Целую вселенную.
Данло, все еще стоя на одном колене и задыхаясь от ужаса перед тем, что ему вспомнилось, наконец заставил себя подняться. Поглядев на колеблемую ветром траву и небо над лугом, он снова отметил, что белые пушистые облака, плывущие над ним, как мечты, имеют чересчур правильную форму.
— Нет. — Он произнес это короткое слово с идущей глубоко изнутри уверенностью. — Нет.
— Знаешь, ведь только так и можно спасти их всех, — сказал ему Джонатан. — Перенести их сюда из той вселенной.
— Перенести — значит убить? И людей, и звезды, и все, что там есть?
— Но ведь все, что там есть, и так обречено, папа. Все, что живет, страдает, а потом умирает.
— Да, это так, но…
— Жизнь — это болезнь, которую нельзя вылечить. Ее можно только прекратить.
— Нет. Это не может быть правдой.
— Порок, папа, — он заложен в самой основе вселенной.
— Значит, единственный способ спасти вселенную — это уничтожить ее? — спросил Данло, грустно глядя на сына.
— Это тяжело, но ведь ты сам говорил мне, что сострадание — самая трудная вещь в мире.
— По-твоему, сострадать людям значит убивать их?
— Но ведь они не умрут по-настоящему, правда? Если перенести их в эту вселенную, они будут жить вечно и без страданий — ведь только так их можно избавить от страха перед смертью, правда?
— Нет, — сказал Данло. — Нет.
— Всю вселенную можно избавить от порока и воссоздать ее здесь. Разве это плохо — хотеть спасти вселенную, папа?
Данло стало тяжело смотреть на Джонатана. Он закрыл глаза и сделал глубокий вдох, и ему вспомнилось нечто важное, то, что он не должен был забывать.
— Джонатан, — сказал он тихо, глядя на мир вокруг себя, — даже если Вселенский Компьютер станет бесконечно большим и будет имитировать вселенную в совершенстве, это все равно останется имитацией.
Джонатан обхватил его за пояс и поднял на него свои синие глаза.
— А я, папа? Разве я не настоящий?
Данло осторожно расцепил его руки, положил ладонь ему на грудь, там, где сердце, и легонько отстранил его от себя.
— Нет, — сказал он, — ты не настоящий.
— И ты не хочешь переносить сюда маму и все остальное?
— Нет, не хочу.
— Пожалуйста, папа.
— Нет.
— Но почему? Я не понимаю.
Данло внезапным, но плавным движением руки указал на город, для жителей которого настал час молитвы, и на джунгли, где порхали попугаи с яркими перьями и блестящими круглыми глазками. Все эти куклы по-своему совершенны, как застывшие во льду алмазы. Но ни одна из этих неисчислимых частиц мира не умирает и не поглощается вновь паутиной созидания, чья сложность постоянно возрастает, — поэтому здесь не может быть подлинной эволюции. Вся эта вселенная словно заключена в один огромный кристалл — беспорочная, но лишенная истинного сознания.
— Пожалуйста, папа, скажи: почему ты не хочешь?
И тогда Данло, со слезами на глазах повернувшись к Джонатану, ответил:
— Потому что вся созданная тобой жизнь — неживая.
Джонатан молча смотрел на него, и невинность на его лице таяла, как лед под жарким солнцем. Следующие слова, которые он произнес, были:
— Будь ты проклят, отец.
Данло, не в силах сказать ничего, смотрел на мягкие завитки на лбу своего сына.
— Ты мог бы спасти меня, знаешь? Всех бы мог спасти.
Данло продолжал смотреть на того, кто не был его сыном ни плотью, ни духом, ни сердцем, а был лишь порождением их общего с Хануманом сознания.
— Нет-нет, я…
— Будь ты проклят, Данло!
Это вышло не из уст Джонатана, а грянуло с неба и сотрясло землю, на которой Данло стоял. Он зажал руками уши, но не смог отгородиться от оглушительного голоса, который продолжал греметь вокруг:
— Проклят, проклят, проклят! Я предлагал тебе всю вселенную. Я создал для тебя рай, а ты выбираешь ад. Ну что ж: это твой выбор, Данло.
Небо разверзлось, и молния, сверкнув оттуда, ударила Джонатану в лоб. Мальчика шатнуло назад, и голубые электрические разряды охватили его тело, как змеи.
— Нет! — закричал он, расширив глаза от страшной боли. — Помоги мне, папа!
