Что делала бы?
– Ты никогда об этом не раздумываешь?
Лали уронила голову, словно ей не хотелось отвечать.
– Нет, мэм, – тихо ответила она после продолжительного молчания. – Что проку в пустых мечтах? Теперь со мной неплохо обращаются, я в безопасности. Мне повезло гораздо больше, чем многим другим в моем положении…
Судя по всему, ей не хотелось продолжать. Мариса уже раскаивалась, что затеяла этот разговор.
– Прости, Лали.
Девушка удивленно подняла на нее свои темные глаза и снова потупилась. Впервые за долгие годы Мариса вспомнила Дельфину. Неужели Дельфина тоже была рабыней или ей вернули свободу? По собственной воле или по принуждению она последовала за матерью Марисы во Францию? Так или иначе, она знала, что Дельфина любит ее. Поранившись, она всегда бежала за утешением именно к ней. Именно Дельфина сидела у ее детской кроватки, когда она просыпалась от ночных кошмаров. Когда по улицам взбунтовавшегося Парижа хлынули реки крови виноватых и невинных, Дельфина спасла Марисе жизнь. Перед смертью Дельфина обливалась кровью и кричала… Господи! Мариса задрожала, несмотря на духоту. Почему ее посещают подобные воспоминания?
Устав от досаждающих комаров, Мариса отошла от деревянного ограждения.
– Вернемся в каюту. Кажется, ты говорила, что к завтрашнему вечеру мы достигнем Нового Орлеана?
В Новом Орлеане то был самый плохой сезон года. В конце лета там традиционно свирепствовала желтая лихорадка, от которой у распаренного, обливающегося потом городского населения не было противоядия. Все, кто мог себе это позволить, бежали из города на плантации. Дома стояли безликие, с закрытыми ставнями, чтобы хоть как-то уберечься от жары и зловония, распространяющегося от сточных канав.
От дурных новостей не было спасения. Молодая жена и малолетняя дочь губернатора Клейборна умерли от лихорадки в один и тот же день, сам новоназначенный американский губернатор приходил в себя с большим трудом. Рабы и подавно мерли как мухи; даже квартирки на Рампарт-стрит были наглухо закрыты, чтобы не впускать тлетворный туман, поднимающийся по ночам от реки. Театр пустовал, а прославленные квартеронские балы были отменены, пока жизнь в городе замерла.
– Будь на то моя воля, я бы не притащила тебя сюда в это время года, – озабоченно твердила Инес Марисе. – Но мне необходимо побывать в банке и кое-что подкупить. Я уже переболела лихорадкой, тебе же лучше не покидать корабль. По крайней мере вокруг него проточная, а не стоячая вода.
Ее белая кожа лоснилась от пота. Впрочем, она в отличие от Марисы привыкла к жаре. Даже Лали увяла, и цветастый платок, которым она неизменно обматывала голову, уже не скрипел от крахмала, а выглядел линялой тряпкой.
Шляпа с полями козырьком казалась Марисе стальным обручем, подбородок и шея зудели от шелковых лент, удерживавших на месте постылый головной убор. Груз волос, намокших от пота, и то сделался невыносимым.
– Лучше повяжи голову платком по примеру Лали или ходи под зонтиком, как я, – советовала Инес.
Одна она не обращала внимания на жару. Несмотря на взаимную неприязнь, загнанную внутрь, но продолжавшую теплиться, Мариса не могла не завидовать мачехе. Инес в любой ситуации сохраняла собственное лицо. Ее никогда не покидало высокомерие.
– Ты спустишься со мной на берег? Мы вернемся до наступления темноты.
Марисе очень хотелось познакомиться с Новым Орлеаном, но с реки город выглядел полумертвым, задыхающимся от влаги и нехватки воздуха под нещадными солнечными лучами. Ей не хотелось признаваться Инес в своей слабости, но нестерпимая жара лишила ее последних сил. Она беспомощно покачала головой.
– Лучше я останусь и полежу. Придется отложить Новый Орлеан до другого раза.
Но стоило ей лечь и позволить Лали задвинуть полог, как стало совсем невмоготу. Успев догадаться, что заразилась лихорадкой, вызывавшей у всех панический ужас, она погрузилась в тяжелый сон.
Время от времени она просыпалась и ловила себя на том, что не знает, где находится. Затем ее снова убаюкивало легкое покачивание корабля.
