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
– Никогда ты меня не любил, – сказал он отцу, когда пришел к нему. – И мы с тобой живем как два одиноких деспота.
Жоакин, похоже, так и просидел два часа в том же кресле. Почти не испытывая нужды в физиологических отправлениях, он словно превратился в растение. Засунув за ворот салфетку, жевал печенье с арарутой. Крошки сыпались на колени, он их не стряхивал. Одряхление напоминало ему о приближающейся смерти – одинокий, всеми заброшенный старик.
– Выпей кофе, – бесстрастно сказал он, словно обращался к постороннему человеку.
После кофе Полидоро пожевал печенья, грудой насыпанного на стоявшее на столе блюдо, как и отец, не стряхивая с рубашки крошки. Но когда обратил на них внимание, стряхнул.
Жоакин не ощущал в сыне никакого сочувствия. Тому наплевать, если отец обмочится или обделается в столовой. Никогда он не ощущал сыновней жалости.
Помолчав, Жоакин спросил:
– Может, и с меня стряхнешь крошки? Полидоро понимал, что отец даже на пороге смерти считает его врагом. Как будто мало ему было Додо и дочерей, всегда кислых, как уксус, и закатывавших ему сцены. Он выполнил просьбу старика: очистил его одежду осторожными движениями – как бы не сломать ему руку или еще какую-нибудь часть распадающегося тела. У стариков кости сращиваются не скоро.
– Ну вот, отец, я тебя очистил от крошек. За это прошу уважать мои чувства и не упоминать больше об этой женщине.
В лице отца уже не было той ненависти, которую он питал к своим врагам. Уж лучше бы уговорить смерть, чтобы та пришла и избавила семью от желчного старика. Потом, ко всеобщему удовольствию, его похоронят под манговым деревом. Мать терпеть не могла своих сыновей, гордо разъезжавших по Триндаде – кто на коне, кто за рулем мощного автомобиля.
У Полидоро были выправлены все бумаги для похорон отца. Он постарается не ранить чувства братьев, с завистью смотревших на его богатство и первородство. Кроме того, он с детства участвовал в ночных бдениях у тел усопших, при нем их запихивали в гробы, и его не пугали прозрачная кожа и застывшие внутренности. Покойникам нужны цветы, богослужения, и слезы родных, и свечи, разумеется, да такие, чтоб не гасли семь суток.
– Когда глаза мои закроются, посиди со мной рядом. И расскажи о своей любви к той женщине, – тихим голосом попросил Жоакин.
Полидоро поправил отворот его рубашки.
– Ты ведь знаешь, что я боюсь умереть? – спросил Жоакин и опустил голову: не хотел, чтобы сын заметил слезы, сочившиеся из глаз, полных страха и неверия в близкий конец.
Полидоро захотелось погладить отцовскую распадающуюся плоть, и он протянул руку. Веря в благость смерти, хотел побыстрей отправить отца в небытие. Что ему делать среди живых, если он почти не подает признаков жизни?
Это чувство смущало Полидоро. Надо как-то стереть в своем сердце все отметины, которые отец полагал оставить в нем навечно. Желая стряхнуть с себя заклятье, Полидоро хлопнул в ладоши, вызывая служанку.
– Уже стемнело, не видишь, что ли? – раздраженно сказал он. – Зажги свет. И подавай ужин. Сеньор Жоакин сегодня хочет пораньше лечь спать.
Отец согласно кивнул.
– Да, я хочу есть. А не поехать ли нам завтра на фазенду Суспиро?
Полидоро вроде бы тянул время. Посмотрел на стенные часы. Потом на свои наручные.
– Который час? – спросил немного успокоившийся Жоакин.
– Между моими часами и настенными разница в три минуты.
– Это ерунда по сравнению с вечностью, – заметил Жоакин, ощерив гнилые зубы.
Как только прошел автобус, оставив за собой облако пыли, Эрнесто снова посмотрел на часы. Хотел убедиться, что Полидоро опаздывает, и потом попенять ему. С четырех часов он стоял, прислонившись к столбу, и выказывал явные признаки нетерпения.
Он пришел заблаговременно, опасаясь, как бы Полидоро не изменил время посещения бара в гостинице. Эрнесто мог перехватить его на углу, где он проходил каждый день. Полидоро никогда не менял маршрута, хотя все время грозился выбрать другой путь, более подходящий для фантазий, частенько приходивших ему в голову, несмотря на возраст и донимавшую его Додо.
