Ему необходимо довериться мне, думал Данло. Он нуждается в доверии к другому человеку. В доверии и в любви.
Хануман, как будто читая его мысли (или сердце), сказал: — Я всегда любил тебя за преданность твоим идеалам.
Данло тоже взял пирожное и надкусил его — хрупкое, маслянистое, очень вкусное.
— Всегда любил тебя за эту преданность, — продолжал Хануман, — несмотря на весь вред, который она мне причиняла.
Данло съел одно пирожное и другое, все это время глядя на Ханумана и ожидая, что будет дальше.
— В твоей помощи я нуждался больше, чем в чьей бы то ни было. А ты из всех людей был самым диким, самым волевым. Это судьба. Это она распорядилась так, что твоя воля восстала против моей.
Данло доел третий снежок и сказал: — Я… никогда не хотел выступать против тебя. Против твоей воли.
— Верно, не хотел. Ты просто действовал согласно своим идеалам, согласно собственным понятиям о том, что правильно. Но для каждого приходит время, когда нужно подчинить свои личные идеалы более широкому мировоззрению.
— Это самое ты и делаешь с лордом Паллом, Хану? Подчиняешь его своему мировоззрению?
— Да, пожалуй. Теперь он видит будущее в истинном свете.
— Мне показалось, что ты просто управляешь им с помощью страха, нет? Он боится воинов-поэтов, которые тебе служат.
— Если так, это глупо с его стороны. Всем известно, что мои воины-поэты люди мирные, преданные мне и Пути Рингесса. — Хануман постучал пальцами по столу. — А чего боишься ты, Данло Дикий? Уж верно не смерти, как лорд Палл.
Данло, не отвечая, взял четвертый снежок. Его глаза глубиной и непроницаемостью напоминали вечернее небо.
— И все-таки я думаю, что ты чего-нибудь да боишься. Сказать тебе чего?
— Скажи, если надо.
— Боли. У нее есть порог, через который даже ты не переступишь.
— Это боль, которую испытал ты, Хану?
Хануман потер руку, словно стирая укол экканы, отравляющей его кровь и мучающей его непрестанно.
— Когда-то я в этом самом соборе попросил тебя о помощи — помнишь?
— Как я мог забыть?
— Я попросил тебя, как друга, а ты мне отказал.
— Я… сожалею.
— Теперь мне снова нужна твоя помощь.
— Правда?
— Да, нужна. Только на этот раз я не прошу, а требую.
— Чем же я могу тебе помочь?
Хануман потрогал кибершапочку на висках и поднял глаза к куполу, как будто видел там то, чего Данло видеть не мог.
— Ты прибыл сюда как посол, чтобы прекратить эту войну. Благородная цель. Предположим, ты осуществишь ее — что тогда?
— Тогда войны не будет, — просто ответил Данло.
— Ну да. Предположим, что Коллегия примет условия Содружества и Орден начнет разбирать Вселенский Компьютер.
— Так это возможно, Хану? Правда?
— Возможно все, но пока я говорю только гипотетически. Если бы Орден согласился прекратить войну прямо сейчас, в этот самый момент, как это можно было бы сделать? Ведь флот Содружества с каждой секундой приближается к Невернесу.
— Да, но…
— Как его можно остановить? Мне нужна твоя помощь, чтобы сделать это.
Данло ненадолго задержал дыхание, считая удары сердца, и сказал:
— Если ты захочешь, я сделаю все, чтобы остановить войну.
— И сообщишь Зондервалю о том, что здесь произошло?
Данло сразу заметил расставленную Хануманом ловушку и сказал, чтобы потянуть время: — Если бы я знал, где его найти, то, конечно, сообщил бы.
— Неужели?
На самом деле он и не думает соглашаться с требованиями Содружества, подумал Данло. Просто хочет, чтобы я выдал ему, где флот.
Чуть ли не больше всего на свете Данло ненавидел ложь; поэтому он попытался увильнуть от прямого вопроса и сказал:
— Если ты действительно хочешь остановить войну, Орден сможет связаться с Содружеством, когда наш флот выйдет из мультиплекса у Невернеса.
— Это нам может и не удаться. Начнется бой, и тысячи кораблей погибнут, прежде чем Зондерваль поймет, что мы хотим мира. И город, возможно, погибнет тоже.
— Нет, нет. Этого не случится.
— Думаю, ты знаешь, каким маршрутом пойдет Зондерваль. Думаю, он тебе сказал.
Данло молчал, глядя прямо в глаза Хануману.
— А теперь ты должен сказать это мне.
— Нет. Не могу.
— Помоги мне остановить войну, Данло.