Лали помогла госпоже снять все, кроме сорочки, от которой она избавилась самостоятельно. От влажной жары руки и ноги налились свинцом, марлевый полог казался сводом тесной тюремной камеры. Она погружалась в причудливые, тревожные сны. Инес в ее снах возвращалась из города вместе с коренастым краснолицым господином, сгибающимся под грузом бумаг. Они остановились над ней. Она хотела было возмутиться, забилась под пологом, но марля набилась ей в рот, застила глаза… Потом полог превратился в море песка, ставшее ее могилой. Высоко над ней возвышались сапоги, и она знала, что ее попирает ногами хмурый Доминик – такой, каким она видела его в последний раз.
Она проснулась от нестерпимой головной боли и невыносимого жжения в горле и во рту. Корабль опять пришел в движение, и Лали, напуганная состоянием госпожи, отпаивая ее лимонным соком, шепотом сообщила, что Инес вернулась; они переплывут реку и перейдут в лодки, чтобы преодолеть небольшое расстояние по рукавам в речной дельте.
– Мы высадимся на «Конграсиа». Несколько миль посуху – и мы дома.
На пристани их поджидал управляющий – долговязый необщительный американец, отдававший предпочтение только Инес. Он сидел рядом с ней, наклонив голову и тихо рассказывая о чем-то. Мариса была так измучена, что весь остаток пути проделала с закрытыми глазами. Предоставив Инес заботы о делах, она мечтала только о горячей ванне и свежих простынях.
Лали сидела притихшая как мышка. Несмотря на усталость, Мариса не могла не думать о том, каково ей возвращаться в места, напоминающие о прежней жизни, о белом папаше, который не удосужился предоставить свободу дочери, прежде чем отправиться на тот свет… Любил ли он дочь, думал ли о ее будущем?
Даже Инес была непривычно молчалива и лишь изредка обращалась к падчерице. Мариса услышала о раскинувшихся на многие мили плантациях сахарного тростника, сахарном заводе, складах, невольничьем поселке. Во всех окнах в этот поздний час уже зажгли масляные лампы и свечи.
От пристани до самого дома тянулась ухоженная аллея с дубами и кипарисами по краям. Дом представлял собой образчик распространенного в этих краях франко-испанского стиля: черепичная крыша, розовато-серебристые кирпичные стены, дорические колонны, подпирающие изящную галерею. Однако, несмотря на всю грациозность этого строения, мать Марисы предпочла здесь не задерживаться. Потом сюда явилась новобрачная Инес, чтобы взять в свои цепкие руки бразды правления. Впрочем, Инес с младенчества привыкла к подобной жизни: недаром плантация ее отца соседствовала с «Конграсиа». Как долго были знакомы очаровательная и волевая Инес и стареющий Андрес де Кастельянос, от которого сбежала прежняя жена? Когда он впервые усомнился в верности молодой жены: когда она под разными предлогами зачастила в Новый Орлеан или когда его привезли сюда после дуэли?
Первые впечатления Марисы были противоречивы. В призрачном свете долгих сумерек все выглядело необычно. К тому же она смертельно устала. Завтра и в последующие дни она постарается упорядочить свои впечатления.
– Это и есть «Конграсиа». Красиво, не правда ли? – В голосе Инес, развернувшей лошадь, чтобы остановиться рядом с каретой, прозвучали горделивые нотки.
Управляющий по фамилии Деккер щелкнул пальцами, и к остановившейся карете подбежали усердные рабы. Одни схватили под уздцы лошадей, другие принялись разгружать тяжелые сундуки, доставленные в открытом фургоне. Согбенный раб помог Инес спешиться. Она со смехом погладила его по седым волосам, как собачонку.
– Как поживаешь, Хуан? – осведомилась она по-испански. – Все ли приведено в порядок, как я просила в своем письме, отправленном из Нэтчеза? Дом прибран, ковры выбиты, полы натерты?
– Все, как вы приказывали, донья Инес, – почтительно ответил старый слуга, подобострастно кивая головой.
Мариса, о которой забыли в поднявшейся суматохе, пожала плечами, откинула щеколду и без посторонней помощи выбралась из кареты, сопровождаемая Лали.
Подвешенные на шестах фонари освещали двор. В распахнутых дверях дома стояли навытяжку слуги. Поднимаясь по белым ступенькам, Мариса заметила, как сверкают полы и как пылает огромная бронзовая люстра с бесчисленными свечами.