Увидев переходившего улицу Полидоро, Эрнесто улыбнулся, однако заметил натянутое выражение лица, какое у того появилось, что всегда с ним бывало в минуты необъяснимого уныния. Причин для беспокойства вроде бы не было, разве что Полидоро вдруг почувствовал, что к нему без всякого предупреждения подступила старость.
Полидоро удивился, что Эрнесто его подкарауливает – тот вечно старался определить состояние его духа и строил всякого рода мрачные догадки. Увлекшись, Эрнесто претендовал на то, что якобы читает в душе Полидоро с одного взгляда.
– Сегодня, например, ты встал в дурном настроении. Остерегайся инфаркта.
Полидоро протестовал против подобного вмешательства. Говорил, что заглядывать в его душу может только он сам, и никто другой.
Эрнесто не отступался. Возражения Полидоро приписывал свойственной тому робости. С детства бродили они вместе по холмам Триндаде, гонялись за коровами, а как выросли – за женщинами. Не отказываться же теперь от старой дружбы.
Хитрая, как у китайца, улыбка на лице Эрнесто была немаловажным оружием в его арсенале. Полидоро иногда упрекал себя в черствости из-за того, что не ценит по достоинству такого верного друга, как Эрнесто.
За последние месяцы Эрнесто отрастил себе заметное брюшко, после того как избавился от повышенной кислотности, вызванной чрезмерным употреблением кофе. Поправив здоровье, стал чаше сбегать из аптеки в бар на углу, где в кругу собутыльников расшифровывал рецепты и предписания врачей.
Однако Вивина, равнодушная к его подлизываньям, грозилась подрезать ему крылышки семейными ножницами.
– Да понимаешь ли ты, жена, каково год за годом встречать мнимых больных на пороге аптеки?
Эту фразу с небольшими вариациями он твердил каждое утро. Явно взволнованный голос подтверждал, что жизнь для него – тяжкое бремя. Но говорилось это для того лишь, чтобы растрогать жену и тем самым расширить рамки своей независимости.
Полидоро, зная, что многие проявляют к нему любопытство, хмурил брови, всякий раз как видел приближавшегося незнакомца.
– Эти люди преследуют меня даже в уборной. Что им надо? Чтобы я расстегнул ширинку и показал прибор?
Эрнесто улыбнулся. Эту реплику он не принял на свой счет: Полидоро сам искал общения с ним, чтобы поддержать дружбу или доверительно побеседовать через прилавок аптеки.
– Я опаздываю, Эрнесто. Потом как-нибудь поговорим, – сказал Полидоро на этот раз, увлекая друга за собой.
– К чему такая спешка? Только чтобы посидеть одному за столиком в баре? – Эрнесто на ходу вытаскивал из бумажника визитки и фотографии, в то время как Полидоро прибавил шагу. – Речь идет о сеу Жоакине.
И Эрнесто потряс рецептом. Полидоро уступил. Посмотрел на друга и с досадой заметил, что того время пощадило. На лице Эрнесто не было морщин, так старивших его самого, а ведь они почти ровесники.
Собственно говоря, с мальчишеских лет Полидоро вредил себе слишком сильными чувствами. Эту повышенную чувствительность он унаследовал, конечно, от матери. И теперь подозревал, что тело его грызут эти самые излишне бурные чувства, хотя на людях он их не выказывает.
– Чего на этот раз надо старику?
Полидоро не без удовольствия оскорблял чувства Эрнесто, который высоко ценил родственные связи и терпеть не мог неуважительного отношения к членам семьи, за исключением жен – ведь в них нет мужниной крови, только сперма.
– Утром сеу Жоакин пришел в аптеку, но сразу заходить не стал, а постучал тростью о тротуар. Вошел, только когда убедился, что в аптеке никого нет. Чуть ли не потребовал, чтобы я опустил жалюзи.
– К чему такие предосторожности, ведь отец любит себя показать, – заметил заинтересовавшийся Полидоро.
– Он попросил яду, который убивает крыс и людей. Видя мое изумление, сказал, что пошутил: ему нужно симулировать болезнь, сославшись на которую он мог бы проваляться в постели не меньше двух недель.
– Отец с ума спятил!
