Хотела было положить книгу на место, но вдруг вспомнила полузабытый способ гадания, никогда не подводивший её в детстве. Берёшь книгу, задаёшь волнующий тебя вопрос, наугад открываешь страницу и читаешь первую попавшуюся на глаза фразу. Это и есть ответ, который нужно лишь правильно истолковать. А самый первый вопрос следовало сформулировать таким образом, чтобы книга не вздумала морочить голову всякими враками. Поэтому Ксюха спросила шёпотом;
— Обещаешь говорить правду?
Триста двадцать пятая страница с готовностью откликнулась:
«Смотрите: вот в этой тоненькой книжонке, которую я держу двумя пальцами, заключён целый океан человеческой крови».
Не понравилось Ксюхе такое начало. Уже собиралась она отказаться от глупой затеи, но мозг, а может, сердце продиктовало новый вопрос, заставив Пальцы опять ворошить страницы:
— Этот человек… Громов. Он мне… он нам действительно может помочь?
«Он совершил дикий, непонятный поступок, погубивший его жизнь… Было ли это безумие, которое овладевает…»
Не дочитав фразу до конца, Ксюха сердито захлопнула книгу. Чушь какая-то! Кровь, безумие… Этот Андреев просто издевался над ней, запугивая маловразумительными угрозами.
— Ты прямо говори! — потребовала она. — Что будет дальше? Вот прямо сегодня! Сейчас!
Очередная печатная строка вытянулась перед её взором в короткую прямую линию судьбы.
«Приготовленная пуля пробивает приготовленную грудь».
Противная книга полетела через всю комнату, возмущённо трепыхая страницами. Зябко обхватив плечи руками, Ксюха осталась стоять посреди комнаты, с непонятной тоской глядя в окно. Оранжевый диск солнца ускользал с небосклона, но так медленно и плавно, что его невозможно было заподозрить в капитуляции. Неожиданно Ксюхе почудилось, что солнце зависло совсем рядом — стоит лишь протянуть руку, чтобы коснуться его кончиками пальцев. Таким близким и доступным бывало оно только в детстве, когда Ксюха бежала за ним через луг, надеясь увидеть огненный шар прямо над головой.
Она заворожённо приблизилась к окну и медленно поднесла к солнцу руку, но, разумеется, ощутила ладонью лишь тёплую гладь стекла. От этого слабого прикосновения стекло вдруг жалобно звякнуло, но не разлетелось на осколки, а только покрылось паутиной стремительно разбежавшихся в стороны трещин.
Вместо паука в центре зияло аккуратное круглое отверстие.
Все это Ксюха успела увидеть и изумлённо отметить ещё до того, как безжалостный удар в грудь отбросил её от окна, увлёк на слабеющих ногах к противоположной стене и швырнул на пол. Некоторое время она сидела, опираясь на руки и недоуменно разглядывая вишнёво-красное пятно, расплывающееся на синей материи. Как же её угораздило раздавить стекло и пораниться осколками? Что за страшная сила отшвырнула её сюда, продолжая неумолимо давить в грудь, чтобы опрокинуть на пол, смять, утопить в наплывающей багровой мгле?
— Громов! — позвала Ксюха одними губами. — Иди сюда. Ты обещал помочь.
Как же мог услышать он, если она сама себя не слышала? Руки предательски подвернулись в кистях, заставив Ксюху упасть на локти. Она вздохнула, прежде чем опрокинуться на спину, обречённо и покорно. Хотелось спать, закрыть глаза и спать, спать, спать… Лишь одно мешало ей погрузиться в беспамятство: собственные ноги, некрасиво разбросанные на согретом солнцем полу и обнажившиеся гораздо больше, чем это допустил бы Саня. Он как раз что-то кричал снизу — что-то сердитое и осуждающее.
— Сей…час, — беззвучно пообещала Ксюха. Слабо, едва заметно дрогнули её коленки, лишь этим движением последних сил. Оказалось, что умирать — не только больно и страшно. Это ещё и стыдно, бесконечно стыдно перед теми, кому оставляешь на попечение своё бесполезное, уже никому не нужное тело.
И тогда Ксюха ещё раз собралась с силами и побежала прочь, по изумрудному лугу своего детства. Она догнала солнце, и оно оказалось прямо над головой — сначала огромное, как небо, потом крошечное, как светлая искорка во всепоглощающем мраке.
* * *
Наверху негромко звякнуло. Затем прозвучало несколько торопливых шажков, завершившихся мягким стуком. Громов озадаченно поднял взгляд к потолку и осведомился:
— Надеюсь, она не посуду там бьёт?