Так вот она какая, плантация «Конграсиа», где она могла бы провести все свое детство и юность! Огромный кирпичный дом под красной черепицей, с натертыми полами из кипарисовых досок гордо и надменно возвышался посреди диких плодородных пространств. Отец возвел его для жены, не пожелавшей здесь жить, и для многочисленной семьи, которой он так и не обзавелся, и под конец жизни завещал все это ей, своей единственной дочери. Почему наследницей не стала Инес, которая сумела бы как следует распорядиться огромным наследством?
До ее ушей долетели негромкие слова Инес:
– Как хорошо вернуться домой!
Мариса знала, что, говоря это, мачеха потягивается, как кошка. Сможет ли она сама считать «Конграсиа» своим домом?
Не отстававшая от нее Лали тихонько произнесла:
– Мэм?
Взгляд Марисы упал на дряхлую старуху, появившуюся из-за дома и опиравшуюся на палку. Одетая, как остальные рабыни, в пестрое ситцевое платье и белый фартук, она держала голову не по положению горделиво. У нее был прямой нос и морщинистая физиономия цвета бледного кофе. Седые волосы, выбивающиеся из-под небрежно повязанного платка, почти не курчавились.
– Я слышала, как вы едете. Значит, вы вернулись, госпожа?
– Вернулась, как обещала. Взгляни, кого я тебе привезла, тетушка Сесиль!
Мариса с любопытством наблюдала за старухой, к которой Инес обращалась с несвойственной ей почтительностью. Внезапно ей показалось, что время и все вокруг замерло: крики рабов повисли в воздухе, деловитый шум смолк. Тетушка Сесиль наклонила голову и проворчала с фамильярностью старой служанки, пользующейся безоговорочным хозяйским доверием:
– Кого еще вы там привезли? Новенького? Или я его знаю?
Мариса заметила, как двое мужчин в темной одежде, появившиеся в дверях, замерли на месте, наблюдая за старухой, неторопливо поворачивающей голову и устремляющей на нее любопытный взгляд. Мариса как загипнотизированная сделала шаг вперед, чтобы свет фонаря освещал ее лицо и волосы. Зачем она так поступила? Не догадалась ли она, что ей устроена проверка, что Инес… Какая нелепость! Неужели Инес подозревает в ней самозванку? Как такая дряхлая старуха сумеет опознать ее, покинувшую «Конграсиа» в раннем детстве?
Лицо тетушки Сесиль покрылось густой сетью морщинок, губы затряслись, она пошатнулась.
– Деточка моя! – крикнула она надтреснутым голосом, и по ее щекам потекли слезы. – Слава Богу! Моя деточка вернулась ко мне!
Глава 46
– Неправда! Неправда!
Это было все, что она могла выговорить после ухода двоих господ в черном – шерифа и мирового судьи. Все, что она от них услышала, казалось напрочь лишенным смысла, как и официальные бумаги, которые они ей зачитали. Обращаясь к Марисе, они смотрели на нее со смесью любопытства, жалости, сострадания и презрения; под конец ко всему этому прибавилась злость, ибо она отказалась признать то, в чем они ее обвинили.
Нет, этого не может быть! Все это подлый заговор, западня! Она отказывалась верить…
Поняв, что все это не шутка, не попытка ее запугать, а изложение непреложной, с их точки зрения, истины, она закричала на судью.
– Эту девчонку следует поставить на место! – прорычал шериф Блейсделл. Теперь в его взгляде не осталось ничего, кроме злобы.
Напряжение снял не кто-нибудь, а сама Инес, произнесшая своим мурлыкающим голоском, жалостливо прикусив нижнюю губу:
– Какой удар! Я сама не хотела этому верить. Вы меня понимаете? Как все это неприятно… Если бы муж сам во всем мне признался, я бы заранее позаботилась…
Она подала знак Сесиль и Лали, и Мариса, громко рыдавшая, с трудом поняла, что Инес провожает посетителей по длинному коридору.
О чем бы она позаботилась?.. Дверь захлопнулась. Мариса хотела было вскочить, но Сесиль с неожиданной для ее возраста силой прижала ее к подушкам кресла, в которое она незадолго до этого упала без сил.
– Лежи смирно, детка! Лежи, тебе говорят! Ты обязательно должна была вернуться – недаром я молилась о том, чтобы увидеться с тобой перед смертью. Теперь, когда ты вернулась, я больше не дам тебя в обиду. Эй ты! – крикнула она Лали, стоявшей рядом с разинутым ртом. – Чего ты тут стоишь и пялишься? Ступай в кухню и скажи этой ленивой негритянке, называющей себя кухаркой, чтобы прислала сюда одну из настоек, которые я ей велела приготовить. Успокоительного! Да поживее!