Данло, вопреки себе, бросился к нему, но опоздал: шелковая одежда сына уже вспыхнула ярко-оранжевым пламенем, точно ее облили маслом. Данло повалил мальчика наземь, пытаясь сбить пламя руками, но оно разгоралось все жарче, обжигая лицо и руки Данло, въедаясь в плоть Джонатана.
— Папа, папа, помоги мне! — кричал, извиваясь, мальчик. Его кожа обгорала, превращаясь в черную корку; красная жидкость проступала из трещин на ней и испарялась, дымясь на солнце. От запаха жареного мяса Данло одолевала тошнота. — Я не хочу умирать! Пожалуйста, папа, не дай мне сгореть! А-а-а! Больно, больно!
Целую вечность Данло сжимал в руках горящее тело своего сына и чувствовал, что сам горит. Наконец в руках у него осталась только ломкая черная головешка.
— Джонатан, Джонатан, ми алашария ля шанти. — Прошептав это, Данло медленно встал, воздел обгоревшие, кровоточащие руки к небу и крикнул: — Нет! Нет, нет, нет, нет!
И небо ответило ему:
— Твой выбор, Данло. Ты всегда, делал свой выбор сам.
Земля под ним внезапно стала зыбкой, как трясина, и Данло стало засасывать в ее глубину. Потом теплая жижа вокруг сменилась черной пустотой, и он стал падать в бездну без света и звука, без начала и конца. Он падал так целую вечность, падал сквозь вселенные, пустые, как глаза мертвеца, сквозь небытие, пожравшее все его мечты и надежды. Он был одинок, как несущийся в космосе камень, и все падал и падал сквозь эту черную безвоздушную ночь, а потом провалился сквозь купол Ханумановой башни и вернулся в свое истерзанное, парализованное тело.
Глава 23
ЛИК БОГА
Счастливы те кшатрии, которым нежданно выпадает на долю возможность сражаться, открывая перед ними райские врата.
“Бхагавадгита”
Если окружающее становится кошмаром, проснись.
Неизвестный автор

Данло открыл глаза и увидел над собой изогнутые окна купол!. По-прежнему парализованный, он лежал на фравашийском ковре, покрывающем холодный каменный пол. Мягкость подушки, которую положил ему под голову Хануман, и холодок, овевающий лицо, — этим исчерпывались все его ощущения. Он задержал взгляд на знакомых звездах глубокой зимы и повернул голову, чтобы посмотреть на стоящего над ним Ханумана.
— Это был твой выбор, — сказал Хануман, глядя сверху на его беспомощную фигуру. — Ты всегда выбирал сам.
Кибершапочка на голове Ханумана стала тускло-пурпурной — видимо, он на время отключился от Вселенского Компьютера.
— Мой выбор, — проговорил Данло. — Да, это так.
С трудом он повернул голову в другую сторону и обвел взглядом сулки-динамики, компьютеры, шахматный столик с расставленными для игры фигурами, среди которых недоставало белого бога, — и образник, над которым светилась голограмма Николоса Дару Эде.
— Ты тоже сделал свой выбор, — сказал он Хануману. Он увидел трещинку на одном из черных квадратов шахматной доски и вспомнил то ужасное, что открылось ему во время полного контакта с Вселенским Компьютером. Он снова взглянул на Ханумана и сказал: — Я знаю, что ты убил своего отца, Хану.
Хануман с горькой улыбкой наклонил голову.
— Да. Мне пришлось это сделать. Только так я мог помешать ему надругаться над моим разумом. Над моим “Я”. Только так я мог улететь с Катавы в Невернес, как повелевала мне моя судьба.
— Я… сожалею об этом.
— Не надо. Для меня это стало началом всего. Открыло дверь туда, где возможно все.
Одна дверь, и только одна, открывается в золотое будущее, которое я видел. Сейчас, глядя в льдисто-голубые, налитые кровью глаза Ханумана и читая в них его страшную судьбу, Данло понимал, что эта единственная железная дверь останется запертой навсегда. Одна дверь, только одна.
Сквозь темные окна купола Данло видел звезды. На юге и востоке их заволакивала золотистая дымка Кольца, прямо над башней громада Вселенского Компьютера заслоняла их целиком — как будто длань бога замазала черной краской участок звездного неба. Но вокруг этой темной растущей массы мерцало множество огней — это корабли Содружества вели бой с флотом рингистов.