— Ксюха! — крикнул Саня, не прекращая жевать. — Кончай буянить! Спускайся вниз, скоро поедем!
Никакого ответа.
— Строгий ты, — сказал Громов с непонятной интонацией. — Все покрикиваешь.
— А как же иначе? — Саня передёрнул плечами. — Чем меньше женщину мы любим, тем… бу-бу-бу, утум, угум. — Хруст картофельных ломтиков сделал продолжение цитаты совершенно неразборчивым.
— Ах да, забыл. — Громов усмехнулся. — Ты же поэт. Почитаешь что-нибудь своё на прощание?
— Нет. — Саня с усилием проглотил один ком и тут же принялся энергично жевать новый. — Вам поэзия ни к чему. Это вам Ксюха проболталась, что я сочиняю?
Громова отказ немного задел, сделал язвительным.
— Сам догадался, — сказал он. — У тебя выражение лица поэтическое. Сонное, унылое. Вылитый лирик.
Саня покосился на него, посмотрел вверх и опять подал голос:
— Ксюха! Поторапливайся! Оглохла, что ли?
Полная тишина. Выждав несколько секунд, Саня сердито грюкнул отодвинутым табуретом, со звоном швырнул вилку в пустую тарелку и отправился на второй этаж. Громов, неодобрительно покачав головой, отправил в рот порцию горелой картошки и неохотно захрустел ею, дивясь полному отсутствию аппетита. Над его головой раздались Санины шаги, раздражённо отбиваемые босыми пятками, а потом опять стало тихо. Слишком тихо. Громов отхлебнул из чашки полуостывший чай и тоже решительно встал из-за стола. Похоже, эту ребятню было пора брать за шкирку и везти в город силком. Никак не желали они завершать свои затянувшиеся каникулы.
А Громов спешил. Приняв решение возвращаться, он не хотел оставлять себе время на размышления.
Тем более теперь, когда рядом появилась девушка, которую ему упорно хотелось называть Ксюшей. Так, черт знает до чего можно докатиться.
Поднимаясь по лестнице, Громов прихватил старые спортивные штаны, перепачканные краской, дырявые кеды и неопределённого цвета свитер. Оставалось запихнуть во все это непризнанного гения, подогнать шлепком почитательницу его таланта и уматывать из посёлка. «Пока не поздно», — закончил про себя Громов.
Но молодые отнюдь не торопились. Саня стоял на коленях спиной к Громову и обнимал жену, а она, поваленная им на пол, как попало разметала свои длиннющие ноги и окончательно позабыла все приличия.
— Обалдели!? — рявкнул Громов. — Марш вниз!
Мы уезжаем!
И тогда Саня обернулся. В его глазах читалось такое неподдельное отчаяние, что все стало ясно ещё до того, как прозвучали слова, произнесённые усталым, безжизненным тоном:
— Поздно… Раньше надо было… Теперь все…
А крови вокруг Ксюши оказалось не так уж и много. Её впитала синяя хлопчатобумажная ткань рубашки, ставшей от этого почти чёрной. Громов перевёл взгляд на пробитое пулей окно. Трещинки весело золотились вокруг поставленной кем-то точки. Была жизнь и — закончилась. Не для всех — для Ксюши.
Жила-была красивая девочка, выросла, вышла замуж и погибла. Точка.
— Я же хотел уехать, я просто хотел уехать, — тоскливо прошептал Громов, обращаясь неизвестно к кому.
— Что вы сказали? — очень вежливо переспросил Саня. — Уехать? Куда? Как? Её же убили, разве вы не понимаете?
Делая подчёркнуто выверенные движения, словно смертельно пьяный человек, изображающий из себя трезвого, Саня осторожно опустил голову жены на пол, оправил на ней рубаху и поднялся на ноги, с явным трудом преодолевая земное притяжение. Потом он молча стоял на месте, безуспешно оттирая ладони от засохшей крови, и смотрел Громову в глаза, как будто ждал каких-то объяснений. Что ему можно было объяснить? Какими словами?
— Вот, набрось. — Громов протянул парнишке принесённые вещи.
Тот послушно натянул штаны, свитер, сунул ноги в стоптанные кеды. Все оказалось чрезмерно большим для его тщедушной фигуры, особенно большой была беда, неожиданно свалившаяся на его плечи.
Но Саня старался держаться прямо, поэтому не выглядел ни жалким, ни смешным. Впрочем, теперь было не до смеха. Шутки кончились.
— Ну что, будем милицию вызывать? — угрюмо спросил Громов.