— Нет. Мне жаль, но нет.
— Если флот Содружества выйдет к Невернесу, начнется хаос, которым ивиомилы воспользуются, чтобы взорвать Звезду Невернеса. Предотвратить эту трагедию можешь только ты.
— Выдав тебе флот Содружества и оказав тебе помощь в его разгроме?
— Ничего подобного. Мы ищем мира, а не войны. Помоги мне, Данло.
— Нет.
— Вспомни, пожалуйста: я не прошу твоей помощи. Я ее требую.
— Я ничем не могу тебе помочь.
— Скажи лучше — не хочешь. Но любую волю можно сломить. Даже алмазную, знаешь ли.
Данло подумал об алмазной пряжке у себя на плече, подаренной ему Зондервалем. Матрикас, которым пропитана ее застежка, убьет его моментально, стоит только ввести острую булавку себе в вену.
— Не думал я, что когда-нибудь услышу от тебя такие угрозы, — сказал он.
Казалось, что глаза Ханумана вот-вот наполнятся слезами, но он отыскал в себе место, где жила его воля, беспощадно выжигающая всякую слабость, и его глаза остались твердыми, как голубой лед.
— Так, как тебя, я никого не любил, — сказал он с великой печалью. — Но, когда речь идет о целях вселенной, любовь в расчет не принимается.
— Нет, Хану. Совсем наоборот.
— Есть боль, которая даже тебя сломит. Воины-поэты, как тебе должно быть известно, знают о боли все.
— Никогда я не стану тебе помогать в разгроме флота Содружества.
И снова Данло подумал об алмазной пряжке. Если вонзить булавку в шейную вену Ханумана вместо своей, это может положить конец нескончаемой боли вождя рингистов и многому другому помимо нее.
— Ты, возможно, помнишь, что наиболее страшную боль причиняет их яд, эккана, — сказал Хануман.
— Да… я помню, — ответил Данло, думая: Нельзя трогать пряжку. Если я это сделаю, он догадается.
— Кроме того, есть считывающие компьютеры акашиков. Ты должен помнить, какие они мощные.
— Я помню также, как их можно обмануть: ты сам меня научил этому.
Хануман улыбнулся, перетирая в пальцах крошки от пирожного.
— Ты, наверно, единственный пилот, так хорошо натренированный в цефике. Я преклоняюсь перед твоей духовной силой. Но подумай о боли, превосходящей все, что ты когда-либо испытывал. Ты действительно веришь, что, если акашики наденут на тебя шлем, пока ты будешь под действием экканы, ты сумеешь сдержаться и не думать о том, что нужно мне?
— Не знаю.
— Стало быть, ты веришь в чудеса, Данло?
Данло закрыл глаза, вспоминая, как на Таннахилле погрузился в глубину своего сознания. Это был момент полной свободы, когда он мог по собственной воле управлять светом своего разума.
— Да, — ответил он, — можно сказать, что верю.
— Данло, пожалуйста. Не вынуждай меня делать это с тобой.
— Я никогда и ни к чему не мог тебя вынудить.
— Данло…
— У тебя своя воля, у меня своя.
Сейчас воля Данло, однако, не знала, на что решиться.
Коли он не воспользуется пряжкой немедленно, другого шанса у него может и не быть.
— Уж эта твоя воля. Твоя проклятая воля.
Данло, честно говоря, не знал, сможет ли выдержать пытку, которой грозил ему Хануман, — но был полностью уверен, что не сможет ткнуть Ханумана отравленной булавкой.
Он все еще надеялся склонить Ханумана на сторону сострадания и разума — и даже в случае невозможности этого ни за что не причинил бы ему вреда. Данло не знал, поднимется ли у него рука на себя самого, но если он и на этот раз не нарушит свой обет и не кольнет себя булавкой, он окажется беспомощным перед экканой воинов-поэтов. Тогда он предаст Содружество и станет причиной гибели миллионов людей.
Агира, Агира — что делать?
Его пальцы сводило от желания сорвать пряжку, вонзить ее на полдюйма в тело и покончить с этими мучениями. Глаза Ханумана наполнились пустотой — самый подходящий момент, чтобы убить либо его, либо себя. Тут дверь распахнулась, и в комнату ворвался Ярослав Бульба с глазами, как рубиновые лазеры, а за ним — другой воин-поэт. Данло моргнуть не успел, как они накинулись на него и обмотали жгучей веревкой, как раньше Малаклипса. Ярослав ловко отколол пряжку и показал ее Хануману.
— Все как я и говорил, — сказал воин-поэт. — Отравлена найтаре или матрикасом.