– Я тоже удивился. Как я понимаю, он отдал бы стадо коров, чтобы продлить жизнь хотя бы на несколько дней! И я сказал, что пользоваться подобными лекарствами рискованно. А вдруг сердце остановится? Он кричал, ругался, брызгал слюной. Наконец признался, что не хочет присутствовать при торжественном открытии бюста.
Открытие бронзового бюста Жоакина должно было состояться на днях. Мысль исходила от Виржилио, верного стража национальных анналов, единственного гражданина Триндаде, который ратовал за укрепление национальной самобытности, ежедневно подвергающейся опасности со стороны полчищ иноземцев.
– Родина без символики, без развевающегося на ветру знамени представляет собой жалкое зрелище. Она подобна умирающему в каморке пансионата старику, рядом с которым нет никого, кто вложил бы свечу в его руку и тем согрел его последний сон перед смертью.
По примеру трибунов времени империи Виржилио вдохновлялся высоким гражданским пафосом, то и дело подтягивал и водворял на место узел галстука, путешествовавший вокруг шеи.
– Бразилии нужна молодежь, преданная республиканским идеалам. Наша родина – созданный португальцами добродушный гигант, к которому прикипели наши сердца. – Растрогавшись образом, возникшим в его пышной риторике, Виржилио энергично завершал: – Именно благодаря этому бразильскому гиганту у нас есть еда и мягкий климат, никогда не бывает бурь, ураганов и моретрясений.
Поначалу Виржилио ратовал за мраморный пантеон, где покоились бы герои, которые вопреки жалким, сереньким будням сумели возвеличить род человеческий.
– Жизнь каждую минуту унижает нас. Разными вещами: от колик и расстройства кишечника до постепенного выпадения зубов. Не говоря уже о потере памяти и мужской потенции. Кажется даже, будто жизнь только тем и занимается, что всячески ослабляет нас, пока не придет смерть. А раз так, почему не дать жизни бой такими поступками, которые заставили бы нас поверить, что у нас есть крылья для полета, – заявил как-то Виржилио перед целой кучей народа, собравшегося за столом.
Его предложение было встречено насмешливыми улыбками. Загрубевшим от грязи и коровьего навоза сердцам были недоступны высокие идеалы.
– Этот ваш пантеон может превратиться в пристанище воров и мошенников.
Виржилио решил отмести возражения своими энциклопедическими познаниями.
– Это профанация. Триндаде вскармливает не только коров, но и выдающихся людей. Кроме всего прочего, величие – неотъемлемая черта человеческой природы. Оно гнездится в душе любого человека, даже если душа эта отравлена ненавистью, чумой или сумасшествием.
Видя, что речь его встречена холодно, он решил сменить пластинку.
– Как еще почтить сеу Жоакина? Мы можем ко дню его восьмидесятипятилетия воздвигнуть мраморный бюст, – сказал Виржилио, вызывающе глядя на префекта Пентекостеса, который собирался покинуть бар.
Пентекостес, вынужденный остаться, извлек из наружного кармана платочек. С поразительной быстротой из глаз его полились обильные слезы. Все одобрили такое проявление чувств. Сам Полидоро, несмотря на недавние политические распри, похвалил префекта. Но чтобы это не выглядело как отказ от политических убеждений, тут же по очереди заключил в объятия всех остальных.
В качестве ответного хода Пентекостес взволнованно заговорил о заслугах семейства Алвесов, достойным представителем которого является Полидоро. Тот метнул на Виржилио полный холодного металлического блеска взгляд: ведь это он дал возможность восторжествовать противнику.
Через несколько дней на свадьбе в доме некоего своего друга, одного из местных фазендейро, Пентекостес обратился к молодым с приветственной речью, когда еще не разрезали свадебный торт. Велеречиво пожелав новобрачным счастья, он сумел тронуть чувства гостей, объявив, что Триндаде может гордиться таким согражданином, как Жоакин Алвес, муж, достойный описанных Плутархом, бюст которого должен навеки украсить городскую площадь.
Эрнесто, налегавший на пиво, часто бегал в уборную и возвращался оттуда помолодевшим. Забыв о долге дружбы, он аплодировал префекту, а Полидоро это было ох как не по душе.
Благодарный Пентекостес с явным нетерпением попросил тишины.
– Я слуга города и как таковой полагаю, что организацию этого народного торжества необходимо поручить согражданину, на чей счет ни у кого не возникнет сомнений. Разумеется, такому же знатному, как юбиляр.