— Зачем милицию? Они же расследовать начнут… — Саня произнёс это так зло и язвительно, словно процесс следствия казался ему совершенно неуместным в сложившейся ситуации. Наверное, точно так же прореагировал бы он на предложение пригласить к телу убитой специалистов по массажу. В его глазах милиционеры и массажисты были одинаково бессильны перед смертью, какими бы деятельными и энергичными они ни представлялись со стороны.
Понимая его состояние, Громов все же попытался переубедить парнишку… и себя заодно:
— Да, — сказал он. — Начнётся следствие. Иначе нельзя.
— Как раз нужно иначе! Не хочу я никакого следствия! Они все только запутают, перекрутят шиворот-навыворот и на этом успокоятся. А Ксюху полапают и выпотрошат как дохлую курицу! — Саня скрипнул зубами. — Зачем? Все и так ясно. Её убили. Вы мне честно скажите, не врите… За что? Кто? Вы же не зря велели нам запереться на ключ, так? Вы знали, что здесь опасно.
Громов, в прошлом один из талантливейших вербовщиков «конторы», умевший актёрствовать так, что сам Станиславский не отважился бы сказать ему «не верю», неожиданно понял, что не в состоянии лгать. Тщательно подбирая слова, он выдавил из себя:
— Я наверняка ничего не знал. Я предполагал, только предполагал…
Он скупо рассказал про насмерть перепуганную девочку, про её обезглавленного пёсика. Говорил, а сам морщился, потому что звучала история наивно и фальшиво, как сказка для маленьких. Даже имена персонажей были словно украдены из книжки про Волшебника Изумрудного Города. Надо же, почти Элли и Тотошка! А волшебник, взявшийся им помочь, был проходимцем и шарлатаном. Громов оказался точно таким же Гудвином, великим и ужасным… ужасным идиотом, вмешавшимся в события, ход которых изменился далеко не в лучшую сторону.
Можно сказать: в наихудшую из всех возможных сторон.
Как же так? Он ведь лишь выполнил две заповеди: библейскую и христианскую. Потребовал око за око, зуб за зуб. И поделился с ближним последней рубашкой. Результат налицо: мёртвая девушка, лежащая немым укором в его доме. Снова кровь, снова слезы.
Саня, правда, пока не плакал и не требовал ничьей крови. Присев возле Ксюши, он зачем-то попытался нащупать пульс на её неживом запястье. Прерывисто вздохнул. Бережно вернул руку на место. А сам остался сидеть, весь скрючившись, словно откуда-то дул только им ощутимый ледяной ветер, пронизывающий до глубины души. Не могли согреть парнишку ни громовские шмотки, ни громовские соболезнования. Не поворачивая опущенной головы, он вдруг глухо произнёс:
— Она, перед тем как наверх подняться, со мной попрощалась. Сказала: ухожу навсегда, не поминай лихом… Так меня подразнить решила. Будто с вами остаётся. А я разозлился и не попрощался. Жаль.
Громов с трудом проглотил комок в горле и негромко спросил:
— Ты как, в порядке?
— Я-то в полном порядке, — отозвался Саня механическим голосом автоответчика. — А вот Ксюха…
— Тебе придётся немного побыть одному. Пока я съезжу к ближайшему телефону.
— Никуда не надо ездить. Ни «Скорой» не надо, ни милиции, ни пожарных. — Саня немного помолчал и вдруг произнёс нараспев:
— «Пьяный врач мне сказал: тебя больше нет. Пожарный выдал мне справку, что дом твой сгорел».
— Эй! — насторожился Громов. — Ты что?
— Не волнуйтесь, я не сошёл с ума, хотя хочется.
Это любимая Ксюхина песня. Там ещё такие слова есть: «Я смотрел в эти лица и не мог им простить того, что у них нет тебя и они могут жить…»
— Саня обернулся, давая Громову возможность хорошенько разглядеть свои ненавидящие глаза, и неожиданно сказал:
— Её ведь из-за вас убили. Вместо вас. И теперь вы должны мне помочь. Обязаны.
Конечно, он был прав, этот мальчик в чересчур просторном для него свитере. Громов был у него в долгу, в неоплатном долгу, но частично погасить его имелась возможность. И он вдруг поймал себя на мысли, что ждёт того момента, когда Саня сумеет убедить его сделать то, что ему и самому не терпелось совершить.
— Допустим, я обязан тебе помочь. — Громов прищурился. — Допустим, даже соглашусь. Но чем именно я могу тебе помочь? Ты знаешь?
— У вас есть оружие? — будничным тоном спросил Саня, не отворачивая своего осунувшегося лица с лихорадочно блестящими глазами. — Есть? Почему вы молчите?