Корабли входили в мультиплекс и выходили обратно, как серебряные иглы, прошивающие реальное пространство длинными светящимися нитями. Узор, выжигаемый ими на небе, поражал своей сложностью. В небе присутствовал и другой свет: там сияли луны, и спутники планетарной оборонительной системы вспыхивали частыми лазерными залпами. Сейчас они, предназначенные для уничтожения метеоритов и мелких астероидов, направляли свой рубиновый огонь против кораблей Содружества. Мерилом мастерства пилотов служило то, что лишь несколько тяжелых кораблей попало под этот огонь и рассыпалось на снопы белых искр.
Поздно, подумал Данло. Я не могу остановить эту битву.
Он скатился головой с подушки и попытался прижать ухо к. полу. Криков многотысячных толп больше не было слышно — ни в соборе, ни за его стенами. Час был поздний, и даже самые рьяные из божков не решились остаться под открытым небом, в котором бушевала война.
Я не могу остановить эту войну.
Включился один из сулки-динамиков, и у стола появилась голограмма пилота, Кришмана Кадира. Хануман тут же перенес на нее все свое внимание, и они с Кадиром стали вполголоса разговаривать. Данло многого не слышал, но понял, что Кришман докладывает Хануману о ходе сражения.
При этом пилот (вернее, его корабельный компьютер) показывал Хануману диспозицию кораблей обоих флотов, почти точно соответствующую их движению в реальном времени.
Шапочка на голове Ханумана ярко вспыхнула, подавая потоки информации ему в мозг. Вселенский Компьютер, используя эту информацию, составит почти синхронную модель боя, и его огромная вычислительная мощь предскажет последующие маневры Кристобля Смелого, Елены Чарбо и других пилотов Содружества. Вслед за этим настанет следующий этап, когда компьютер попытается сам управлять битвой.
— Возвращайся назад, — приказал Хануман пилоту, чей корабль находился сейчас в ближнем космосе над Ледопадом. — Найди лорда Сальмалина и скажи ему, что Кристобль Смелый увел Двенадцатый отряд от Лидии Люс. Пусть он пошлет шесть звеньев перехватить Кристобля у Двойной Примулы и…
Остального Данло не слышал — да и не желал слышать; он не нуждался больше в этой информации.
Кончено, подумал он. У Ханумана слишком большой перевес, и он определенно выиграет эту битву.
Поглядев, как кибершапочка заливает потусторонним лиловым светом лицо Ханумана, Данло вдруг зажмурился от внезапной опалившей мозг мысли.
Я хочу его смерти.
Под стук сердца, отдающий в горло и в голову, Данло ждал, когда эта поразительная мысль увянет сама собой, но она не увядала, а только крепла с каждым ударом сердца и каждым вздохом, и что-то похожее на раскаленный докрасна железный наконечник копья входило через глаз Данло прямо в мозг.
Умри, Хану. Я хочу, чтобы ты умер. Умри же, пожалуйста, умри, умри, умри…
Данло лежал в полной тишине под куполом башни, позволяя ненависти к Хануману наполнять его изнутри. Никогда еще за всю свою жизнь не нарушал он обет ахимсы так полно и так сознательно. Свой отказ от обещания не желать вреда ни одному живому существу он воспринимал как измену своему глубинному “Я”, как болезненный жар, идущий из живота и отравляющий сердце, легкие и все остальное. В полнейшем отчаянии он скрежетал зубами и перекатывал голову по ковру.
Новая мысль наполнила жидким огнем все клетки его тела: Я хочу умереть сам.
Сердце отстукивало: раз, два, три. Данло всю жизнь считал его удары — теперь ему хотелось, чтобы эта самая главная, самая живая часть его существа умолкла и количество ударов навеки свелось к нулю.
— Я хочу умереть, — прошептал он. — Агира, Агира, дай мне умереть.
У него не осталось больше причин, чтобы жить. Для всех будет гораздо лучше, если он просто умрет. Если он найдет путь на ту сторону дня, Хануману не нужно будет разыскивать Тамару и угрожать ей пытками. И самого Данло Хануман тоже не сможет использовать в своих интересах, как Мэллори Рингесса.
Хочу умереть. Для того я и пришел сюда: умереть.
Он смотрел на заполняющую комнату кибернетику, на свой компьютер-образник, на Ханумана, на его грустное, измученное лицо, на кожу, отсвечивающую лиловым от припаянного к черепу компьютера. Под кожей обозначились кости — время превратило это красивое когда-то лицо в маску смерти.
Это напомнило Данло, что Хануман, как и всякий другой человек, способен умереть в любой момент.
Прошу тебя, дай мне умереть — здесь, сейчас, в этой холодной комнате.