– Неправда! – в который раз простонала Мариса, удивляясь про себя, что в силах повторять только это слово. – Почему вы не скажете им, что это неправда? Как она заставила вас лжесвидетельствовать – угрозами, подкупом? Мне давно надо было догадаться…
– Замолчи, детка! Молчи, понятно? Я понимаю твои чувства. Теперь тебе понадобятся силы, как в свое время мне, а мне пришлось настрадаться… Я и сейчас страдаю, видя твои мучения. Ты должна стать такой же сильной, как моя Дельфина, как твой отец, отпустивший ее и тебя. Он хотел выдать тебя замуж за белого – сам мне так говорил. «Это наш с тобой секрет, Сесиль!» Говорит, а сам смеется! «Моя дочь вернется сюда замужней дамой, у нее будет муж и собственная плантация». Никто не должен был ничего узнать. Но я стара, и когда я увидела твое лицо…
«Старуха несет сущий вздор! Сама не знает, что болтает…» Эти мысли трепетали у Марисы в голове, как птички, бьющиеся крыльями о прутья клетки. То был настоящий кошмар, причем не ее, а чей-то еще… Плод любви дона Андреса и Дельфины, приходившейся ее матери сводной сестрой… Боже! От одного этого можно было сойти с ума, а тут еще невыносимая усталость и зачитывание вслух бесконечных юридических документов… Ей сказали, что все эти бумаги ее отец прятал, и они нашлись только теперь. Согласно бумагам, Дельфина так никогда и не получила свободу; у нее родилась от дона Андреса дочь, что совпало по времени с четвертым-пятым по счету выкидышем у его жены; она, Мариса, на самом деле была дочерью Дельфины, хотя дон Андрес выдавал ее за свою законную дочь. Именно по этой причине он и отпустил жену на все четыре стороны: он мечтал, чтобы дочь получила образование за границей…
Теперь становилось понятно, почему ее мать не обращала на нее внимания, предоставив Дельфине возможность заботиться о ней, любить ее и расстаться ради ее спасения с жизнью.
«Моя креолочка» – так шутливо называл ее Наполеон. Видимо, золотистой кожей она напоминала ему юную Жозефину. Во Франции быть креолкой было даже модно. Очутись она сейчас во Франции, никто бы не проявил интереса к тому, что в жилах ее матери текла известная доля негритянской крови. Однако она была не во Франции, а в Луизиане, в американской Луизиане, где губернатор-американец негодовал оттого, что цветным дозволяется владеть землей и даже рабами. Но она никакая не цветная! Всего несколько недель назад – нет, всего несколько часов! – она жалела невольницу Лали… Теперь их положение уравнялось. Все это было, безусловно, грязным трюком, чудовищной насмешкой, ловко подстроенной негодяйкой Инес! А ведь Инес вздохнула бы с облегчением, выдав ее замуж за Педро, своего кузена… Неужели все это происходит на самом деле?
Она не могла поверить, что старая Сесиль, шепчущая ей на ухо слова утешения, успокаивающая, говорящая ей ласковые словечки на немыслимом жаргоне, приходится ей родной бабкой. Еще меньше ей верилось в то, что она теперь – рабыня, собственность доньи Инес! Нет, тысячу раз нет! Мариса пыталась произнести это вслух, но бормочущая Сесиль, гладившая ее вздрагивающие от рыданий плечи, отказывалась слушать.
Потом раздалось шуршание юбок Лали, возвращавшейся с чашкой дымящегося отвара. У Марисы не было выхода: она, обжигаясь, осушила чашку одним глотком. Вскоре после этого, все еще всхлипывая и бормоча возмущенные слова, она почувствовала, что ее затягивает сонная трясина, лишающая последних сил. Откуда-то издалека до нее донесся ее собственный голос, изменившийся почти до неузнаваемости:
– Мне нельзя спать! Я обязана…
– Тебе нужен сон, детка. – Последовал горестный вздох. – Обязанности потом.
Бабушка Сесиль была, разумеется, права. Марисе повезло, что ей позволили проспать почти до полудня. Когда она очнулась, оказалось, что настоящий кошмар еще впереди. У нее отняли право распоряжаться собой, превратив в сломленное, беспомощное существо, мотылька с оторванными крылышками.
– Жаль, что все произошло именно так, – ворковала донья Инес своим ничуть не изменившимся медовым голоском. – Тебе следовало выйти замуж за дона Педро, когда он этого хотел, тогда не пришлось бы вытаскивать наружу все это грязное белье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
– Ты никогда об этом не раздумываешь?