— Слушай, давай лучше на «ты», — предложил Громов, выигрывая время на поиск правильного ответа. Разумного, рассудительного ответа взрослого человека, способного удержать от глупостей желторотого юнца.
— Я не могу с вами на «ты», — услышал он в ответ. — Это лишнее. Если не хотите мне помогать, то просто дайте мне оружие, научите им пользоваться, а сами уезжайте.
— С чего ты взял, что у меня есть оружие?
— У таких, как вы, оно всегда есть.
— Ты угадал, — подтвердил Громов, с трудом выдерживая ровный тон. — Есть у меня оружие. Но я тебе его не дам.
— Почему?
— Потому что таких, как ты… — Громов холодно улыбнулся и повторил, чеканя каждый слог:
— Потому что таких, как ты, всегда убивают. С оружием в руках.
Саня выпрямился. Теперь они стояли лицом к лицу, и, странное дело, Громов не замечал своего превосходства в росте.
— Значит, нет? — уточнил Саня.
— Не совсем. Я займусь этим один. Важен результат, не так ли?
Саня помотал головой:
— Не так. Совсем не так. Я пойду с вами. А потом… потом вы поможете мне… похоронить Ксюху.
На том самом острове. Ей там нравилось.
Громов опешил:
— Неужели ты хочешь?…
— Я не хочу! — зло перебил его Саня. — Ни хоронить не хочу, ни вас просить о помощи. Но без вас я не справлюсь. Вы же знаете, что я плавать не умею.
И… и силёнок маловато…
— Что ж, достаточно честно, — признал Громов, не сводя изучающего взгляда с побледневшего Саниного лица. — Тогда и я буду с тобой честен. Меня больше всего устраивает именно так — без суда и следствия. Но ты… Тебе нельзя становиться вне закона. Ты не сможешь. Сломаешься. А с меня хватит сломанных судеб!
— А я уже сломался, — тихо сказал Саня. Печально улыбнулся, развёл руками. — И вне закона оказался, потому что бомж. Натуральный. Идти мне некуда.
Ксюхи больше нет. Остальное не важно.
— Это для тебя не важно. А…
— Родные и близкие? — Саня кисло улыбнулся. — У Ксюхи — ни родителей, ни родственников… А своим скажу, что она нашла себе другого. Большого, сильного, видного. Вот вроде вас. — Он посмотрел на Громова. Его глаза превратились в оценивающие щёлочки. — Полюбила немолодого, но мужественного мужчину и сбежала с ним куда-то. Все поверят. Я же вон какой — полметра с кепкой. А она красивая. — Саня угрюмо помолчал и добавил:
— Была.
Громов вздохнул. Он видел, что этот мальчик не отступится от своего. Все равно исполнит задуманное; во всяком случае попытается. И тогда его загубленная жизнь тоже ляжет тяжким грузом на громовские плечи.
— А вот я сейчас возьму тебя в охапку и силком доставлю в ближайшее отделение, — буркнул он. — Брыкайся, не брыкайся…
Саня отступил на шаг и сказал, сверкая глазами из-под нахмуренных бровей:
— Был у меня родственник, дядя Боря, папин старший брат. Однажды его жену убили. Привязали к стулу и задушили. Вы думаете, милиция стала искать настоящих убийц? Они взяли дядю Борю и посадили.
Я читал его письма из зоны. Я не хочу писать таких писем. Лучше — что угодно, но только не это. «Я не выдержу, если меня начнут штамповать.
— Прессовать, — машинально поправил Громов, примеривая к себе оперативно-розыскную логику следователя.
Парень в бегах, в долгах. Его молодая красивая жена, которую он ревнует к каждому столбу, погибает при весьма странных обстоятельствах. Нужен милиции и прокуратуре такой «висяк»? Нет, однозначно, нет. Саню возьмут в оборот и начнут раскручивать на всю катушку. Безупречная кандидатура для интенсивной обработки в СИЗО. Следственная махина от такого заморыша мокрое место оставит. Даже если ему посчастливится вырваться из этого давильно-дробильного механизма, на волю выйдет моральный и физический калека. Нельзя Саню отдавать на растерзание милиции, никак нельзя. Значит, единственный выход — сделать вид, что ничего не было.
Никто никого не убивал. Розыск пропавшей без вести? Если Сане удастся достаточно убедительно преподнести родителям версию супружеской измены, то никакого розыска в обозримом будущем не будет.
Как и рыданий на кладбище под горестные завывания похоронного оркестра.