— Я рад, что ты не пытался использовать ее против меня, — сказал Хануман Данло. На острие золотой булавки виднелось темное вещество, похожее на высохшие чернила. — Я знал, что так и будет — люблю твою верность ахимсе, какой бы глупой она мне ни казалась.
Данло знал, что бороться с путами бесполезно, и все-таки напряг плечи и грудь, пока волокно сквозь шелк не врезалось ему в тело.
— Но я, признаться, не думал, что ахимса помешает тебе сделать укол себе самому, — продолжал Хануман. — Теперь ты в безопасности, правда?
Данло конвульсивно сжал кулаки, и жгучая веревка врезалась ему в запястья.
— Я люблю тебя и потому в последний раз прошу тебя о помощи, — сказал Хануман. — Пожалуйста, скажи то, что мне нужно знать.
— Ничего я тебе не скажу.
— Посмотрим. — И Хануман приказал Ярославу: — Отнесите его обратно в камеру.
Данло прекратил бесполезные движения, ранящие его тело, и сказал:
— Следуй собственной воле — это и будет закон. Вот это и есть твой гений? Твоя подлинная воля? То, для чего предназначила тебя вселенная?
Глаза Ханумана стали далекими и туманными, как галактическое облако Оури. Помолчав немного, он сказал:
— Странно, но так оно, кажется, и есть. Во вселенной существует не только красота, но и то, что ты называешь шайдой, а я — адом.
— Нет. Нет.
— Это судьба, Данло. Мы должны любить свою судьбу.
— Моя мать говорила, что в конечном счете мы сами выбираем свое будущее.
— Стало быть, ты выбрал свое. До свидания, Данло.
По знаку Ханумана воины-поэты подняли Данло на ноги.
Не желая тащить его, они тепловым стержнем расплавили волокно ниже пояса, освободив ему ноги для ходьбы.
Мне очень жаль, Хану. Очень.
Данло отыскал в себе место, где боль Ханумана входила в него ранящим белым светом, а на глазах Ханумана проступили слезы, как вода поверх голубых льдин. Воины-поэты вывели Данло за дверь и повели вниз по лестнице, навстречу его будущему.
Глава 8
БОЛЬ
Истинная мудрость живет далеко от людей, в великом одиночестве, и достичь ее можно только через страдание. Только страдание открывает разум тому, что скрыто от других.
Игьюгарук, шаман Камера

Данло насчитывала десять футов в длину, пятнадцать в ширину, а высота едва позволяла ему стоять во весь рост, не задевая головой шершавый каменный потолок. Она обогревалась водой из бьющих под городом горячих источников, и все же в ней было холодно — так холодно, что даже привычный к лишениям Данло надел самую плотную свою камелайку. Из удобств здесь имелись унитаз, кран с горячей водой, узкая койка с меховым спальником, шкафчик для одежды, шахматный столик с фигурами из кости и осколочника, стул и коврик на холодных плитах пола. Было еще окошко — кусочек клария, вставленный высоко в южную стену. Слишком толстый, чтобы разглядеть через него улицу, кларий все-таки пропускал дневной свет, напоминающий Данло, что Звезда Невернеса все еще светит в миллионах миль над его головой. Пока его родное солнце наполняло окошко золотым светом, Данло обещал себе, что будет черпать мужество и надежду в возможностях, которые приносит с собой каждый новый день. Он знал, что оба эти качества — и многие помимо них — понадобятся ему в избытке, если Хануман осуществит свою угрозу и прибегнет к пыткам. Фраваши говорят, что надежда — это сокровенный свет сердца, и в Данло этот свет пока еще сиял, как солнце.
В том, что у Ханумана достанет воли пытать его, он не сомневался. Разве Хануман не убил когда-то своими руками послушника по имени Педар? Разве не отнял память у Тамары, чтобы заставить Данло разделить с ним его душевную боль?
Хануман поистине погряз в шайде, и для него только логично пойти еще дальше и дать Данло вкусить боли, на этот раз физической, в полной мере. Те два дня, которые Данло ждал в своей камере, играя в шахматы или считая удары своего сердца, он старался не думать о разных способах пыток. Такие мысли сами по себе были пыткой, способной ослабить его волю и заставить выдать маршрут Зондерваля — лишь бы Хануман не велел своим воинам-поэтам сверлить пальцы Данло лазером или резать ему лицо нейроножами. Данло понимал, что Хануман для того и заставляет его ждать так долго, пока великие события сотрясают вселенную за стенами его камеры. Это ожидание — первый из кругов ада. Данло ждал, не застучат ли по камню сапоги воинов-поэтов, и ему казалось, что он различает огненные языки всех прочих кругов, но времени предстояло доказать, что он ошибается.