Лали уронила голову, словно ей не хотелось отвечать.
– Нет, мэм, – тихо ответила она после продолжительного молчания. – Что проку в пустых мечтах? Теперь со мной неплохо обращаются, я в безопасности. Мне повезло гораздо больше, чем многим другим в моем положении…
Судя по всему, ей не хотелось продолжать. Мариса уже раскаивалась, что затеяла этот разговор.
– Прости, Лали.
Девушка удивленно подняла на нее свои темные глаза и снова потупилась. Впервые за долгие годы Мариса вспомнила Дельфину. Неужели Дельфина тоже была рабыней или ей вернули свободу? По собственной воле или по принуждению она последовала за матерью Марисы во Францию? Так или иначе, она знала, что Дельфина любит ее. Поранившись, она всегда бежала за утешением именно к ней. Именно Дельфина сидела у ее детской кроватки, когда она просыпалась от ночных кошмаров. Когда по улицам взбунтовавшегося Парижа хлынули реки крови виноватых и невинных, Дельфина спасла Марисе жизнь. Перед смертью Дельфина обливалась кровью и кричала… Господи! Мариса задрожала, несмотря на духоту. Почему ее посещают подобные воспоминания?
Устав от досаждающих комаров, Мариса отошла от деревянного ограждения.
– Вернемся в каюту. Кажется, ты говорила, что к завтрашнему вечеру мы достигнем Нового Орлеана?
В Новом Орлеане то был самый плохой сезон года. В конце лета там традиционно свирепствовала желтая лихорадка, от которой у распаренного, обливающегося потом городского населения не было противоядия. Все, кто мог себе это позволить, бежали из города на плантации. Дома стояли безликие, с закрытыми ставнями, чтобы хоть как-то уберечься от жары и зловония, распространяющегося от сточных канав.
От дурных новостей не было спасения. Молодая жена и малолетняя дочь губернатора Клейборна умерли от лихорадки в один и тот же день, сам новоназначенный американский губернатор приходил в себя с большим трудом. Рабы и подавно мерли как мухи; даже квартирки на Рампарт-стрит были наглухо закрыты, чтобы не впускать тлетворный туман, поднимающийся по ночам от реки. Театр пустовал, а прославленные квартеронские балы были отменены, пока жизнь в городе замерла.
– Будь на то моя воля, я бы не притащила тебя сюда в это время года, – озабоченно твердила Инес Марисе. – Но мне необходимо побывать в банке и кое-что подкупить. Я уже переболела лихорадкой, тебе же лучше не покидать корабль. По крайней мере вокруг него проточная, а не стоячая вода.
Ее белая кожа лоснилась от пота. Впрочем, она в отличие от Марисы привыкла к жаре. Даже Лали увяла, и цветастый платок, которым она неизменно обматывала голову, уже не скрипел от крахмала, а выглядел линялой тряпкой.
Шляпа с полями козырьком казалась Марисе стальным обручем, подбородок и шея зудели от шелковых лент, удерживавших на месте постылый головной убор. Груз волос, намокших от пота, и то сделался невыносимым.
– Лучше повяжи голову платком по примеру Лали или ходи под зонтиком, как я, – советовала Инес.
Одна она не обращала внимания на жару. Несмотря на взаимную неприязнь, загнанную внутрь, но продолжавшую теплиться, Мариса не могла не завидовать мачехе. Инес в любой ситуации сохраняла собственное лицо. Ее никогда не покидало высокомерие.
– Ты спустишься со мной на берег? Мы вернемся до наступления темноты.
Марисе очень хотелось познакомиться с Новым Орлеаном, но с реки город выглядел полумертвым, задыхающимся от влаги и нехватки воздуха под нещадными солнечными лучами. Ей не хотелось признаваться Инес в своей слабости, но нестерпимая жара лишила ее последних сил. Она беспомощно покачала головой.
– Лучше я останусь и полежу. Придется отложить Новый Орлеан до другого раза.
Но стоило ей лечь и позволить Лали задвинуть полог, как стало совсем невмоготу. Успев догадаться, что заразилась лихорадкой, вызывавшей у всех панический ужас, она погрузилась в тяжелый сон.
Время от времени она просыпалась и ловила себя на том, что не знает, где находится. Затем ее снова убаюкивало легкое покачивание корабля.