Исчезнет Ксюша, исчезнет стекло, пробитое пулей, и самой пули тоже не станет. Кровь на полу отмоется, кровь на громовской рубахе отстирается. Что потом? Громов не хотел далеко загадывать. Нелепая смерть девушки перечёркивала все планы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Обещаешь говорить правду?
Триста двадцать пятая страница с готовностью откликнулась:
«Смотрите: вот в этой тоненькой книжонке, которую я держу двумя пальцами, заключён целый океан человеческой крови».
Не понравилось Ксюхе такое начало. Уже собиралась она отказаться от глупой затеи, но мозг, а может, сердце продиктовало новый вопрос, заставив Пальцы опять ворошить страницы:
— Этот человек… Громов. Он мне… он нам действительно может помочь?
«Он совершил дикий, непонятный поступок, погубивший его жизнь… Было ли это безумие, которое овладевает…»
Не дочитав фразу до конца, Ксюха сердито захлопнула книгу. Чушь какая-то! Кровь, безумие… Этот Андреев просто издевался над ней, запугивая маловразумительными угрозами.
— Ты прямо говори! — потребовала она. — Что будет дальше? Вот прямо сегодня! Сейчас!
Очередная печатная строка вытянулась перед её взором в короткую прямую линию судьбы.
«Приготовленная пуля пробивает приготовленную грудь».
Противная книга полетела через всю комнату, возмущённо трепыхая страницами. Зябко обхватив плечи руками, Ксюха осталась стоять посреди комнаты, с непонятной тоской глядя в окно. Оранжевый диск солнца ускользал с небосклона, но так медленно и плавно, что его невозможно было заподозрить в капитуляции. Неожиданно Ксюхе почудилось, что солнце зависло совсем рядом — стоит лишь протянуть руку, чтобы коснуться его кончиками пальцев. Таким близким и доступным бывало оно только в детстве, когда Ксюха бежала за ним через луг, надеясь увидеть огненный шар прямо над головой.
Она заворожённо приблизилась к окну и медленно поднесла к солнцу руку, но, разумеется, ощутила ладонью лишь тёплую гладь стекла. От этого слабого прикосновения стекло вдруг жалобно звякнуло, но не разлетелось на осколки, а только покрылось паутиной стремительно разбежавшихся в стороны трещин.
Вместо паука в центре зияло аккуратное круглое отверстие.
Все это Ксюха успела увидеть и изумлённо отметить ещё до того, как безжалостный удар в грудь отбросил её от окна, увлёк на слабеющих ногах к противоположной стене и швырнул на пол. Некоторое время она сидела, опираясь на руки и недоуменно разглядывая вишнёво-красное пятно, расплывающееся на синей материи. Как же её угораздило раздавить стекло и пораниться осколками? Что за страшная сила отшвырнула её сюда, продолжая неумолимо давить в грудь, чтобы опрокинуть на пол, смять, утопить в наплывающей багровой мгле?
— Громов! — позвала Ксюха одними губами. — Иди сюда. Ты обещал помочь.
Как же мог услышать он, если она сама себя не слышала? Руки предательски подвернулись в кистях, заставив Ксюху упасть на локти. Она вздохнула, прежде чем опрокинуться на спину, обречённо и покорно. Хотелось спать, закрыть глаза и спать, спать, спать… Лишь одно мешало ей погрузиться в беспамятство: собственные ноги, некрасиво разбросанные на согретом солнцем полу и обнажившиеся гораздо больше, чем это допустил бы Саня. Он как раз что-то кричал снизу — что-то сердитое и осуждающее.
— Сей…час, — беззвучно пообещала Ксюха. Слабо, едва заметно дрогнули её коленки, лишь этим движением последних сил. Оказалось, что умирать — не только больно и страшно. Это ещё и стыдно, бесконечно стыдно перед теми, кому оставляешь на попечение своё бесполезное, уже никому не нужное тело.
И тогда Ксюха ещё раз собралась с силами и побежала прочь, по изумрудному лугу своего детства. Она догнала солнце, и оно оказалось прямо над головой — сначала огромное, как небо, потом крошечное, как светлая искорка во всепоглощающем мраке.
* * *
Наверху негромко звякнуло. Затем прозвучало несколько торопливых шажков, завершившихся мягким стуком. Громов озадаченно поднял взгляд к потолку и осведомился:
— Надеюсь, она не посуду там бьёт?
— Ксюха! — крикнул Саня, не прекращая жевать. — Кончай буянить! Спускайся вниз, скоро поедем!
Никакого ответа.
— Строгий ты, — сказал Громов с непонятной интонацией. — Все покрикиваешь.