— Надо бежать, — в сотый раз повторял ему Эде. Хануман вернул компьютер Данло, чтобы тот в ожидании своей судьбы имел хоть какое-то общество. — Почему ты не хочешь бежать?
Данло поставил компьютер на краю шахматного столика.
Бог Эде, как выяснилось, запрограммировал его играть в шахматы на том же уровне, на каком играл Эде-человек, то есть довольно плохо. Данло, сам игрок весьма средний, каждый раз у него выигрывал. Его забавляло, что Эде, терпя поражение, никогда не сердится и не досадует, а предлагает сыграть еще раз. Если что-то и вызывало у Эде досаду (и если эта эмоция вообще была ему знакома), то лишь невозможность двигать фигуры самостоятельно. Чтобы сделать ход, голограмме приходилось шмыгать между черной богиней и нужным квадратом; над этими изящными фигурками он имел власти не больше, чем над стальной дверью камеры.
— Если ты не решишься на побег, — говорил он, — воины-поэты замучают тебя до смерти, и я никогда не получу назад свое тело.
— Может, его тебе вернет Хануман. — Данло, стоя, передвинул пешку по указанию Эде. — Если победит ивиомилов.
— Но станет ли он помогать мне? Захочет ли вернуть меня к жизни?
— Чего не знаю, того не знаю.
— Сомнительно что-то. Думаю, Ханумана я больше интересую как остаточная программа мертвого бога, чем как потенциально живой человек.
— Прими мои сожаления.
— Знаешь, о чем меня спрашивал Хануман, когда воины-поэты увели тебя из башни? Он спрашивал, как меня можно выключить.
— И что ты ему сказал?
— Сказал, что для этого нужен пароль, но, разумеется, не назвал его.
— Мне ты его тоже не назвал.
— И никому не назову. Ты, правда, не стал бы выключать меня просто так, но Хануман — другое дело. Я думаю, он хочет разобрать компьютер, чтобы изучить мои глубокие программы.
Данло передвинул своего рыцаря на белый квадрат и сказал: — Удивляюсь, почему он этого до сих пор не сделал.
— Возможно, он считает меня твоей собственностью.
— По-твоему, он стал бы уважать мою собственность, угрожая изувечить меня самого?
— Откуда мне знать? — Эде перенял у Данло привычку отвечать вопросом на вопрос. — Но боюсь, что в случае твоей смерти он конфискует меня и попытается выключить.
— Я не умру.
— Как ты можешь это знать, пилот?
— Убивать меня Хануман не намерен. Я… знаю.
— Может, и так. Но ты, в конце концов, всего лишь человек — разве ты можешь предвидеть, как будет реагировать твоя хрупкая плоть, скажем, на кипящее масло? У тебя начнется гангрена, начнется заражение, и ты умрешь.
— Нет… не умру.
— А если тебе будут ломать кости, сдавливая их между камнями? При таком сдавливании из клеток выжимается жир. Частицы этого жира могут закупорить кровяные сосуды легких, почек и мозга. Случится удар, и тебя парализует, даже если ты не умрешь сразу.
— Спасибо за полезную информацию. — Данло двинул пешки на штурм плохо защищенного бога Эде. — Странно: драконов дебют и богову защиту ты забыл, а это помнишь?
— Но если я когда-нибудь верну свое тело, мне ведь надо будет знать о нем все, ты не находишь?
— Право, не знаю. Зато я, кажется, понял, зачем Хануман вернул мне тебя.
— Вот как, пилот? Зачем же?
— Чтобы ты истязал меня своей информацией. — Данло подвинул пешку еще ближе к богу и улыбнулся с сумрачным юмором. — Может быть, мы закончим партию, не упоминая больше о слабых сторонах моего организма?
За этот период ожидания лорд Беде четырежды требовал, чтобы ему позволили увидеться с Данло в соборе. Его поражало, как можно держать посла в камере без всякой связи с внешним миром. Зная многих лордов Ордена, он умел быть очень убедителен и быстро завоевал себе сторонников в залах Академии, которые вместе с ним добивались либо освобождения Данло, либо предоставления ему свиданий. Но Хануман, уверенный в своей власти, остался глух к их протестам: ведь лорд Палл и другие наиболее влиятельные лорды были послушны ему, как пальцы собственной руки. Другие силы, действующие в городе, беспокоили его намного больше. Несмотря на свое высокое положение, он так и не сумел, вопреки мнению многих, стать правителем Невернеса. В стремлении к авторитарной власти он наталкивался на сильную оппозицию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76