Лали помогла госпоже снять все, кроме сорочки, от которой она избавилась самостоятельно. От влажной жары руки и ноги налились свинцом, марлевый полог казался сводом тесной тюремной камеры. Она погружалась в причудливые, тревожные сны. Инес в ее снах возвращалась из города вместе с коренастым краснолицым господином, сгибающимся под грузом бумаг. Они остановились над ней. Она хотела было возмутиться, забилась под пологом, но марля набилась ей в рот, застила глаза… Потом полог превратился в море песка, ставшее ее могилой. Высоко над ней возвышались сапоги, и она знала, что ее попирает ногами хмурый Доминик – такой, каким она видела его в последний раз.
Она проснулась от нестерпимой головной боли и невыносимого жжения в горле и во рту. Корабль опять пришел в движение, и Лали, напуганная состоянием госпожи, отпаивая ее лимонным соком, шепотом сообщила, что Инес вернулась; они переплывут реку и перейдут в лодки, чтобы преодолеть небольшое расстояние по рукавам в речной дельте.
– Мы высадимся на «Конграсиа». Несколько миль посуху – и мы дома.
На пристани их поджидал управляющий – долговязый необщительный американец, отдававший предпочтение только Инес. Он сидел рядом с ней, наклонив голову и тихо рассказывая о чем-то. Мариса была так измучена, что весь остаток пути проделала с закрытыми глазами. Предоставив Инес заботы о делах, она мечтала только о горячей ванне и свежих простынях.
Лали сидела притихшая как мышка. Несмотря на усталость, Мариса не могла не думать о том, каково ей возвращаться в места, напоминающие о прежней жизни, о белом папаше, который не удосужился предоставить свободу дочери, прежде чем отправиться на тот свет… Любил ли он дочь, думал ли о ее будущем?
Даже Инес была непривычно молчалива и лишь изредка обращалась к падчерице. Мариса услышала о раскинувшихся на многие мили плантациях сахарного тростника, сахарном заводе, складах, невольничьем поселке. Во всех окнах в этот поздний час уже зажгли масляные лампы и свечи.
От пристани до самого дома тянулась ухоженная аллея с дубами и кипарисами по краям. Дом представлял собой образчик распространенного в этих краях франко-испанского стиля: черепичная крыша, розовато-серебристые кирпичные стены, дорические колонны, подпирающие изящную галерею. Однако, несмотря на всю грациозность этого строения, мать Марисы предпочла здесь не задерживаться. Потом сюда явилась новобрачная Инес, чтобы взять в свои цепкие руки бразды правления. Впрочем, Инес с младенчества привыкла к подобной жизни: недаром плантация ее отца соседствовала с «Конграсиа». Как долго были знакомы очаровательная и волевая Инес и стареющий Андрес де Кастельянос, от которого сбежала прежняя жена? Когда он впервые усомнился в верности молодой жены: когда она под разными предлогами зачастила в Новый Орлеан или когда его привезли сюда после дуэли?
Первые впечатления Марисы были противоречивы. В призрачном свете долгих сумерек все выглядело необычно. К тому же она смертельно устала. Завтра и в последующие дни она постарается упорядочить свои впечатления.
– Это и есть «Конграсиа». Красиво, не правда ли? – В голосе Инес, развернувшей лошадь, чтобы остановиться рядом с каретой, прозвучали горделивые нотки.
Управляющий по фамилии Деккер щелкнул пальцами, и к остановившейся карете подбежали усердные рабы. Одни схватили под уздцы лошадей, другие принялись разгружать тяжелые сундуки, доставленные в открытом фургоне. Согбенный раб помог Инес спешиться. Она со смехом погладила его по седым волосам, как собачонку.
– Как поживаешь, Хуан? – осведомилась она по-испански. – Все ли приведено в порядок, как я просила в своем письме, отправленном из Нэтчеза? Дом прибран, ковры выбиты, полы натерты?
– Все, как вы приказывали, донья Инес, – почтительно ответил старый слуга, подобострастно кивая головой.
Мариса, о которой забыли в поднявшейся суматохе, пожала плечами, откинула щеколду и без посторонней помощи выбралась из кареты, сопровождаемая Лали.
Подвешенные на шестах фонари освещали двор. В распахнутых дверях дома стояли навытяжку слуги. Поднимаясь по белым ступенькам, Мариса заметила, как сверкают полы и как пылает огромная бронзовая люстра с бесчисленными свечами.