С самого своего рождения он старался принимать жизнь со всем присущим ему мужеством. Но Джонатан умер и больше не воскреснет, а скоро он, возможно, потеряет и Тамару.
И алалои, не дождавшись от него лекарства против заразившего их вируса, тоже умрут — с пеной на губах и сочащейся из ушей кровью, как умерло все племя деваки.
Глядя на черные квадраты Хануманова шахматного стола, он наконец понял о себе нечто важное. Много раз в своей жизни — на морском льду, в библиотеке под ножом воина-поэта, в Обители Мертвых на Таннахилле — он встречал смерть с присутствием духа, которое другим казалось почти сверхчеловеческим. Но все это было ложью. Данло лучше кого бы то ни было знал, какой он на самом деле трус; истинное мужество в том, чтобы испытывать страх и все-таки стремиться к заветной цели; оно в том, чтобы любить что-то больше, чем себя, и тем приближаться к более глубокому и истинному своему “Я”.
Данло понимал теперь, что не боялся смерти так, как боятся другие, — а сейчас он просто жаждал ее, и это желание заставляло трепетать его сердце и пронизывало горьковато-сладкой болью все его тело. С того самого страшного дня четырнадцать лет назад, когда медленное зло пришло в племя деваки, ему хотелось уйти вместе с Хайдаром, Чандрой, Чокло и другими своими благословенными родичами на ту сторону Дня, где с неба смотрят мудрые и вечные глаза звезд.
Теперь, когда последние вздохи тех, кого он любил, слышались ему в ветре за стенами собора, он думал, что наконец отыскал путь туда, к ним.
Умереть умереть умереть…
Он снова падал в ту холодную черную бездну, которая таится в душе каждого человека. Сила более могучая и более древняя, чем сила тяжести, действовала на каждый атом его существа; чернота клубилась в сердце, в животе и в мозгу, вызывая тошноту, и слепила его вспышками темных огней, и засасывала, и влекла вниз. Он знал, что может приказать себе умереть, — надо только найти способ. У жизни свои тайны, у смерти — свои. Представители йогической ветви цефиков в своем стремлении к полному контролю над телом и духом разработали технику остановки дыхания и сердца. Данло сам однажды, почти ребенком, прибег к алалойскому искусству лотсары, когда человек сжигает жировые запасы своего организма, не давая себе замерзнуть. В Небесном Зале на Таннахилле он погрузился в глубину самого себя, найдя источник своей воли и раскрыв тайну своего “Я”. Он совершил погружение в пустоту, где чистое сознание струится из мрака потоком мерцающего света, чтобы потом рождать мысли в его мозгу. Да, он почти отыскал тогда это благословенное место — и почти умер. Теперь, как легкий корабль, идущий сквозь светящиеся слои мультиплекса к центру вселенной, он должен наконец дойти до конца.
Яркий белый свет мерцает пылает становится всем что есть я Данло сын Хайдара и Чандры сын Катарины и Мэллори Рингесса мой отец и я плаваем в темном бессолнечном море жгучей соли и струится кровь моей матери моя жизнь я сам связаны сердце к сердцу без слов без шепота в любви всегда в любви что превыше любви…
Он вспомнил себя. Пока Хануман переговаривался с Кришманом Кадиром и другими пилотами и в небесах бушевала война, Данло вспомнил много прекрасных и ужасных мгновений своей жизни. Не странно ли, что он, падая в себя навстречу гибели, одновременно погружался в память? Еще более странным казалось то, что конец его пути был в то же время и началом. Он, как и в ту ночь в доме Бардо, когда впервые попробовал благословенную каллу, вновь оказался в материнском чреве перед самым своим рождением. Он снова чувствовал во рту соленый вкус плодных вод и ощущал биение сердца матери сквозь теплые, мягкие, обнимающие его ткани ее живота, и любовь волна за волной снова накатывала на него при каждом вздохе матери, когда ее диафрагма опускалась на него сверху, как ласковая рука. Женщины его племени рассказывали, что он родился смеясь. Ну что ж, пора наконец перестать смеяться. Лежа на ковре поверх холодного каменного пола, Данло вспоминал и ожидал момента своего рождения, ища одновременно путь к смерти.
Нет, это слишком тяжело. Нет, нет, нет, нет…
Он ушел глубоко в память — не только о себе, но и о вещах за пределами себя. В крутящемся колесе творения, на глубочайшем его уровне, нет различия между “внутри” и “вне” — есть только сверкающая паутина памяти, соединяющая между собой все сущее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76