— А как же иначе? — Саня передёрнул плечами. — Чем меньше женщину мы любим, тем… бу-бу-бу, утум, угум. — Хруст картофельных ломтиков сделал продолжение цитаты совершенно неразборчивым.
— Ах да, забыл. — Громов усмехнулся. — Ты же поэт. Почитаешь что-нибудь своё на прощание?
— Нет. — Саня с усилием проглотил один ком и тут же принялся энергично жевать новый. — Вам поэзия ни к чему. Это вам Ксюха проболталась, что я сочиняю?
Громова отказ немного задел, сделал язвительным.
— Сам догадался, — сказал он. — У тебя выражение лица поэтическое. Сонное, унылое. Вылитый лирик.
Саня покосился на него, посмотрел вверх и опять подал голос:
— Ксюха! Поторапливайся! Оглохла, что ли?
Полная тишина. Выждав несколько секунд, Саня сердито грюкнул отодвинутым табуретом, со звоном швырнул вилку в пустую тарелку и отправился на второй этаж. Громов, неодобрительно покачав головой, отправил в рот порцию горелой картошки и неохотно захрустел ею, дивясь полному отсутствию аппетита. Над его головой раздались Санины шаги, раздражённо отбиваемые босыми пятками, а потом опять стало тихо. Слишком тихо. Громов отхлебнул из чашки полуостывший чай и тоже решительно встал из-за стола. Похоже, эту ребятню было пора брать за шкирку и везти в город силком. Никак не желали они завершать свои затянувшиеся каникулы.
А Громов спешил. Приняв решение возвращаться, он не хотел оставлять себе время на размышления.
Тем более теперь, когда рядом появилась девушка, которую ему упорно хотелось называть Ксюшей. Так, черт знает до чего можно докатиться.
Поднимаясь по лестнице, Громов прихватил старые спортивные штаны, перепачканные краской, дырявые кеды и неопределённого цвета свитер. Оставалось запихнуть во все это непризнанного гения, подогнать шлепком почитательницу его таланта и уматывать из посёлка. «Пока не поздно», — закончил про себя Громов.
Но молодые отнюдь не торопились. Саня стоял на коленях спиной к Громову и обнимал жену, а она, поваленная им на пол, как попало разметала свои длиннющие ноги и окончательно позабыла все приличия.
— Обалдели!? — рявкнул Громов. — Марш вниз!
Мы уезжаем!
И тогда Саня обернулся. В его глазах читалось такое неподдельное отчаяние, что все стало ясно ещё до того, как прозвучали слова, произнесённые усталым, безжизненным тоном:
— Поздно… Раньше надо было… Теперь все…
А крови вокруг Ксюши оказалось не так уж и много. Её впитала синяя хлопчатобумажная ткань рубашки, ставшей от этого почти чёрной. Громов перевёл взгляд на пробитое пулей окно. Трещинки весело золотились вокруг поставленной кем-то точки. Была жизнь и — закончилась. Не для всех — для Ксюши.
Жила-была красивая девочка, выросла, вышла замуж и погибла. Точка.
— Я же хотел уехать, я просто хотел уехать, — тоскливо прошептал Громов, обращаясь неизвестно к кому.
— Что вы сказали? — очень вежливо переспросил Саня. — Уехать? Куда? Как? Её же убили, разве вы не понимаете?
Делая подчёркнуто выверенные движения, словно смертельно пьяный человек, изображающий из себя трезвого, Саня осторожно опустил голову жены на пол, оправил на ней рубаху и поднялся на ноги, с явным трудом преодолевая земное притяжение. Потом он молча стоял на месте, безуспешно оттирая ладони от засохшей крови, и смотрел Громову в глаза, как будто ждал каких-то объяснений. Что ему можно было объяснить? Какими словами?
— Вот, набрось. — Громов протянул парнишке принесённые вещи.
Тот послушно натянул штаны, свитер, сунул ноги в стоптанные кеды. Все оказалось чрезмерно большим для его тщедушной фигуры, особенно большой была беда, неожиданно свалившаяся на его плечи.
Но Саня старался держаться прямо, поэтому не выглядел ни жалким, ни смешным. Впрочем, теперь было не до смеха. Шутки кончились.
— Ну что, будем милицию вызывать? — угрюмо спросил Громов.
— Зачем милицию? Они же расследовать начнут… — Саня произнёс это так зло и язвительно, словно процесс следствия казался ему совершенно неуместным в сложившейся ситуации. Наверное, точно так же прореагировал бы он на предложение пригласить к телу убитой специалистов по массажу. В его глазах милиционеры и массажисты были одинаково бессильны перед смертью, какими бы деятельными и энергичными они ни представлялись со стороны.