Так вот она какая, плантация «Конграсиа», где она могла бы провести все свое детство и юность! Огромный кирпичный дом под красной черепицей, с натертыми полами из кипарисовых досок гордо и надменно возвышался посреди диких плодородных пространств. Отец возвел его для жены, не пожелавшей здесь жить, и для многочисленной семьи, которой он так и не обзавелся, и под конец жизни завещал все это ей, своей единственной дочери. Почему наследницей не стала Инес, которая сумела бы как следует распорядиться огромным наследством?
До ее ушей долетели негромкие слова Инес:
– Как хорошо вернуться домой!
Мариса знала, что, говоря это, мачеха потягивается, как кошка. Сможет ли она сама считать «Конграсиа» своим домом?
Не отстававшая от нее Лали тихонько произнесла:
– Мэм?
Взгляд Марисы упал на дряхлую старуху, появившуюся из-за дома и опиравшуюся на палку. Одетая, как остальные рабыни, в пестрое ситцевое платье и белый фартук, она держала голову не по положению горделиво. У нее был прямой нос и морщинистая физиономия цвета бледного кофе. Седые волосы, выбивающиеся из-под небрежно повязанного платка, почти не курчавились.
– Я слышала, как вы едете. Значит, вы вернулись, госпожа?
– Вернулась, как обещала. Взгляни, кого я тебе привезла, тетушка Сесиль!
Мариса с любопытством наблюдала за старухой, к которой Инес обращалась с несвойственной ей почтительностью. Внезапно ей показалось, что время и все вокруг замерло: крики рабов повисли в воздухе, деловитый шум смолк. Тетушка Сесиль наклонила голову и проворчала с фамильярностью старой служанки, пользующейся безоговорочным хозяйским доверием:
– Кого еще вы там привезли? Новенького? Или я его знаю?
Мариса заметила, как двое мужчин в темной одежде, появившиеся в дверях, замерли на месте, наблюдая за старухой, неторопливо поворачивающей голову и устремляющей на нее любопытный взгляд. Мариса как загипнотизированная сделала шаг вперед, чтобы свет фонаря освещал ее лицо и волосы. Зачем она так поступила? Не догадалась ли она, что ей устроена проверка, что Инес… Какая нелепость! Неужели Инес подозревает в ней самозванку? Как такая дряхлая старуха сумеет опознать ее, покинувшую «Конграсиа» в раннем детстве?
Лицо тетушки Сесиль покрылось густой сетью морщинок, губы затряслись, она пошатнулась.
– Деточка моя! – крикнула она надтреснутым голосом, и по ее щекам потекли слезы. – Слава Богу! Моя деточка вернулась ко мне!
Глава 46
– Неправда! Неправда!
Это было все, что она могла выговорить после ухода двоих господ в черном – шерифа и мирового судьи. Все, что она от них услышала, казалось напрочь лишенным смысла, как и официальные бумаги, которые они ей зачитали. Обращаясь к Марисе, они смотрели на нее со смесью любопытства, жалости, сострадания и презрения; под конец ко всему этому прибавилась злость, ибо она отказалась признать то, в чем они ее обвинили.
Нет, этого не может быть! Все это подлый заговор, западня! Она отказывалась верить…
Поняв, что все это не шутка, не попытка ее запугать, а изложение непреложной, с их точки зрения, истины, она закричала на судью.
– Эту девчонку следует поставить на место! – прорычал шериф Блейсделл. Теперь в его взгляде не осталось ничего, кроме злобы.
Напряжение снял не кто-нибудь, а сама Инес, произнесшая своим мурлыкающим голоском, жалостливо прикусив нижнюю губу:
– Какой удар! Я сама не хотела этому верить. Вы меня понимаете? Как все это неприятно… Если бы муж сам во всем мне признался, я бы заранее позаботилась…
Она подала знак Сесиль и Лали, и Мариса, громко рыдавшая, с трудом поняла, что Инес провожает посетителей по длинному коридору.
О чем бы она позаботилась?.. Дверь захлопнулась. Мариса хотела было вскочить, но Сесиль с неожиданной для ее возраста силой прижала ее к подушкам кресла, в которое она незадолго до этого упала без сил.
– Лежи смирно, детка! Лежи, тебе говорят! Ты обязательно должна была вернуться – недаром я молилась о том, чтобы увидеться с тобой перед смертью. Теперь, когда ты вернулась, я больше не дам тебя в обиду. Эй ты! – крикнула она Лали, стоявшей рядом с разинутым ртом. – Чего ты тут стоишь и пялишься? Ступай в кухню и скажи этой ленивой негритянке, называющей себя кухаркой, чтобы прислала сюда одну из настоек, которые я ей велела приготовить. Успокоительного! Да поживее!