Устремленный на Полидоро взгляд ясно говорил, кого он имеет в виду.
Из-за беганья в уборную Эрнесто пропускал кое-что из речи префекта. Не желая одобрять решения, принятые в его отсутствие, он подробно расспрашивал соседа по столу, хотя сам с недоверием относился к прошлому и не считал, что надо его так уж возвеличивать – что было, то прошло. Когда при нем говорили о давних временах, он печально заявлял: «Я вижу, что поздно родился на свет».
Допив кружку пива, Эрнесто вытер рот рукавом рубашки и набрался храбрости: не мог же он разочаровать столь избранное общество.
– Для организации празднества у нас, в Триндаде, есть только один человек. Я имею в виду нашего выдающегося историка Виржилио.
Все, считая себя избавленными от подобного поручения, зааплодировали учителю. Покрасневший от удовольствия Виржилио, наспех подбирая слова, заявил, что посвятил жизнь тому, чтобы насаждать в Триндаде именно ту культуру, которую жители города хотели бы усвоить.
Одевался учитель щегольски. Несмотря на то что был одинок, никто его не видел неряшливым. Даже волосы, которые он красил соком красного дерева, ни у кого не вызывали удивления: они гармонировали с его любимыми галстуками гранатового цвета.
Чувствуя себя обязанным поблагодарить за доверие, Виржилио старался, чтобы каждая фраза получалась гладкой: ведь все знали о его литературных склонностях. Вплоть до того, что Пентекостес давал ему просматривать тексты своих речей, чтобы он выправил стилистические погрешности. И хотя Виржилио ценил изысканный стиль префекта со многими повторами, он заставлял Пентекостеса воспевать прошлое Бразилии, приводя множество исторических цитат.
Пентекостес сделал вид, будто поддерживает кандидатуру Виржилио. Будучи вынужден слушать другого, когда хотелось говорить самому, он ждал момента, чтобы взять слово, как только учитель переведет дух.
Виржилио аккуратно вытер пот со лба. Этого оказалось достаточно, чтобы Пентекостес перехватил у него инициативу.
– А кто возьмет на себя необходимые расходы? – спросил он в надежде поставить в затруднительное положение Полидоро.
Тот чертил ногтем узоры на скатерти и делал вид, что к нему это не относится. Ему только и не хватало финансировать политические планы префекта, который не посоветовался с ним и не представил никаких обоснований, когда назначил секретарем по общественным работам его известного врага.
Вопрос Пентекостеса был встречен гробовым молчанием, а это угрожало мечтам Виржилио. Горя желанием спасти бронзовый бюст Жоакина, он возразил префекту:
– Деньги – не самое важное в данном вопросе. Нам прежде всего нужен скульптор, у которого верная рука и который сумел бы понять душу сеу Жоакина и увековечить ее в бронзе.
Слегка охмелевший Эрнесто захохотал:
– И кто же это такой?
Виржилио нахмурился, забыв, что обязан аптекарю своим назначением.
– Да что вы в этом понимаете, Эрнесто? Только художник способен взлететь, даже без крыльев.
Пентекостес перехватил у него инициативу. Городская казна в плачевном состоянии, и только благодаря своим административным способностям ему с превеликим трудом удается сводить концы с концами после всех глупостей, наделанных его предшественниками.
– После того как заплатим учительницам, служащим муниципалитета и пенсионерам, с которыми заключен контракт, казна будет практически пуста.
В голосе его звучало искреннее страдание; слова внушали доверие, когда он дал понять, что, если Полидоро откажется взять на себя расходы на желанный бюст, он окажет неуважение собственному отцу.
– Есть у меня идея насчет того, как найти выход из положения! – огорченно воскликнул он наконец.
– Ее не мешает закусить горячим пирожком, – прервал его Эрнесто, обходивший с подносом стол по поручению хозяйки дома.
Остановившись около Полидоро, который не хотел пирожка, Эрнесто начал его уговаривать:
– Да что ты, совсем молодость позабыл? Неужели не помнишь, как мы любили пирожки доны Амелии?
Эрнесто спотыкался о ножки стульев и мешал Пентекостесу говорить. Это вовсе не раздражало Полидоро, напротив, он насмешливо улыбался, глядя на префекта, вынужденного замолкать и стоять посреди комнаты с открытым ртом.
Полидоро обернулся.
– Ладно, дай мне пирожок, Эрнесто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43