Понимая его состояние, Громов все же попытался переубедить парнишку… и себя заодно:
— Да, — сказал он. — Начнётся следствие. Иначе нельзя.
— Как раз нужно иначе! Не хочу я никакого следствия! Они все только запутают, перекрутят шиворот-навыворот и на этом успокоятся. А Ксюху полапают и выпотрошат как дохлую курицу! — Саня скрипнул зубами. — Зачем? Все и так ясно. Её убили. Вы мне честно скажите, не врите… За что? Кто? Вы же не зря велели нам запереться на ключ, так? Вы знали, что здесь опасно.
Громов, в прошлом один из талантливейших вербовщиков «конторы», умевший актёрствовать так, что сам Станиславский не отважился бы сказать ему «не верю», неожиданно понял, что не в состоянии лгать. Тщательно подбирая слова, он выдавил из себя:
— Я наверняка ничего не знал. Я предполагал, только предполагал…
Он скупо рассказал про насмерть перепуганную девочку, про её обезглавленного пёсика. Говорил, а сам морщился, потому что звучала история наивно и фальшиво, как сказка для маленьких. Даже имена персонажей были словно украдены из книжки про Волшебника Изумрудного Города. Надо же, почти Элли и Тотошка! А волшебник, взявшийся им помочь, был проходимцем и шарлатаном. Громов оказался точно таким же Гудвином, великим и ужасным… ужасным идиотом, вмешавшимся в события, ход которых изменился далеко не в лучшую сторону.
Можно сказать: в наихудшую из всех возможных сторон.
Как же так? Он ведь лишь выполнил две заповеди: библейскую и христианскую. Потребовал око за око, зуб за зуб. И поделился с ближним последней рубашкой. Результат налицо: мёртвая девушка, лежащая немым укором в его доме. Снова кровь, снова слезы.
Саня, правда, пока не плакал и не требовал ничьей крови. Присев возле Ксюши, он зачем-то попытался нащупать пульс на её неживом запястье. Прерывисто вздохнул. Бережно вернул руку на место. А сам остался сидеть, весь скрючившись, словно откуда-то дул только им ощутимый ледяной ветер, пронизывающий до глубины души. Не могли согреть парнишку ни громовские шмотки, ни громовские соболезнования. Не поворачивая опущенной головы, он вдруг глухо произнёс:
— Она, перед тем как наверх подняться, со мной попрощалась. Сказала: ухожу навсегда, не поминай лихом… Так меня подразнить решила. Будто с вами остаётся. А я разозлился и не попрощался. Жаль.
Громов с трудом проглотил комок в горле и негромко спросил:
— Ты как, в порядке?
— Я-то в полном порядке, — отозвался Саня механическим голосом автоответчика. — А вот Ксюха…
— Тебе придётся немного побыть одному. Пока я съезжу к ближайшему телефону.
— Никуда не надо ездить. Ни «Скорой» не надо, ни милиции, ни пожарных. — Саня немного помолчал и вдруг произнёс нараспев:
— «Пьяный врач мне сказал: тебя больше нет. Пожарный выдал мне справку, что дом твой сгорел».
— Эй! — насторожился Громов. — Ты что?
— Не волнуйтесь, я не сошёл с ума, хотя хочется.
Это любимая Ксюхина песня. Там ещё такие слова есть: «Я смотрел в эти лица и не мог им простить того, что у них нет тебя и они могут жить…»
— Саня обернулся, давая Громову возможность хорошенько разглядеть свои ненавидящие глаза, и неожиданно сказал:
— Её ведь из-за вас убили. Вместо вас. И теперь вы должны мне помочь. Обязаны.
Конечно, он был прав, этот мальчик в чересчур просторном для него свитере. Громов был у него в долгу, в неоплатном долгу, но частично погасить его имелась возможность. И он вдруг поймал себя на мысли, что ждёт того момента, когда Саня сумеет убедить его сделать то, что ему и самому не терпелось совершить.
— Допустим, я обязан тебе помочь. — Громов прищурился. — Допустим, даже соглашусь. Но чем именно я могу тебе помочь? Ты знаешь?
— У вас есть оружие? — будничным тоном спросил Саня, не отворачивая своего осунувшегося лица с лихорадочно блестящими глазами. — Есть? Почему вы молчите?
— Слушай, давай лучше на «ты», — предложил Громов, выигрывая время на поиск правильного ответа. Разумного, рассудительного ответа взрослого человека, способного удержать от глупостей желторотого юнца.