– Неправда! – в который раз простонала Мариса, удивляясь про себя, что в силах повторять только это слово. – Почему вы не скажете им, что это неправда? Как она заставила вас лжесвидетельствовать – угрозами, подкупом? Мне давно надо было догадаться…
– Замолчи, детка! Молчи, понятно? Я понимаю твои чувства. Теперь тебе понадобятся силы, как в свое время мне, а мне пришлось настрадаться… Я и сейчас страдаю, видя твои мучения. Ты должна стать такой же сильной, как моя Дельфина, как твой отец, отпустивший ее и тебя. Он хотел выдать тебя замуж за белого – сам мне так говорил. «Это наш с тобой секрет, Сесиль!» Говорит, а сам смеется! «Моя дочь вернется сюда замужней дамой, у нее будет муж и собственная плантация». Никто не должен был ничего узнать. Но я стара, и когда я увидела твое лицо…
«Старуха несет сущий вздор! Сама не знает, что болтает…» Эти мысли трепетали у Марисы в голове, как птички, бьющиеся крыльями о прутья клетки. То был настоящий кошмар, причем не ее, а чей-то еще… Плод любви дона Андреса и Дельфины, приходившейся ее матери сводной сестрой… Боже! От одного этого можно было сойти с ума, а тут еще невыносимая усталость и зачитывание вслух бесконечных юридических документов… Ей сказали, что все эти бумаги ее отец прятал, и они нашлись только теперь. Согласно бумагам, Дельфина так никогда и не получила свободу; у нее родилась от дона Андреса дочь, что совпало по времени с четвертым-пятым по счету выкидышем у его жены; она, Мариса, на самом деле была дочерью Дельфины, хотя дон Андрес выдавал ее за свою законную дочь. Именно по этой причине он и отпустил жену на все четыре стороны: он мечтал, чтобы дочь получила образование за границей…
Теперь становилось понятно, почему ее мать не обращала на нее внимания, предоставив Дельфине возможность заботиться о ней, любить ее и расстаться ради ее спасения с жизнью.
«Моя креолочка» – так шутливо называл ее Наполеон. Видимо, золотистой кожей она напоминала ему юную Жозефину. Во Франции быть креолкой было даже модно. Очутись она сейчас во Франции, никто бы не проявил интереса к тому, что в жилах ее матери текла известная доля негритянской крови. Однако она была не во Франции, а в Луизиане, в американской Луизиане, где губернатор-американец негодовал оттого, что цветным дозволяется владеть землей и даже рабами. Но она никакая не цветная! Всего несколько недель назад – нет, всего несколько часов! – она жалела невольницу Лали… Теперь их положение уравнялось. Все это было, безусловно, грязным трюком, чудовищной насмешкой, ловко подстроенной негодяйкой Инес! А ведь Инес вздохнула бы с облегчением, выдав ее замуж за Педро, своего кузена… Неужели все это происходит на самом деле?
Она не могла поверить, что старая Сесиль, шепчущая ей на ухо слова утешения, успокаивающая, говорящая ей ласковые словечки на немыслимом жаргоне, приходится ей родной бабкой. Еще меньше ей верилось в то, что она теперь – рабыня, собственность доньи Инес! Нет, тысячу раз нет! Мариса пыталась произнести это вслух, но бормочущая Сесиль, гладившая ее вздрагивающие от рыданий плечи, отказывалась слушать.
Потом раздалось шуршание юбок Лали, возвращавшейся с чашкой дымящегося отвара. У Марисы не было выхода: она, обжигаясь, осушила чашку одним глотком. Вскоре после этого, все еще всхлипывая и бормоча возмущенные слова, она почувствовала, что ее затягивает сонная трясина, лишающая последних сил. Откуда-то издалека до нее донесся ее собственный голос, изменившийся почти до неузнаваемости:
– Мне нельзя спать! Я обязана…
– Тебе нужен сон, детка. – Последовал горестный вздох. – Обязанности потом.
Бабушка Сесиль была, разумеется, права. Марисе повезло, что ей позволили проспать почти до полудня. Когда она очнулась, оказалось, что настоящий кошмар еще впереди. У нее отняли право распоряжаться собой, превратив в сломленное, беспомощное существо, мотылька с оторванными крылышками.
– Жаль, что все произошло именно так, – ворковала донья Инес своим ничуть не изменившимся медовым голоском. – Тебе следовало выйти замуж за дона Педро, когда он этого хотел, тогда не пришлось бы вытаскивать наружу все это грязное белье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66