— Я не могу с вами на «ты», — услышал он в ответ. — Это лишнее. Если не хотите мне помогать, то просто дайте мне оружие, научите им пользоваться, а сами уезжайте.
— С чего ты взял, что у меня есть оружие?
— У таких, как вы, оно всегда есть.
— Ты угадал, — подтвердил Громов, с трудом выдерживая ровный тон. — Есть у меня оружие. Но я тебе его не дам.
— Почему?
— Потому что таких, как ты… — Громов холодно улыбнулся и повторил, чеканя каждый слог:
— Потому что таких, как ты, всегда убивают. С оружием в руках.
Саня выпрямился. Теперь они стояли лицом к лицу, и, странное дело, Громов не замечал своего превосходства в росте.
— Значит, нет? — уточнил Саня.
— Не совсем. Я займусь этим один. Важен результат, не так ли?
Саня помотал головой:
— Не так. Совсем не так. Я пойду с вами. А потом… потом вы поможете мне… похоронить Ксюху.
На том самом острове. Ей там нравилось.
Громов опешил:
— Неужели ты хочешь?…
— Я не хочу! — зло перебил его Саня. — Ни хоронить не хочу, ни вас просить о помощи. Но без вас я не справлюсь. Вы же знаете, что я плавать не умею.
И… и силёнок маловато…
— Что ж, достаточно честно, — признал Громов, не сводя изучающего взгляда с побледневшего Саниного лица. — Тогда и я буду с тобой честен. Меня больше всего устраивает именно так — без суда и следствия. Но ты… Тебе нельзя становиться вне закона. Ты не сможешь. Сломаешься. А с меня хватит сломанных судеб!
— А я уже сломался, — тихо сказал Саня. Печально улыбнулся, развёл руками. — И вне закона оказался, потому что бомж. Натуральный. Идти мне некуда.
Ксюхи больше нет. Остальное не важно.
— Это для тебя не важно. А…
— Родные и близкие? — Саня кисло улыбнулся. — У Ксюхи — ни родителей, ни родственников… А своим скажу, что она нашла себе другого. Большого, сильного, видного. Вот вроде вас. — Он посмотрел на Громова. Его глаза превратились в оценивающие щёлочки. — Полюбила немолодого, но мужественного мужчину и сбежала с ним куда-то. Все поверят. Я же вон какой — полметра с кепкой. А она красивая. — Саня угрюмо помолчал и добавил:
— Была.
Громов вздохнул. Он видел, что этот мальчик не отступится от своего. Все равно исполнит задуманное; во всяком случае попытается. И тогда его загубленная жизнь тоже ляжет тяжким грузом на громовские плечи.
— А вот я сейчас возьму тебя в охапку и силком доставлю в ближайшее отделение, — буркнул он. — Брыкайся, не брыкайся…
Саня отступил на шаг и сказал, сверкая глазами из-под нахмуренных бровей:
— Был у меня родственник, дядя Боря, папин старший брат. Однажды его жену убили. Привязали к стулу и задушили. Вы думаете, милиция стала искать настоящих убийц? Они взяли дядю Борю и посадили.
Я читал его письма из зоны. Я не хочу писать таких писем. Лучше — что угодно, но только не это. «Я не выдержу, если меня начнут штамповать.
— Прессовать, — машинально поправил Громов, примеривая к себе оперативно-розыскную логику следователя.
Парень в бегах, в долгах. Его молодая красивая жена, которую он ревнует к каждому столбу, погибает при весьма странных обстоятельствах. Нужен милиции и прокуратуре такой «висяк»? Нет, однозначно, нет. Саню возьмут в оборот и начнут раскручивать на всю катушку. Безупречная кандидатура для интенсивной обработки в СИЗО. Следственная махина от такого заморыша мокрое место оставит. Даже если ему посчастливится вырваться из этого давильно-дробильного механизма, на волю выйдет моральный и физический калека. Нельзя Саню отдавать на растерзание милиции, никак нельзя. Значит, единственный выход — сделать вид, что ничего не было.
Никто никого не убивал. Розыск пропавшей без вести? Если Сане удастся достаточно убедительно преподнести родителям версию супружеской измены, то никакого розыска в обозримом будущем не будет.
Как и рыданий на кладбище под горестные завывания похоронного оркестра.
Исчезнет Ксюша, исчезнет стекло, пробитое пулей, и самой пули тоже не станет. Кровь на полу отмоется, кровь на громовской рубахе отстирается. Что потом? Громов не хотел далеко загадывать. Нелепая смерть девушки перечёркивала все планы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40